рлу...
     Но  Малюга  хохотал,  держась за  живот.  Смех  согнул  его  пополам.
Задыхаясь от хохота, шляхтич проговорил:
     - Представляете себе,  пан ротмистр:  ночь,  он хочет поцеловать ее в
губы, ждет ласки - и вдруг нож в сердце. А?
     Осторожность снова покинула ротмистра.
     - Зачем нож, - прошептал он, - стакан вина, только один стакан вина -
и на Украине снова спокойствие,  пан Малюга,  тишина и спокойствие, и вы -
мой гость в родовом маетке Бельских. Это знаменито, пан Малюга!
     - Аминь, - говорит Малюга.
     Смех исчезает с губ,  словно его не было.  Только глаза горят. Такого
взгляда ротмистр еще не видал у шляхтича Малюги...


                                    4

     Коней пришлось оставить на опушке леса. Дальше дороги не было.
     - Лесом, верно, с полмили будет, - пообещал Золотаренко.
     Итти  было тяжело.  Топкая грязь.  Талый снег еще  лежал в  овражках.
Сверху что-то  сыпалось -  не  то  снег,  не то дождь.  Мокрые усы гетмана
прилипли к щекам. Пар валил изо рта. Обозный полковник Тимофей Носач дышал
громко и  хрипло,  как загнанный конь.  Ежеминутно проваливался в  грязь и
всердцах клял про  себя Золотаренка,  который потащил их  в  эту  поездку.
Проклинал непогоду, дождь, снег, ветер, весну - все на свете.
     Хмельницкий упрямо шагал вперед. Шли уже добрый час.
     - Длинная у тебя миля, Иван, - сказал Хмельницкий, не оборачиваясь.
     - За тем холмом, - успокоил Золотаренко.
     Он  шел на  шаг позади гетмана.  В  спину ему тяжело дышал Носач.  За
Носачом,  прихрамывая на одну ногу, ковылял Капуста. Вчера он упал с коня,
мог бы сегодня и не ездить,  но не терпелось поглядеть,  что это за земля,
где железо лежит,  как глина, - копай и бери! Плут этот Гармаш, а все-таки
польза войску от  него  будет.  Едва сказали гетману,  что  нашли руду под
Черниговом,  и  что Гармаш ставит на  свой счет домницы,  он  тотчас велел
написать купцу  охранную грамоту и  выдать универсал на  послушенство трем
ближним селам, чтобы посполитые шли работать на рудню.
     Ветер  бил  в  лицо,  шумел  в  соснах.  Иван  Золотаренко с  усилием
вытягивал ноги из грязи, говорил на ходу:
     - Дело Гармаш начинает большое.  Ведаешь ли, гетман, что будет, когда
сами сможем из своей руды отливать пушки, ядра?..
     - Ведаю,  -  не оборачиваясь,  глухо отозвался Хмельницкий,  - ведаю,
Иван.  Потому и хочу своими глазами увидеть. Ты этого Гармаша знаешь? Нет?
То-то  же!  Наслышан я  о  нем.  Выговский его весьма хвалит.  Чем он  ему
понравился?
     - Денег у  него  -  черти не  сочтут...  -  Золотаренко засмеялся.  -
Оттого, видно, и писарю по нраву пришелся...
     - Все вы на золото падки, - сердито проговорил Хмельницкий.
     За холмом лес поредел.
     - Вот и пришли!  -  весело объявил Золотаренко,  указывая рукой вниз,
туда,  где теснились хаты и откуда плыл едкий дым,  от которого защекотало
ноздри даже здесь, на лесистом пригорке.
     ...Высокие гости свалились,  точно снег на голову. Гармаш ожидал их в
воскресенье, как обещал ему Золотаренко, - и вот на тебе...
     Гармаш кланялся чуть  не  до  земли.  На  все  отвечал скороговоркой.
<Точно горохом сыплет>, - подумал Хмельницкий, садясь на лавку у стены.
