вая,  казацкая песня.  Зычным голосом подтягивает
Мартын:

                       А ми тую червону калину,
                            гей, гей, та пiднiмемо,
                       А ми свою славну Україну,
                            гей, гей, розвеселiмо.

     <Вот она сбоку,  гетманская сабля,  хорошая сабля!> - думает радостно
Мартын.
     Стремя в стремя едут казаки. Мартын оглядывается. Ловят казаки взгляд
Мартына: <Пойте, хлопцы, пойте>. И еще громче звучит песня.
     ...Проехали казаки.  Исчезли  за  горизонтом.  Немая  пустыня,  дикая
степь. Сизая даль, синее небо, и орлы в вышине рассекают могучими взмахами
крыльев манящий простор.  Раздвигая крепкою грудью  густые  заросли травы,
осторожно выходит на добычу волк. Останавливается, уловив какой-то, только
ему одному приметный шум.  И вдруг стремглав срывается с места,  исчезает.
Потом,  тяжело дыша,  проносится тур,  и  его  рога колышутся над зелеными
зарослями.  Или,  приминая к земле траву,  промчится дикий кабан. И только
орлы в небе продолжают спокойно и беззаботно кружить над степью.


     Казаки Мартына миновали уже сторожевую линию. Остановились не надолго
у вышки, потолковали с дозорным казаком. Тихо в степи.
     - Татар -  и то не видно,  -  жаловался казак.  -  Они теперь обходят
торные пути. Все идут напрямик, степью. Гонят в полон наших людей.
     Дозорный казак  был  уже  в  летах.  Ветер раздувал седые усы.  Казак
посасывал длинный чубук,  рассуждал степенно.  И  зачем тем  татарам такую
волю дает гетман?  Что ж  получается?  Только от  панов отбились,  да  еще
неведомо, надолго ли, а татары людей в неволю гонят. Какие ж это союзники?
     Казаки слушали молча. Каждый думал свое. У каждого была мать, сестра,
у кого жена,  у кого невеста. Что там с ними, в далеких селах, раскиданных
по Украине?  Какая доля выпала им?  Мартын подумал о Катре. Дозорный казак
продолжал:
     - Не годится гетману спускать татарам такое своевольство. Пойти бы на
Перекоп несколькими полками да проучить.  Эх,  -  вздохнул казак, - забыл,
верно, гетман про нас, видно, паном стал наш Хмель. Сказывают - в Чигирине
все с  панами водится,  а простому казаку до него и не доступиться.  Рыжий
Крайз его  своей паутиной оплел.  Немец тот  самому дьяволу душу  продал и
гетмана приворожил...  Кто  ж  того  не  знает?  У  проклятого гетманского
казначея одна думка:  еще  какую подать на  бедный люд наложить...  Только
заплатишь попасное,  а  он  уже  очковое  собирает...  Заплатил очковое  -
припомнит тебе поволовщину за прошлый год.  А  до того,  что ты в  прошлом
году на  коне своем шляхту под Желтыми Водами или там под Корсунем воевал,
ему,  вишь,  дела нет. А теперь вот, казаки сказывали, новый налог выдумал
рыжий бродяга.  Кто соль потребляет -  плати злотый в гетманскую казну. Да
слыхано ли такое, казаки? Дай срок, увижу гетмана - все выскажу ему, сорву
немецкое бельмо с глаз его...
     Мартын знает:  надо возразить. Разве можно так говорить о гетмане? Но
Мартын вспоминает:  всюду  толкуют казаки о  проклятом Крайзе.  Откуда его
нечистый принес, пес его знает! Одна молва идет: с тех пор как явился этот
рыжий  немец  к  гетманскому двору,  гетман  до  золота лаком  стал...  От
множества податей,  правда,  не опомниться посполитым.  Шныряют по селам и
городам  дозорцы  с  его  грамотами.  Наверно,  и  в  Мартыновом Байгороде
побывали...
