страна.  Богатая страна.  И  народ  там  трудолюбивый.  Но  что
говорить,  ведь это  все хорошо известно господину канцлеру.  Ведь Украина
принадлежит польской короне. Однако там все делается так, словно они вовсе
не зависят от короля.
     - Этому скоро будет положен конец, - замечает Оссолинский.
     Вальтер Функе кивает головой.  Непонятно -  то  ли  он одобряет слова
пана канцлера, то ли возражает. Он продолжает свое. На Украине он заключил
договор на устройство мануфактур.  Гетману Хмельницкому нужно много сукна.
Вальтер Функе может заработать на  этом деле.  И  вот,  по приказу воеводы
Калиновского,  четыре обоза с  товарами и  машинами захватили его жолнеры.
Ведь это пиратство!  Пусть извинит пан канцлер, но такого не может быть ни
в одном европейском государстве.  Фирма Функе не может нести убытки только
потому,  что нет предела своеволию некоторых людей.  Функе уверен, что пан
великий канцлер прикажет возвратить ему его товары и машины.
     Оссолинский молчит.  Вальтер Функе почтительно ждет  ответа.  Наконец
канцлер начинает говорить.  Пан Функе не  должен беспокоиться,  деньги ему
будут уплачены, убытков он не понесет.
     - Пан канцлер,  речь идет не  только об  убытках,  речь идет о  чести
фирмы.  Я заключил договор с паном Выговским,  генеральным писарем гетмана
Хмельницкого,  я  обязался поставить товары и  машины и  не сдержал своего
слова.  Я вынужден просить пана канцлера дать приказ, чтобы мне возвратили
товары и машины.
     - Нет,  пан Функе,  этого сделать нельзя, - твердо говорит канцлер. -
Пан негоциант должен знать,  что Хмельницкий никакой торговли с иноземными
фирмами за пределами Польши вести не может.  Как мне ни жаль,  я  вынужден
отказать вам в вашей просьбе.
     Функе  слушает  канцлера  внимательно.  Он  хорошо  понимает,  почему
канцлер не  хочет,  чтобы его товары попадали на  Украину.  Для Функе было
очень важно выяснить, случайность ли то, что сталось с его обозами. Теперь
он  видит,  как ему надлежит действовать дальше.  Вздыхая,  он соглашается
получить деньги в королевском казначействе.
     Позднее,  перед отъездом из Варшавы,  немец посетил Тикоцинского.  Он
привез  ему  письмецо от  Крайза.  Это  маленькое письмецо оказало великую
услугу Вальтеру Функе.  Прежде всего он получил грамоту к Каликовскому,  в
которой от  имени  короля  было  приказано не  чинить  ему  никакой обиды.
Тикоцинский дважды  был  у  канцлера с  письмом  Крайза.  И  канцлер перед
отъездом Функе угощал немецкого купца обедом и вином.


                                    21

     Теперь  начиналось самое  сложное.  Гетман понял  это  как-то  сразу,
однажды утром,  когда взволнованный и рассерженный Данило Нечай бросал ему
в лицо страшные и несправедливые обвинения.  Он спокойно и, как показалось
Выговскому, даже слишком спокойно, выслушал все упреки. Попыхивал трубкой,
затягиваясь густым,  едким дымом,  и внимательно следил за выражением лица
Нечая. Он выслушал все: и о бесчинствах татар, его союзников, и о том, что
забыл обещания, данные народу, и, наконец, что он едва ли не предал народ.
Если бы гетман вскочил и  начал кричать на Нечая или даже выхватил саблю и
замахнулся на  него,  Нечаю было бы  легче.  Но  гетман сидел молчаливый и
сосредоточенный,  тяжело уставясь взглядом в  одну  точку,  и  ни  разу не
перебил полковника.  Только когда Нечай замолчал, тяжело переводя дыхание,
он чуть охрипшим голосом спросил, отложив в сторону трубку:
     - Все сказал, полковник?
     Нечай удивленно посмотрел ему в глаза и, еще разгоряченный, крикнул:
     - Тебе этого мало?
     - Мало?  -  переспросил Хмельницкий.  -  Разве я сказал, что мало? О,
нет, не мало! Теперь ты меня послушай.
     И он, как бы говоря с самим собой, а не с Нечаем, спросил:
     - Выходит, продался гетман Хмель панам, - так выходит?
     - Я того не сказал, - облизывая губы, сказал Нечай.
     - Ты так думаешь,  и  есть еще такие среди моих полковников,  кто так
думает. Я знаю.
     - Тебе о том Лаврин Капуста донес! - запальчиво выкрикнул Нечай.
