асов в стенах гостиной?  Все вспоминалось в эту бессонную ночь,
все всплывало в памяти... А та беседа с гетманом, ночью, после возвращения
из Москвы?
     ...Сидели в  саду  на  скамейке плечо  к  плечу.  По  временам яблоня
осыпала на них белые цветы. Нежные лепестки ложились вокруг, иногда падали
на одежду.  Гетман встал, отломил веточку, прижал к губам. Наклонив голову
в  его  сторону,  слушал внимательно и,  когда Мужиловский окончил,  сразу
сказал:
     - Нет,   Силуян,   не  только  Поляновский  договор  о   вечном  мире
препятствует царю сразу подать нам военную помощь и взять Украину под свою
высокую руку.  Не  только  это.  У  них  среди  посполитых неспокойно,  ты
подумай, что там делается, - гетман говорил об этом, как о хорошо знакомом
деле. - Бунты в Курске, Воронеже, Козлове. Народ на бояр подымается. Как в
такую пору куда-нибудь войско посылать?..  Надо благодарить царя и  за то,
что отказался выполнить договор с панами и им войска не послал.
     Он говорил спокойным и тихим голосом,  но видно было,  что это все же
гнетет и тревожит его своей неопределенностью.  Взглянув как-то странно на
Мужиловского, сказал:
     - Вот что,  Силуян,  -  известно мне, что кое-кто из старшины задумал
договориться с панами Потоцким,  Калиновским,  с сенаторами.  Хотят добыть
себе шляхетство,  а там пусть хоть волки дерут все на куски. Если и ты так
думаешь, то скажи сразу, я тебя неволить не хочу. Уходи тогда от меня и на
глаза не показывайся.
     Мужиловский вздрогнул от неожиданности.
     Хотел сказать что-то, возразить, но гетман оборвал:
     - Погоди,  не все.  Я это дело замыслил не ради своих маетностей и не
ради своей воли.  Народ меня понял.  Потому за  мною не шесть и  не десять
тысяч пошло,  а  все,  вся  Украина пошла.  Я  народ не  продам за  булаву
варшавскую или за золотой меч турецкий.  Все теперь льнут, - злобно сказал
гетман,  - все в друзья лезут, а сами, того и гляди, накинут петлю на шею.
Одни мы  не  устоим,  только русский народ и  царь московский нам помощь и
надежда.  В  том лишь у  нас спасение.  И  если ты  хочешь народу служить,
памятуй об этом, брат, - спокойно закончил гетман.
     Тихо вокруг. Ни ветерка, ни шороха.
     ...Такая вот  была беседа в  июньскую ночь,  и,  вспомнив ее,  Силуян
Мужиловский подумал:  как много событий пронеслось за это короткое время и
как подвинулось вперед дело, ради которого он ездил в Москву!
     А тогда в Москве... Боярин Ларион Лопухин сказал открыто:
     - Ты,  я вижу, человек просвещенный и разумный. Под свою высокую руку
царь и бояре вас, братьев наших, возьмут, но сейчас посылать войско нельзя
нам.  Казна царская оскудела,  занять денег не у кого.  Народ ваш на панов
поднялся.  Правда,  бьются они супротив польской шляхты,  но  бояре у  нас
опасаются,  как бы и свои смерды не учинили того же. Бунт, милостивый пан,
это зараза. Это хуже морового поветрия... Так что разумей, почему теперь с
поляками договор не будем рвать. Но дадим им понять, что благожелательны к
братьям нашим.  Продержитесь сами еще с год. Король и канцлер нам про хана
пишут, про султана, что-де вы с ними в согласии...
     - Какое там согласие,  это политика, сам разумеешь, боярин. Ведь если
не мы с ханом, так они против нас будут с ним...
     - Сим актом гетман Хмельницкий выказал свой великий ум,  - подтвердил
Лопухин.  -  И ручаюсь тебе,  пан полковник,  -  придем мы к вам на помощь
ратно и оружно, и будут все русские люди жить купно в мире и спокойствии.