     В памяти возникли рыжие волосы,  круглое,  в веснушках,  лицо Крайза,
заплывшие жиром маленькие глазки, неспокойная усмешка под толстым, похожим
на картофелину,  носом...  И всюду,  где ни появится гетман,  за ним тенью
ходит этот проклятый Крайз.  Злоба зашевелилась в груди Мартына.  Да, этот
рыжий Крайз все выдумывает,  как бы еще обидеть сельский люд...  <А что же
гетман,  полковники?  -  подумал вдруг Мартын.  -  Почему молчат, потакают
немцу?>
     <Потакают потому,  что деньги от тех податей себе в карман кладут?> -
мелькнула мысль, и еще тяжелее стало на сердце.
     Плыла над степью туча,  ветер шуршал в траве,  заржал Мартынов конь -
тихо,  призывно.  Вскочил на ноги Мартын. Все же не годится ему безответно
слушать поношения и  обиды  особе  гетмана.  Разве  можно  так  говорить о
гетмане?
     - Ты,  казак,  не  дюже языком мели,  несешь черт знает что!  -  вяло
заметил Мартын.
     - А что?  Правду говорю. Правда глаза колет, да душу прочищает. Чиста
и  свята казацкая правда.  Я  гетмана Хмеля хорошо знаю.  Еще с его отцом,
казак, под Цецорой турка воевал, в его сотне служил, я с ним самим, казак,
в неволе турецкой два года мучился. На Запорожьи славу кричал ему, старшим
выбирал. Я вправе так говорить.
     Замолчал дозорный.  Тонкий дымок от  трубки медленно вьется по ветру.
Казаки лежат в траве, ждут, пока чуть спадет зной, тогда поедут дальше. <А
правду все-таки говорит старик>, - думают они.
     - Помню,   -   мечтательно,  с  ласковой  усмешкой  произносит  вдруг
дозорный,  -  сидели мы с Хмелем в тюрьме турецкой.  Видели сквозь решетку
краешек неба,  да  снопок солнца.  Много нас  сидело в  той проклятой яме.
Хмель глянет на небо и скажет:  <Гей,  побратимы, не тужите, будет еще час
нашей славы,  еще  будет наша Украина вольной,  еще будут у  нас веселье и
музыка>.  И  запоет казацкую славную песню,  и  полегчает на душе у  всех.
Крепкий был казак Хмель. Недаром за ним вся Украина пошла. Недаром.
     Умолк старый и задумчиво смотрит себе под ноги;  словно отвечая своим
мыслям, говорит:
     - Ему, Хмелю, виднее, может.
     - Как зовут тебя, казак? - спрашивает Мартын.
     Дозорный внимательно приглядывается к  Мартыну.  Без злобы в  голосе,
шутливо говорит:
     - Навет Лаврину Капусте хочешь подать?
     И, разом вскочив на ноги, с криком подступает к Мартыну:
     - Можешь сказать ему, можешь сказать: сторожевой казак Иван Сиромаха,
по  прозванью Стамбульский,  про  гетмана  Хмеля  негодные слова  говорил.
Можешь сказать:  я ничего и никого не боюсь -  ни Хмеля,  ни Капусты...  Я
простая травинка,  в  землю  сойду,  дождь  и  ветер обмолотят -  и  снова
прорасту я.  Скачете  теперь  по  дорогам,  материно молоко  на  губах  не
обсохло. А где вы были, когда мы на челнах на Кафу ходили? Где были, когда
мы  Белгород воевали?  Когда Черное море нашей казацкой тени боялось,  где
тогда были?  Молчишь? А я никого не боялся, никто мне не страшен, семь раз
меня  ляхи  да   турки  на   казнь  водили,   семь  раз   небо  надо  мной
смилостивилось.  Не берет меня смерть -  и все!  А ты можешь навет подать,
твоя воля.
     Тяжело переводя дыхание,  дозорный отходит и садится поодаль в траве,
посасывая давно погасший чубук.
     - Зря ты раскричался,  -  успокаивает его Мартын,  -  зря шум поднял.
Разве есть у  меня в  мыслях что-нибудь худое против тебя?  Боже борони от
этого! Я только знать хотел, кто ты, а ты вон что подумал!