     Проворная молодица уже  ставила на  стол сулеи с  горелкой,  яичницу,
румяные пирожки. Гармаш хлопотал. Наливал чарки.
     - Погоди, - остановил его Хмельницкий.
     Поглядел пронзительно.  У  Гармаша  словно  стерло  с  губ  угодливую
улыбку. Онемел.
     - Не горелку пить к тебе приехали. Горелка и в Субботове у меня есть.
Ты рудни покажи, домницы. Буду с тобой о деле говорить...
     У гетмана недобро шевелились усы. Гармаш одними губами шептал:
     - Как  изволит ясновельможный пан  гетман,  как  изволит,  только,  я
думал, с дороги не мешает и чарочку, и отдохнуть...
     - Не болтай зря! Что про железо скажешь, сколько его тут, как нашел?
     На  розовый  маленький лоб  Гармаша  набежали морщинки.  Что  он  мог
сказать про  руду?  У  него были злотые и  была теперь эта земля,  которая
таила в себе бес ее знает сколько этой руды.  Он знал одно:  на этом можно
заработать много злотых. Гетману нужны пушки, что ж - он будет лить пушки!
Но гетман точно взбесился. Расскажи да расскажи про руду!
     - Я мигом.  Прошу пана гетмана чуть подождать. Тут есть один человек,
который руду нашел.  Он  все объяснит,  -  сказал Гармаш и  выскользнул из
комнаты.
     Вскоре он возвратился с  человеком в  желтой свитке и сбитых чоботах,
обвязанных лыком.  Человек сорвал шапку и замер у порога.  Гармаш легонько
подтолкнул его:
     - Падай в ноги, падай в ноги, нешто не видишь, кто сидит перед тобой,
харцызяка?  Вишь,  какой проклятый своевольник!  Не хочет в ноги упасть! -
бесновался Гармаш. - Не видишь ты, кто перед тобой, или ослеп?
     - Не кричи, - оказал человек, - сдурел, что ли?
     Хмельницкий вздрогнул. Где он уже слышал этот голос? Где?
     - Не узнал меня, гетман? Челом тебе! - поклонился человек в свитке.
     Где он слышал этот голос? Хмельницкий, вытянув голову, всматривался в
лицо селянина.
     Внезапно память  воскресила давний  августовский вечер  в  Зборовском
лесу, казаков у костра, чуть глуховатый голос:
     <А чего хотим? Воли хотим, гетман...>
     - Гуляй-День, - произнес Хмельницкий, подымаясь со скамьи.
     - Он самый,  -  отозвался Гуляй-День,  подходя к гетману,  -  хорошая
память, у тебя, гетман, зоркие глаза.
     Хмельницкий протянул руку  и  пожал черную,  покрытую мозолями ладонь
Гуляй-Дня.
     - Не думал встретить тебя... - начал Хмельницкий.
     - Думал,  паны убили?  - перебил Гуляй-День. - Меня ни пуля, ни сабля
не взяла. Даже Гармашевы злотые не берут.
     - Придержи язык,  -  забормотал сердито  Гармаш,  -  с  тобой  гетман
говорит, а ты слишком много себе позволяешь.
     - А ну помолчи,  торговый человек!  -  возвысил голос Хмельницкий.  -
Садись, Гуляй-День, поговорим.
     - Можно  и  сесть.  -  Гуляй-День,  оставляя грязные следы на  чистых
дорожках,  которыми  устлана  была  хата,  под  недобрым  взглядом Гармаша
опустился на скамью рядом с гетманом.
     - Почему не  в  казаках?  -  спросил Хмельницкий,  разливая по чаркам
горелку.
     - А что там робить, гетман?
     - Война скоро будет,  казак,  -  тихо проговорил гетман, - весь народ
поднимаем...
     - Навоевались уже... - Гуляй-День невесело покачал головой. - Хватит,
гетман, с нас.
     Он  прикусил пересохшую губу,  точно  принуждал себя  замолчать.  Но,
видно, сдержаться ему было трудно.