     - А хоть бы и он,  что с того?  Капуста неправды не скажет. Вот я сам
сомневался:  уж  не из Варшавы ли подбивают Нечая против меня?  А  Капуста
горой за тебя стал:  <Головой,  -  говорит,  -  ручаюсь за него>. Так что,
полковник,  не спеши друга осуждать.  А  сейчас вот что хочу сказать тебе,
Данило Нечай.  Подумай.  Мы одни.  Понимаешь -  одни.  Вокруг нас враги, и
самый лютый наш  враг  -  шляхта с  королем -  только и  смотрит,  как  бы
прибрать нас к рукам раз и навсегда.  Нет,  не под Желтыми Водами,  не под
Корсунем, не под Зборовом решалась наша судьба, а теперь, тут, в Чигирине,
и  не одними пиками да мушкетами,  саблями да пушками,  а  нашим разумом и
нашей волей,  нашей мудростью и умением решим мы нашу судьбу - будем ли мы
навеки  вольными и  независимыми от  Польши и  Крыма,  со  своей  верой  и
законом,  или станем снова посполитыми.  Они,  в  Варшаве,  только и ждут,
когда  мы  нарушим Зборовский договор,  чтобы  иметь  повод снова объявить
против нас посполитое рушение.  А ты там, у себя в Брацлаве, им помогаешь.
Ты и твои сотники делаете все для того, чтобы Потоцкий упрекал меня, будто
мы нарушаем договор.
     - Послушай,  Богдан,  -  не выдержал Нечай,  вскочив на ноги, - ты же
знаешь, что они натворили в Байгороде?
     - Знаю.  Хорошо знаю.  А  надо  стиснуть зубы и  стерпеть эту  обиду.
Придет срок - мы отомстим. Сразу за все, понимаешь?
     - А татары? - не отступал Нечай.
     - И татары своего дождутся.
     - А сейчас что?  Ждать?  Сложить руки и терпеть,  пока нас поодиночке
вырежут? Так ты советуешь, гетман?
     - Нет.  Сейчас нам надо выиграть год мира,  понимаешь, один год мира,
чтобы успеть с народом русским долю свою соединить на веки вечные.
     Гетман расстегнул ворот.  Ему стало жарко. Он задумчиво прищурился и,
уходя взглядом куда-то далеко-далеко, проговорил:
     - Легко вскочить на коня,  выхватить из ножен саблю и мчаться галопом
на врага;  ты его видишь перед собой как на ладони,  размахнись с  силой и
руби,  как надо. А когда вокруг тебя расставляют ловушки, опутывают сетями
заговоров,  измен,  сплетен,  приготовили для тебя виселицу и  только ждут
удобной  минуты,  чтобы  захлестнуть петлю  на  твоей  шее,  -  тогда  все
предвидеть и  помешать врагу  свершить его  замыслы  много  труднее.  Это,
полковник,  страшная битва,  самая страшная и самая жестокая.  Битва не на
жизнь, а на смерть.
     Гетман перевел дыхание.  Нечай развел руками,  он хотел возразить, но
Хмельницкий движением руки не дал ему говорить.
     - Молчи,  -  сурово сказал гетман.  -  Теперь я скажу все, что думаю.
Довольно крика и шуму.  Если дали мне гетманскую булаву, так слушайте меня
и не заскакивайте вперед. Я ни перед чем не остановлюсь, - слышишь, Нечай?
- ни  перед чем.  Надо будет -  и  головы рубить буду.  Я  хочу,  чтобы не
степным диким краем была наша земля, а великой, могучей страной. Вот что я
замыслил. И так оно будет! Так будет! - почти выкрикнул Хмельницкий.
     - Ты  знаешь,  куда  они  задумали меня  толкнуть?  -  уже  спокойнее
продолжал он.  -  На Москву.  Итти войной на Москву хотят заставить. Хитро
придумал пан Оссолинский.  Чтобы брат на брата с мечом пошел - вот что они
придумали. А после - замышляют - вместе с татарами на нас ударить.
     Нечай слушал гетмана в смятении.  В новом свете возникали  перед  ним
события.   Постепенно   охлаждаемый  спокойными  и  убедительными  словами
гетмана,  он понял:  значительней и выше должна быть  цель,  чем  изгнание
рейтар  Корецкого из Брацлавщины.  Правду,  хотя горькую и неприятную,  но
правду говорил гетман.
     - Им того и надо,  -  тихо проговорил Хмельницкий, - чтобы несогласие
было среди нас, чтобы мы друг друга пожрали. Им от того только радость: мы
будем грызться,  а они тем временем отовсюду окружат нас железным кольцом.