     ...Дальше на  запад  покатилось  солнце.  Сели  на  коней  казаки   и
тронулись.  Остался  один  Иван Сиромаха у сторожевой вышки.  Стреноженный
конь щипал рядом траву.  Приложил ладонь к бровям Сиромаха,  глядел  вслед
казакам.  Легкое облачко пыли стояло за ними.  Снова в степи стало пусто и
тоскливо.  Огляделся во все стороны Иван Сиромаха.  Никого.  Степь,  небо,
солнце,  и он один - зоркий дозорный гетманской пограничной стражи. Увидит
опасность - быстрее кошки взберется на вышку,  зажжет солому,  и взовьется
огонь с дымом,  а Сиромаха,  подав тот знак, погонит верного коня что есть
духу на запад,  подымать сторожевые отряды на хуторах. И так, от дозорного
к  дозорному,  полетит  тревожная  весть  -  и в ответ ей подымутся полки,
загремят трубы.  Такое может статься в  любую  минуту,  а  сейчас  тишина,
покой.  Стоит Иван Сиромаха, думает свое, про войну, про долю свою дивную,
про век свой долгий.  А дорога бежит меж высоких трав,  с  запада  на  юг,
знакомая проторенная дорога,  битая дождями,  ветрами,  выжженная солнцем.
Хорошая, славная дорога.


                                    8

     ...Снова вечер раскинул над степью синие крылья.  Длинный, как летний
день,  татарский обоз движется по  степи.  Идет за  телегой Катря.  Как  и
вчера,  как и позавчера,  глаза полны слез. И за теми слезами не видит она
ни шляха, ни степи, ни людей. А Карач-бей сидит в седле ровно и прямо. Уже
давно миновали казацкую землю.  Стали попадаться улусы*.  Встречные татары
кланяются мурзе Карач-бею.  Кто не знает на Перекопе батыра Карач-бея?  Он
самодовольно улыбается.  Но  скоро  горькая мысль  стирает с  губ  улыбку.
Тревожный  путь  предстоит  Карач-бею.   Стелется  тот  путь  к   далекому
Бахчисараю.  Ждут ли  мурзу там почет и  ласка или уже наточен меч для его
шеи?  Подозрения гнетут Карач-бея. Насмеялась над ним судьба. Не надо было
вмешиваться в  заговор незадачливого ханского брата.  Разве сразу не видно
было,  что  не  бывать  ханом  слабодушному Осману?  Но  мурзу  соблазнило
обещание Османа сделать его ханским министром. Думал Карач-бей, что станет
он вельможным визирем,  будет у него дворец в Бахчисарае,  гарем не меньше
ханского,  полные  подвалы  денег,  будет  полновластным  и  всесильным  и
чужеземные короли будут присылать к нему послов.
     _______________
          * У л у с  - татарское селение.