     - Воротился я  из-под Зборова,  а  в моих Белых Репках снова державцы
пана сенатора Киселя порядки наводят.  Прицепились к  моей жинке.  <За два
года,  -  говорят,  -  плати сухомельщину>.  Был  один  конь  -  забрали в
поволовщину.
     И неожиданно спросил:
     - У тебя, гетман, коня в поволовщину не забирали?
     Наступило напряженное молчание. У Гармаша рябило в глазах.
     - Брали!  -  ответил гетман.  -  В  сорок  шестом  году,  Гуляй-День,
староста Чаплицкий взял  моего  боевого коня  в  поволовщину,  приказал на
ярмарочной площади отстегать канчуками моего сына, выгнал меня из родового
хутора... Я знаю, Гуляй-День, что такое поволовщина...
     Гуляй-День сказал:
     - Не  знаю,  по твоему ли приказу так сделали,  -  как хищные коршуны
налетели дозорцы  твоей  канцелярии из  Чигирина с  грамотами от  казначея
Крайза...  Такое  делалось в  наших  Белых  Репках через твоего проклятого
немца...
     - Почему же он мой? - с обидой пожал плечами Хмельницкий.
     - Не наш,  -  глухо,  но твердо ответил Гуляй-День, - известно, твой.
Казначеем у твоей милости служит...  О нем,  гетман, люди толкуют, будто с
самим дьяволом в сговоре и тебя заворожил...
     Хмельницкий  движением  руки   хотел  остановить  Гуляй-Дня.   Беседа
становилась неприятной,  да  еще  при  лишних людях.  Правда,  можно  было
накричать на  дерзкого казака и  выгнать вон,  но в  словах Гуляй-Дня было
что-то близкое тем мыслям, которые волновали гетмана в последние дни, и он
решил выслушать казака до конца,  тем более,  что и  Гуляй-День не обратил
внимания на его предостерегающий жест.
     - Позволь уж, скажу все. Давно думал: встречу гетмана Хмеля, расскажу
про горе народное... Кому же другому, как не тебе, гетман, рассказать, как
поспольство мучится?  Да не только рыжий немец, а кое-кто из старшин твоих
панами стали и тоже выматывают из бедного люда жилы,  ажно шкура слезает у
нас со спин... Ты бы писаря своего Выговского поспрошал, что в его маетках
творится.  Прости,  гетман,  но я  должен тебе это сказать.  А то кому же?
Кому?
     Спросил почти грозно и, словно ожидая ответа, замолчал. Не дождавшись
и выдержав суровый, пронизывающий взгляд Хмельницкого, продолжал:
     - Только тебе,  гетман. Что таиться? Надежда наша одна: на тебя да на
сабли наши... А немец Крайз и которые там из старшины - те из одного теста
с панами ляхами... Присматривай крепко за ними, гетман...
     - Больно ты  языкатый,  -  грозно отозвался со  своего места  Носач и
хлопнул ладонью по столу.
     Иван  Золотаренко только  глазом косил  то  на  Хмельницкого,  то  на
Гуляй-Дня.  Гармаш  недобро улыбался.  Гуляй-День  замолчал и  теперь  уже
отчасти жалел,  что наговорил такого. Хмельницкий долго раскуривал люльку,
сосал  изгрызанный мундштук,  скрывая гневный блеск  глаз  под  кустистыми
бровями,  а  когда  синий  дым  пополз лентой под  низкий потолок,  строго
проговорил:
     - Говори про дело, Гуляй-День.
     - Вот и про дело, - охотно откликнулся Гуляй-День. - Так вот, говорю,
наложили дозорцы Крайза чинш на  каждое хозяйство,  по  два  злотых и  три
гроша,  натурой - двенадцать пасм пряжи, двадцать яиц, одного гусака, двух
каплунов,  полбочки меда...  Э,  -  махнул рукой  Гуляй-День,  -  всего не
сочтешь.  Жинкам приказано было робить на панщине в маетке Киселя. Сколько
дней в году, гетман?
     - Триста  шестьдесят  пять,  -  сказал  Золотаренко,  с  любопытством
разглядывая Гуляй-Дня.