Но не бывать такому, - повысил голос гетман, - не бывать. Не против Москвы
я пойду воевать с татарами, а против молдавского господаря.
     Нечай от неожиданности подскочил на скамье.
     - Зачем?
     - А затем,  полковник,  что татарам,  в конце концов, все равно с кем
воевать,  а  воевать со слабейшим легче.  Да еще и  потому,  что господарь
молдавский Лупул сидит и  ждет,  когда на нас ударят,  тогда и он запустит
когти в тело Украины.
     - Понял, гетман, понял. А король и шляхта?
     - Что  король и  шляхта?  Они против татар не  пойдут,  хотя у  них и
договор с Лупулом. Вот погляжу, как они запляшут в Варшаве.
     Выговский  воспользовался  минутным  молчанием  и  спокойным  голосом
вставил:
     - Гетман предупредил хитрость Оссолинского,  пан Нечай.  Завтра будет
здесь великий посол турецкого султана, чауш Осман-ага.
     Нечай  уже  ничего  не  слышал.  С  другими намерениями скакал  он  в
Чигирин,  о другой беседе думал и не так представлял себе последствия этой
беседы.  То,  что произошло, сбило его с толку, но не переубедило. Он даже
не  старался понять,  какая связь между требованием татар воевать Москву и
приездом турецкого посла. Нет, это его мало касалось. Из памяти не выходил
тот дед,  который сидел у дороги,  выставив напоказ обрубленные руки,  тот
дед,  который печально произнес:  <За  кого  хан,  тот  и  пан>.  И  Нечай
рассказал об этом гетману.
     - Знаю эти слова, - ответил Хмельницкий, - слыхал. Уже немало лет им.
А самое страшное -  справедливые слова.  Так было всегда,  а я хочу, чтобы
так не было уже никогда.
     Все же ни в  эту минуту,  ни позднее Нечай не мог полностью оправдать
все поступки гетмана.  <Ну,  хорошо,  пусть хлопочет он о будущем, - думал
Нечай,  - но сейчас, когда шляхта снова, как саранча, движется на Украину,
расползается по своим усадьбам,  надо что-то такое сделать, чтобы сдержать
эту  заразу>.  Он  ушел  от  гетмана без  злобы  в  сердце,  но  такой  же
встревоженный и обеспокоенный, как и до своего приезда в Чигирин.
     По приказу гетмана в Чигирин съехались полковники.  Прибыли винницкий
полковник Иван Богун,  уманский -  Осип Глух, кальницкий - Иван Федоренко,
корсунский -  Лукьян Мозыря,  переяславский -  Федор Лобода,  полтавский -
Мартын  Пушкарь.  Ожидали  еще  приезда  миргородского  полковника  Матвея
Гладкого и прилукского - Тимофея Носача.
     Полковники вспоминали былые  походы,  товарищей,  которые  полегли  в
боях,  рассказывали о том,  что происходило в полках,  но о деле,  которое
собрало их всех в Чигирин, никто и словом не обмолвился.
     Иван Выговский все эти дни провел в  хлопотах.  Надо было со  многими
полковниками встретиться наедине,  выведать настроение каждого, выслушать,
сказать свое слово.  Горячие дни были у генерального писаря. С ног сбились
и помощники гетмана,  есаулы Демьян Лисовец и Михайло Лученко. Гостей надо
было принять достойно, разместить. Все они жили в Чигирине коштом гетмана.
Лучшие дома были заняты полковниками,  их сотниками и казаками, с которыми
они прибыли в Чигирин.
     В городе стоял шум и гам.  Ржали у коновязей лошади,  дрожали стены в
шинках от громких песен и  веселых возгласов,  полы прогибались под ногами
плясунов.   И  только  Капуста  сохранял  спокойствие,   словно  все,  что
происходило и должно было произойти,  его не тревожило. Он оставался верен
себе и  в эти беспокойные дни.  Заботило его только то,  что давно не было
вестей  от  Малюги.   А  гетман  ходил  веселый,  напевал  себе  под  нос,
разглаживал усы, шутками сыпал.
     - Не горюй,  Тимофей, - сказал он сыну, обнимая его за плечи, - твоей
будет красотка. - Он намекал на дочь молдавского господаря, Домну-Розанду,
в которую давно был влюблен молодой гетманич.