     От этих мыслей пылают щеки у мурзы.  Что и говорить - приятные мысли!
Но судьба разбила все надежды и расчеты. Раскрыли заговор, посадили на кол
ханского брата Османа,  замуровали в каменных мешках нескольких мурз, а до
Карач-бея не добрались.
     Или  не  докопались,  или  просто затаили месть.  Лучше  было  бы  не
возвращаться  в  Бахчисарай.   Лучше  было,  может  быть,  перекинуться  к
Хмельницкому,  пойти к нему на службу.  А может, хан Ислам-Гирей ничего не
знает?  Может  быть,  и  посчастливится Карач-бею  снова  стать доверенным
лицом?  В  конце  концов,  бочка  золотых  умилостивит ханского  визиря  -
ненавистного Сефер-Кази-агу.  Да  и  самому хану  сможет мурза  рассказать
кое-что,  докажет  свою  преданность.  Не  пробудить ли  в  хане  тревогу,
рассказав, как гетман заигрывает с самим султаном?
     Нет,  еще не  все пропало.  Еще засияет солнце на его пути.  Внезапно
громкий  плач  привлекает внимание Карач-бея.  Снова  невольницы.  Что  ж,
пускай плачут,  это  никому не  запрещено.  Слезы очищают души,  даже души
неверных. Об этом не сказано в коране, но так думает мурза Карач-бей.
     Равнодушные к  девичьему  плачу,  идут,  окружив  обоз,  татары  и  с
завыванием тянут  монотонную песню  о  храбром  батыре,  который одолел  в
жестоком бою сто неверных и которого Аллах принял в рай.
     ...Едет на  юг  перекопский мурза Карач-бей  на  добром коне.  Шагает
пешком,  держась рукой за телегу,  Катря,  невеста Мартына Тернового. Идет
Катря в  злую неволю.  Гонит коня Казими на восток,  в далекий Чигирин.  А
Мартын  Терновый,  покачиваясь в  седле,  думает о  далеком Байгороде и  о
предстоящей встрече с невестой.
     Различны  пути  людские,  неведомы судьбы  людские,  широка  степь  и
просторна,  а в том просторе - все же тесно человеку. Скрещиваются тропы в
степи, переплетаются людские судьбы.


                                    9

     В далеком Бахчисарае вечереет.  Давно замолчали муэдзины. Белостенный
дворец хана Ислам-Гирея высится над Бахчисараем.  Ни ветерка,  ни людского
голоса. Тишина и покой.
     Великий визирь ханский Сефер-Кази сидит на широких мягких подушках и,
покачиваясь в такт своему голосу,  диктует писцу грамоту польскому королю:
<По повелению моего пресветлого и  всемогущего владыки,  хана Ислам-Гирея,
напоминаю вашему величеству,  что срок уплаты дани за этот год прошел, а в
казну хана не поступило от казначея Речи Посполитой ни одного злотого...>
     Сефер-Кази  замолкает.  Он  думает о  завтрашнем дне.  О  предстоящей
встрече с  королевскими послами,  о  поездке Осман-аги к  Хмельницкому,  о
своей  возлюбленной Зейнам,  красавице его  гарема,  волшебной звезде  его
чудесного сада.  Но это потом...  А вот Хмельницкому надо преградить путь.