     Тимофей Носач налил себе горелки, выпил, заел куском пирога.
     - Триста шестьдесят пять дней,  - повторил Гуляй-День. - Выходит, нам
на  Адама  Киселя  робить триста шестьдесят пять  дней  в  году.  Страшно,
гетман. Потому и утек сюда...
     - Бегство в  скорбном деле  -  помощь  ненадежная,  -  твердо  сказал
Хмельницкий.  -  От судьбы не бегать надо, ее своею рукою сломай, подчини,
сам ею распоряжайся...
     - Это на словах легко,  гетман,  -  печально ответил Гуляй-День.  - Я
пробовал,  да не вышло. Вот послушался досужих людей, ушел на Черниговскую
землю доброй доли искать.  Сказывали -  панов тут мало, а те, что есть, не
такие злые да и в Московское царство рукой подать.  Станет тяжко,  решил -
двину туда. Много уже наших в русскую землю ушло, принимают там хорошо.
     Некоторое время продолжалось молчание. Золотаренко спросил:
     - Это ты железо нашел?
     - Эге ж, я.
     - Каким способом?
     - Обыкновенным.  Ходил  по  селам  да  лесам,  выбирал место,  где бы
осесть,  набрел на село Заречье.  Люди говорят:  тут житье ничего,  только
комар заедает. А про землю спросил, родючая ли, жирная, - смеются: <Пойди,
- говорят,  - укуси ее, под болотом железо...> Покопался я в этой земле, -
<Э,  - говорю,  - люди, - такая земля хлеб не уродит, а сохи из нее добрые
сделать можно,  и бороны,  и грабли,  и топоры,> -  а  про  себя  подумал:
<Может,  пока ту руду перелить на пушки да ядра, на копья да мечи?> Поехал
в Чигирин, сразу так и положил себе - к гетману пойду; не удалось, как раз
ты  в  Киеве  был,  -  повернулся  Гуляй-День  к Хмельницкому,  - пришлось
дожидаться...
     - Что ж не дождался?..
     - Да  вот  этот  человек,  -  кивнул  головой  в  сторону Гармаша,  -
перехватил меня.  Встретил его  случайно в  корчме.  Рассказал,  а  он  аж
затрясся.  Такая нетерплячка взяла его,  что в  ту  же ночь поехал со мной
сюда. Вот он и перебил мне встречу с тобой, гетман.
     Хмельницкий искоса поглядел на Гармаша.
     - Что ж, Гуляй-День, много ли железа в этом месте?
     - Думаю, немало, гетман.
     Так  и  не  закусив,  пошли смотреть,  где  тут  железо в  земле.  За
болотистым лугом мужики били мерзлую еще землю длинными топорами.  Поодаль
складывали из камня домницу.  К месту постройки тащили на волах положенные
на колеса огромные стволы дубов и  сосен.  Вправо от поля темная туча дыма
заслонила все, и оттуда тянуло горьким смрадом.
     - Что это? - спросил Хмельницкий Гармаша.
     - Уголь выжигаем из дерева, пан гетман.
     - Добро,  Гармаш, пришлю тебе двух мастеров, не нынче-завтра прибудут
из Тулы.  Знатоки пушечного дела.  Ведают,  как  стволы  сверлить  водяным
способом,  умеют  замки  к  мушкетам  и  пистолям  ставить  лучше аглицких
оружейников.  Посольского приказа дьяк Лопухин мне о том отписал, пришлю -
будут они у тебя тут хозяйничать.
     - Покорно благодарю, пан гетман.
     - С благодарностью повремени.  Ты когда думаешь дать мне оружие? - Не
ожидая ответа, сказал: - Дашь в июне, не позже...
     Гармаш умоляюще всплеснул руками.  Как можно - в июне! Пусть поглядит
пан гетман, все тут на живой нитке держится. Хмельницкий сурово сказал:
     - Смотри,  чтобы голова удержалась на плечах.  А ты,  Гуляй-День, что
тут делаешь?