     Тимофей уже знал о намерениях отца. Горячий по натуре, он нетерпеливо
ожидал дня,  когда тот  отправит его  в  поход на  господаря.  Да,  теперь
открывался перед ним широкий путь к  боевой славе,  и  полковники не будут
уже смотреть на  него только как на  гетманского сынка.  Теперь он докажет
свои способности не  только как  храбрый казак,  но  и  как полководец.  В
июльскую ночь, полную душного запаха липы, гетман сказал ему:
     - Ты,  сын,  помни:  на великое дело я решился,  и ты мне в этом деле
будь верный и  честный помощник.  Учись,  присматривайся,  с  полковниками
держись ласково,  послушно.  Понравилась тебе Лупулова дочка - что ж, твоя
будет,  -  но  не  это цель,  не это...  Смотри вперед:  еще впереди война
страшная за нашу волю,  и  чем больше будет у  нас союзников в этой войне,
тем лучше для нас.  Станешь зятем молдавского господаря, не будет он тогда
держать руку Потоцких и Калиновских, не пойдет против собственной дочки.


     ...После  этого  ночного  разговора Тимофей  решил  твердо:  довольно
гулять,  искать легкой славы.  Перед  ним  открывался новый путь,  еще  не
изведанный и  тем  более  привлекательный.  Однако,  многое из  того,  что
происходило в отцовском доме, не нравилось ему, и он часто сдерживал себя,
чтобы  не  сказать  об  этом  отцу.  Враждовал Тимофей  с  мачехой.  Елена
чувствовала непримиримую неприязнь Тимофея и платила ему тем же. Не лежало
сердце гетманича и  к  Выговскому,  хотя он  и  не  мог бы  сказать ничего
плохого о генеральном писаре.  Однако говорил с ним холодно,  отклонял все
попытки Выговского стать его советчиком и старшим товарищем.


                                    22

     У  гетмана в  эти  дни  была  своя забота.  Еще  сегодня его  замыслы
оставались тайной,  о  них могли только догадываться в  Варшаве.  Но через
некоторое время они  станут известны и,  как гром с  ясного неба,  поразят
всех его врагов. Он знал, как завопят враги. Снова подымут крик - продался
туркам!  Пусть кричат,  пусть осуждают,  все равно им  не  столкнуть его с
пути.  Стиснув зубы, он стерпит все подозрения и обиды, он снесет даже все
оскорбительные песни о  том,  чтобы первая пуля  его  не  минула.  Он  все
стерпит,  но если кто-нибудь станет поперек дороги -  тогда берегись.  А в
Москву он  напишет.  Царь поймет,  почему гетману пришлось так  поступить.
Совесть его спокойна.
     ...И на следующий день, когда полковники уселись за длинным, накрытым
красной китайкой столом в  большой зале гетманской канцелярии,  он  так  и
сказал  им  -  тихо,  спокойно,  но  твердо,  голосом,  который звучал как
безусловный приказ.  Говорил и смотрел на каждого из полковников пытливо и
внимательно. Ведь вместе с этими людьми он прошел уже немалый путь. Что-то
волнующее и теплое шевелилось в его сердце.
     - Панове,  мы начинали с малого, - ласково говорил он. - В степи, под
дождем и ветром,  бездомные и голодные, обездоленные и обиженные, мы вышли
в поход. Чего мы добились - вы знаете. Еще мало, но все в наших руках.
     И  перед  собравшимися встали  те  далекие  дни,  о  которых напомнил
гетман. А он продолжал:
     - Не дикой степью судила доля быть нашей отчизне,  а  краем цветущим,
чтобы росли города,  чтобы колосились нивы и без страха выходил по весне в
поле  пахарь и  сеятель,  чтобы свободна была  наша  вера,  чтобы ширилась
торговля и  ремесла процветали.  Будем  ходить в  море  без  опасений,  не
проливая крови. Хан крымский поймет, что нас надо уважать.
     Он говорил долго,  живо рисуя будущее и сам увлекаясь своими словами.
Сказать по  правде,  он  думал,  что поднимутся споры.  Ждал:  вот встанет
Гладкий или Глух и заведут старую песню о проданной вере,  о том, что грех
с басурманами дело вести.  Гетман приготовил уже слова, которыми он убедит
недовольных.  Но никто не возражал.  Выговский поднялся и,  опустив глаза,
торжественным голосом спросил:
     - Что скажут паны полковники на умысел гетмана о договоре с султаном?
     Один за другим раздались голоса:
     - Добро.
     - Добро.
     - Добро.
     Гетман  усмехнулся в  усы.  Это  была  победа.  Напрасно Капуста  так
беспокоил его своими подозрениями. Даже упрямый Нечай, и тот поднял пернач
и густым басом произнес:
     - Добро.