Он уже большую силу забрал. Слишком большую. Нельзя ему быть в такой силе.
Сефер-Кази далеко смотрит.  Далеко видит и хорошо слышит. Аллах не отказал
ему  в  разуме и  сметливости.  Сефер-Кази понимает:  надо преградить путь
гетману Украины.  Не  дать ему  стать сильнее чем  это  нужно хану,  чтобы
держать в страхе Польшу. Напрасно Польша хочет разбудить войну между ханом
и  Хмельницким.  Воевать с  казаками -  дело  трудное.  Не  мечом  победит
Сефер-Кази хитрого гетмана.  Вечный союз заключил гетман с ханом. Будет он
воевать против московского царя.  Вот осенью ударят батыры хана и казацкие
полки на  Московию.  Пусть попробует Хмельницкий отказаться.  Тогда визирь
пригрозит поляками.  Не  вывернется гетман.  Быть ему навеки данником хана
крымского.
     Сефер-Кази продиктовал грамоту.  Отослал писца.  Вышел в сад. Вдохнул
душистую горечь миндаля.  Посмотрел в вышину. Много душ умерших сияло ныне
в небе.  Каждая звезда - душа. Вот когда-нибудь и его душа будет сиять над
Бахчисараем зеленоватой звездой.  От такой  мысли  пришла  печаль.  Визирь
посмотрел на окна ханской опочивальни.  Темно. Спит Ислам-Гирей. Почивает.
Беспокойный был день.  Растревожился хан:  почему это  султан  посылает  в
Чигирин   своего   посла?  Да  еще  Осман-ага  едет.  Визиря  тоже  грызет
беспокойство.
     Сефер-Кази глядел  на  небо.  Кривая  сабля  месяца желтела в синеве.
Беззаботно мерцали звезды.  Сефер-Кази зевнул,  прикрыл ладонью рот. Ходил
по саду, скрестив руки на груди. Ветер слегка шевелил широкополый шелковый
халат.  Сефер-Кази думал. Под Зборовом можно было взять с польского короля
дань   побольше.  Хорошо  поступили  под  Зборовом,  не  дав  Хмельницкому
окончательно рассчитаться с Яном-Казимиром.  Независимый Хмельницкий - это
нож  в  сердце  Крыма.  А  Хмельницкий и его казачество должны всегда быть
мечом в руках хана.  Куда хан прикажет,  туда  будет  направлен  меч.  Так
думает Сефер-Кази. Таково его непоколебимое убеждение. Хан будет воевать с
Москвой.  Война начнется  этой  осенью.  Так  будет,  так  угодно  Аллаху.
Хмельницкий  хитрит и изворачивается.  Ничего не выйдет из этого.  Ничего!
Ткет он теперь в Чигирине тонкую паутину союзов и заговоров,  совещается с
чужеземными  послами,  замышляет  навсегда  выйти  из-под  власти короля и
шляхты.  Далеко простирает свои замыслы казак Хмельницкий.  Но не для того
помогал  ему  хан  под  Желтыми Водами и Зборовом.  Освободится Украина от
короля - не бывать тогда могучему ханству  в  Крыму.  Побьет  Хмельницкого
Речь  Посполитая  или  же  толкнет его на Крым против хана,  - тоже угроза
могуществу ханскому.  Все надо взвесить,  все обдумать. На то он и великий
визирь повелителя Крыма Ислам-Гирея III. На то и канцлер. Высокое звание и
беспокойное.