     - Землю топором колупаю, пан гетман.
     Хмельницкий подумал, помолчав, сказал:
     - Ты,  Гармаш, заплатишь Гуляй-Дню тысячу злотых за то, что он указал
тебе  это  место.  -  Гетман  заметил,  как  затряслись  руки  у  Гармаша,
усмехнулся и добавил.  - Будет тут, на руднике, Гуляй-День моим державцем,
будет надзирать за  работами и  смотреть,  чтобы ты  воровства никакого не
учинил.
     - Слушаю пана гетмана,  - Гармаш так переломился в пояснице, казалось
- уже не выпрямит туловища.
     - Нет,  гетман,  не треба,  - твердо и  тихо  проговорил  Гуляй-День,
переступая с ноги на ногу.  - Не мое то дело,  и денег мне не надо.  Пойду
лучше служить тебе,  гетман. Запиши меня в казаки, попробую еще повоевать.
Попробую...
     А еще что попробует, так и не договорил.
     Хмельницкий весело рассмеялся и хлопнул Гуляй-Дня по плечу:
     - Вот это, я вижу, казак. Порадовал! Спасибо тебе, брат! Спасибо!
     Гармаш едва скрывал свою радость.
     Люди  бросили  работу.  Окружили  гетмана.  Рваные,  грязные.  Кто  в
разбитых чоботах, кто ноги завернул в лохмотья, стояли на раскисшей земле,
держа в руках топоры и кирки.
     - Кто такие будете? - спросил Хмельницкий.
     - Посполитые,   -  отозвался  дедок  в  латаной  свитке,  с  головой,
повязанной женским платком.
     - Где твоя шапка, дед? Или бабой захотел стать?
     - При нужде,  гетман,  и турком станешь, - весело ответил дед, шуткой
смягчая горечь ответа.
     - Худо живете,  люди?..  -  не то вопросительно,  не то утвердительно
произнес  Хмельницкий.  -  Избавимся  от  панского  ярма  -  другая  жизнь
пойдет...  -  Повернулся к  Гармашу,  сверлил его  глазами:  -  Людям дашь
чоботы,  на  свой кошт одежу справишь,  кормить будешь как следует.  Зачем
нищих плодишь? Вор! Ворюга! - Схватил бледного Гармаша за грудь, встряхнул
и швырнул на землю.
     Гетман обратился к народу:
     - Вот что, люди, коли будет вам этот купец обиду чинить, идите ко мне
с жалобами, слышите, люди?
     - Слышим, гетман! Слышим! - отозвались хором, дружно и весело звенели
голоса.
     - Здоровы будьте, люди!
     - Счастья тебе, гетман!
     ...Возвращались молча.  Золотаренко прятал усмешку в  ладонь.  Гармаш
плелся позади,  благодарил бога,  что хоть так обошлось.  Знал -  гетман в
гневе бешеный. И за что разъярился? Кого под защиту берет?


     ...Через несколько дней гетман диктовал Свечке:
     - <Повинен ты,  Гармаш, поставить четыре плотины и у каждой соорудить
домницу.  Соорудить две  мастерских для литейного дела,  дабы в  них водой
можно было сверлить стволы для пушек,  как это делают в Московском царстве
на оружейных заводах в Туле.  Для того посылаю тебе двух знатных мастеров,
о коих уже говорено тебе в бытность мою у тебя. Тех мастеров, Ивана Дымова
да Дмитрия Чуйкина,  содержи, как надлежит, чтобы недостатка ни в пище, ни
в деньгах оные мастера не имели. Коли не так - будешь держать ответ передо
мной.  Гляди,  чтобы не было обмана.  Велю тебе оттуда не отлучаться, пока
дело сие не будет налажено. А будет в чем потреба - отписывай...>
     Кончил диктовать письмо.  Усталость томила. Свечка ушел. Джура Иванко
постлал постель. Хмельницкий обхватил руками тяжелую голову, сжал пальцами
виски.  Неожиданно вспомнились слова Гуляй-Дня про Крайза.  Да  разве один
только Гуляй-День говорил о том?  Вправду,  что же это сталось? Надо будет
провести следствие над  казначеем...  Надо  будет...  Но  ведь  ему  нужны
деньги,   много  денег,   для  войска,   для  переговоров  с   чужеземными
державами...  И  всегда их  нехватает...  Всегда.  Только один  Крайз  мог
добывать деньги быстро.  Когда бы  ни  потребовал от  него  гетман десять,
тридцать,  сто тысяч злотых - будто из-под земли рождались бочки с золотом
и  серебром...  Но все же не мог не признать,  что в  словах Гуляй-Дня и в
жалобах многих иных на казначея немца была правда...