                                    23

     ...Чауш Осман-ага,  посол турецкого султана,  въезжал в  Чигирин.  Со
стен крепости ударили пушки.  Двадцать один раз пророкотали залпы в  честь
посла.  Ветер  заклубил пыль.  Золотистый чигиринский песок  взвился вдоль
дороги, искрился на солнце, слепил глаза.
     Иван Выговский и Тимофей,  в сопровождении полковников Нечая и Глуха,
с  большим конвоем казаков,  встречали посольство за городом.  Спешились и
пошли пешком навстречу золоченой карете, в которой сидел султанский посол.
Чауш Осман-ага важно вышел из кареты.  Солнце бросало в  глаза турку снопы
веселых лучей. Выговский и полковники поклонились послу. Он ответил низким
поклоном.  Полный,  приземистый Осман-ага заплывшими, маленькими глазками,
которые,  точно  зверьки,  выглядывали из-под  мохнатых  седых  бровей,  с
любопытством посматривал на полковников.  Он улыбнулся,  узнав гетманского
сына  Тимофея.  Несколько лет  назад чауш встречал его  в  Бахчисарае.  Он
напомнил об этом Тимофею.
     - Много воды уплыло, - ответил Тимофей.
     - И все в Черное море, - загадочно усмехнулся чауш.
     - Чем  больше воды  в  Черном море,  тем  легче нашим чайкам по  морю
ходить, - отозвался Тимофей, посмотрев в упор на чауша.
     Тот закусил губу и замолчал.
     ...Заиграли  трубачи.   Послу  подвели  коня,   которого  выслал  ему
навстречу гетман.  Он легко, несмотря на свой возраст и полноту, вскочил в
седло.  Полковники тоже сели на коней.  Тронулись.  Снова грянули пушки со
стен  крепости.  Впереди ехали трубачи,  за  ними хорунжие с  развернутыми
знаменами.  По  сторонам личная стража посла -  сто янычаров,  посредине -
посол, на полшага от него, почти рядом, генеральный писарь Выговский, чуть
поодаль -  Тимофей,  Нечай и Глух.  За ними на двадцати лошадях,  покрытых
лазоревыми попонами с  гербами  султана,  везли  подарки,  предназначенные
гетману.
     Щурясь,  Осман-ага  покачивался в  седле.  Повсюду на  улицах  стояло
множество людей.  Женщины, одетые по-праздничному, с открытыми лицами, без
стеснения разглядывали посла.  Дети бежали за янычарами и  что-то кричали.
Гремели  пушки,  играли  трубачи,  ветер  чуть  колыхал  тяжелые бархатные
знамена.  Осман-ага  довольно улыбнулся.  Он  вез  вечный  мир  и  милость
великого султана в столицу Украины, в Чигирин.
     Ударили в тулумбасы.  Кортеж приближался к гетманской резиденции.  От
самой  улицы  через  ворота,  вплоть  до  крыльца,  был  разостлан  ковер.
Гетманская стража застыла неподвижно,  отставив в сторону пики. На крыльце
ждал гетман с полковниками.
     Чауш остановил коня у ворот и соскочил наземь. Ему поднесли шкатулку,
завернутую в  белый шелк.  Он взял ее в  руки и  ступил на ковер.  Трубачи
затрубили еще громче. Последний салют потряс воздух. Чауш Осман-ага, посол
султана, преклонил колено перед великим гетманом Украины Зиновием Богданом
Хмельницким.  Гетман  пошел  ему  навстречу,  взяв  под  локти,  поднял  и
обратился  к  нему  по-турецки.  Полковники расступились.  Гетман  и  чауш
Осман-ага вошли в гетманскую канцелярию.
     ...Богдан Хмельницкий сидел в глубоком кресле, откинувшись на высокую
резную спинку.  За креслом стояли полковники. По правую руку Хмельницкого,
держа  гетманские клейноды,  стоял генеральный бунчужный Василь Томиленко,
рядом с  ним  -  генеральный подскарбий Иванич.  Тут  же  были генеральный
писарь Выговский и генеральный обозный Федор Коробка.
     - Великий гетман Украины, - заговорил Осман-ага, - наидостойнейший из
монархов  религии  Иисусовой,  наиблагороднейший  из народа христианского,
преславный князь Богдан Хмельницкий,  коего старость да  будет  счастлива,
повелел мне наисветлейший и могущественнейший властитель непобедимой Порты
сказать тебе: прими подарки от султана и грамоту с условиями вечного мира,
которые я привез тебе.
     С  этими словами Осман-ага поднес гетману турецкую саблю в серебряных
ножнах, с эфесом слоновой кости, гетманскую булаву, усыпанную драгоценными
камнями,  знамя.  Гетман