                                    10

     Мартын  Терновый  сидел   перед  своим  полковником  Данилой  Нечаем.
Возвратился из Байгорода и  сразу же кинулся к  полковнику.  Налиты кровью
глаза, и тяжело ходит грудь. Из пересохших губ вырываются со стоном слова.
Слушает его  внимательно Данило  Нечай,  не  упускает ни  одного слова.  О
великом горе своем рассказывает ему Мартын Терновый.  Как вместить в слова
это  горе?  Нет  таких слов,  которыми можно было  бы  рассказать о  беде,
постигшей Мартына. Приехал он в Байгород, лелеял в душе надежду, носил ее,
как клад драгоценный.  А что встретил?  Мать неведомо куда по миру с сумой
пошла. Отец на колу погиб. Невесту татары похитили. Привел Корецкий рейтар
в  Байгород.  Все отобрали у  селян.  Старые порядки завели,  замучили уже
сколько людей. Разве за это он кровь свою лил? Разве есть правда на свете?
     Слушает Мартына полковник Нечай. Хмурит брови. Кусает ус. Постукивает
рукой по столу. Горе Мартына - не новость. Много раз слышал о таком Нечай.
     - Неужто так и сойдет шляхте это своевольство?  Скажи мне, полковник.
Невмоготу дале терпеть нам!
     - А ты что, утерпел? - спросил Нечай.
     - Нет,  батько полковник!  Не  мог.  Сабля  сама  в  руки  просилась.
Порубали мы тех рейтар, порубали Прушинского, не мог стерпеть, полковник.
     - По-рыцарски поступил! - горячо похвалил Нечай.
     - Выходит, снова война? А знает ли о том гетман?
     - Гетман знает,  -  ответил Нечай задумчиво.  - Гетман все это хорошо
знает. Молчит Хмель, ждет чего-то. Дождется он беды на свою голову.
     Подумал, что молвил лишнее, но сдержать себя не смог.
     - С огнем играет Хмель.
     Вскочил на ноги Нечай, как бешеный забегал по горнице. Посуда звенела
на полках у стены.
     - Что ж,  народ не утерпит,  народ на гетмана руку подымет! Разве для
того кровь проливали,  чтобы снова Корецкий на кол сажал?  Снова шляхта на
рубежах войско собирает.  Быть войне,  Мартын. И страшной войне. Берегись,
Хмель, не мудри дюже: как бы не перемудрил!
     Нечай умолк.  Остановился у стола,  оперся о стол руками и задумался.
Не  могло так быть,  чтобы изменился Хмель.  Не  могло такого быть,  чтобы
затуманила ему глаза слава.  Слишком хорошо знает Хмель шляхту.  Но почему
же  шляхта снова нагло лезет на  Украину?  Почему не  даст гетман по рукам
татарам?  Что это за  союзники,  если они глумятся над украинским народом?
Ой, с огнем играет гетман, обожжется!
     Ушел от  полковника Мартын Терновый,  и  частица его  горя осталась в
доме Нечая.  Давно уже была ночь, а Нечай все думал о Мартыновой доле. Все
последующие дни  брацлавский полковник рассылал гонцов  по  своим  сотням.
Гонцы развозили его  устный приказ -  всем  сотням быть наготове,  ожидать
нового приказа и тогда с оружием итти на правый берег Горыни, где их будет
ждать полковник.  Гонцы передавали сотникам:  <Приказ полковника держать в
тайне>. Но какая там тайна! Казаки шепотом сказывали о том своим родичам в
селах,  любимым девушкам,  соседям.  Весть о  приказе полковника ползла по
Брацлавщине, от хаты к хате, а немного погодя перекинулась и за Горынь.
     Мартын Терновый с радостью узнал об этом приказе.  После того, что он
увидел в Байгороде,  жизнь стала не мила. Чего оставалось ждать от судьбы?
Выросла перед ним одна цель -  отомстить врагам за  обиду.  Этим он теперь
жил,  для этого только и  существовал.  И  он знал:  в  грядущем бою будет
биться с врагом еще злее,  и ничто не устрашит его,  питому что уже не для
кого ему себя беречь. В эти дни он часто встречался с Нечаем, дважды ездил
с ним в окрестные села, где стояли на постое четыре сотни полковника. Речи
о походе не было, только однажды полковник, словно мимоходом, сказал:
     - С десяток пушек нам на первый раз не помешало бы.
     - Разве у генерального обозного мало пушек? - удивился Мартын.
     Нечай  не  ответил сразу,  только  пристально поглядел на  Мартына и,
помолчав, сказал, словно про себя:
     - Те, что у генерального обозного есть, - не про нашу честь...
     Между  тем  о  событиях,  происшедших  в  Байгороде,  стало  известно
Корецкому. Шляхтич, которому посчастливилось спастись от сабель Мартыновых
казаков, прискакал в маеток Корецкого, в Вильшану. Захлебываясь от страха,
еще не выветрившегося из сердца,  он кинулся на колени перед своим паном и
одним духом выпалил о том, что произошло в Байгороде:
     - Нет больше пана Прушинского,  нет рейтаров, нет палаца. Все погибло
в огне. Все разрушили казаки Нечая.
     Корецкий затопал  ногами,  швырнул  на  пол  подвернувшийся под  руку
подсвечник, завопил люто:
     - Коня  мне,  сейчас же  коня!  Говорил я,  что  с  этим  схизматиком
Хмельницким не  надо мириться,  говорил,  что этого здрайцу надо на аркане
привесть в Варшаву!
     Долго  ярился  и  бесновался Корецкий.  Каких  только  лютых  мук  не
придумал он  для  Хмельницкого!  Но  когда  отошел и  спокойно обдумал все
случившееся, решил послать письма воеводе Киселю и Хмельницкому. В письмах
жаловался на Нечая, казаки которого нарушили Зборовский договор, причинили
обиды и  убытки ему,  Корецкому.  Он требовал немедленной кары Нечаю и его
каз