     ...Эта  ночь  не  минула даром.  Через два  дня  перед гетманом стоял
встревоженный Крайз.  На лавке сидел, кусая кончики уса, Иван Выговский, с
беспокойством  следил  за  Хмельницким  прищуренными  глазами.  Пристально
глядел из своего угла на Крайза Лаврин Капуста. Хмельницкий, стуча кулаком
по столу, кричал:
     - Вор! Молчи, собака! - Хотя Крайз и не собирался возражать, и гетман
это видел,  но именно то,  что немец молча выслушивал крики и угрозы,  еще
больше злило его.
     - Прикажу четвертовать,  сжечь...  Кары нет на  тебя,  здрайца!  Кого
грабишь? С кого шкуру дерешь? А ты, Иван, чего молчал? Почему потакал?
     Выговский, бледный, поднялся.
     - Дозволь, гетман...
     - Не дозволю. Молчи, писарь! Не дозволю! И ты вор!
     Выговский покорно склонил голову и сел на лавку.
     - Учинить розыск,  - крикнул Хмельницкий Капусте и швырнул ему смятые
пергаментные листы-жалобы. - Вот прочитай, что люди пишут... Прочитай...
     Хмельницкий бессильно замолчал, и тогда, прижимая руки к груди, ломая
слова, Крайз заговорил:
     - Ясновельможный пан гетман...
     Хмельницкий грозно повел  бровями.  Крайз мгновенно спрятал глаза под
ресницами, - казалось, гасил в них недобрые огоньки.
     - Войну,  ясновельможный пан  гетман,  замышляешь великую.  Тебе папа
римский,  или цесарь,  или король шведский взаймы не дадут ни гроша... Где
же взять?  А деньги большие нужны...  Ой, какие деньги! А кто даст? Только
сами должны добыть.  Самосильно. И каждый чинш, ясновельможный пан гетман,
берем  по  твоему  универсалу,  и  при  каждом универсале твоей  милости -
собственноручная подпись твоя...
     Вот оно что!  Хитро придумал немец...  Ишь,  куда клонит: <Под каждым
универсалом твоя подпись>.  Хмельницкий поднялся.  Выпрямился над  столом.
Казалось,  самый воздух мешал ему -  рассек его перед собою рукой... И тут
прятались за  его спиной,  его именем прикрывали все.  Рыжий немец говорил
правду.  Разве он не подписывал эти бесчисленные универсалы? И оттого, что
в  словах казначея была  правда,  стало  еще  горше.  В  один  миг  вихрем
пронеслось в  голове:  разбой татар,  обидные песни,  злые напутствия ему:
<чтобы первая пуля не минула,  в сердце попала>, надменные лица шляхтичей,
масляные глаза  Ислам-Гирея и  его  мурз  -  все  это  кружилось перед его
взором,  и надо было делать сверхчеловеческие усилия, чтобы сквозь всю эту
мерзость увидеть  дорогу,  которою следует итти,  да  итти  не  одному,  а
повести за собою весь край, весь народ...
     Хмельницкий вышел из-за стола,  шагнул вперед.  Твердил себе: <Поведу
через муки и  кровь,  но  добуду волю родному краю...>  И,  сам не замечая
того, заговорил вслух:
     - Добуду! Добуду!
     А  Крайз,  испуганный,  отступал к  двери,  и,  когда  гетман