     ...Прошло  уже  немало  времени  после  этого  разговора,  но  Силуян
Мужиловский помнил все это отчетливо и ясно. Память у него была такая, что
каждая мелочь запечатлевалась надолго,  и  в  нужный час он мог припомнить
все.  Сегодняшняя беседа  с  Коссовым и  самый  приезд в  Киев  по  такому
трудному делу должны были всколыхнуть в памяти многое,  что, может быть, в
другое время и не вспомнилось бы.
     Он знал - в Варшаве еще надеются на смуту среди самого казачества. Да
и  сами  попытаются  занести  на  Хмельницкого  нож из-за спины.  Подошлют
кого-нибудь,  чтобы отравил или из-за угла выстрелил в  затылок.  Все  еще
будет.
     В  Умани Осип  Глух  уже  собирает тех,  кто  одним глазом косится на
Варшаву,  кто  верит обещаниям коронного гетмана,  кто  решил связать свою
судьбу с польской шляхтой. И, может быть, теперь - это Мужиловский отлично
понимает - самый трудный момент восстания.
     Да,  восстания! Ведь он и не считал, что восстание прекратилось. Хотя
Хмельницкому и  приходится писать:  <Гетман его королевской милости Войска
Запорожского>,  -  но разве в этом дело?  <Королевская милость>! Он хорошо
знает, какова эта милость!
     Осип  Глух  и  Мартын  Пушкарь  возлагают теперь  большие  надежды на
волнения среди посполитых.  Это они распространяют слухи о том, что гетман
продался турецкому султану,  что  Москва  не  захочет помочь Украине,  что
только соглашение с королем принесет успокоение краю.
     А может быть?.. От того, что возникло это предательское <может быть>,
Мужиловский остановился,  сел в кресло и неодобрительно  покачал  головой.
Оглядел себя в зеркале, висевшем на стене. Увидел пытливый взгляд человека
в щегольском кафтане,  с ровно подстриженными волосами и замкнутым  лицом.
Как же возникло это <может быть>? Но ведь возникло. Что же он имел в виду,
когда так подумал?  Не случайно вспомнилось сегодня предупреждение гетмана
там, в Чигирине.
     Взволнованный,  погасил свечи в  гостиной и,  держа в  вытянутой руке
подсвечник с зажженной свечой, пошел в опочивальню.
     На  пороге лежал  казак,  подложив кулак под  голову.  Он  храпел,  и
Мужиловский осторожно перешагнул через него.  Уже лежа в широкой,  удобной
кровати,  согревая своим теплом холодные простыни голландского полотна, он
сумел  отогнать прочь  это  предательское <может  быть?>  и  сказал  себе:
<Никаких сомнений, только так, как гетман, и только с ним!>
     Ночью ему приснился гетман.
     Тот  стоял  посреди  двора  перед  своим  палацем  в   Субботове,   а
Мужиловский сидел в кресле,  и по бокам стояли Мартын Пушкарь и Осип Глух,
указывали на него пальцами и кричали в один голос:
     - И он так думает, и он!
     А  он  хотел возразить,  но  язык не  шевелился,  онемел,  стал точно
деревянный.
     Гетман смотрел на него и взглядом спрашивал:
     <Что ж, правду говорят? Скажи сам>.
     Силуян Мужиловский собрал все силы и, словно выталкивая изо рта кусок
свинца, закричал:
     - Неправда, неправда! Брешут, всё брешут!..
     Проснулся в холодном поту. Над ним стоял караульный казак.
     - Что там? Кто? - спросил испуганно, все еще не понимая, где он и что
произошло.
     - Изволили кричать, - пояснил казак.
     Мужиловскому стало противно за себя. Откинулся на подушки.
     - Ступай, братец, спать, почудилось мне что-то.
     - А вы перекреститесь, - посоветовал казак уходя.
     Сна уже не было. Тревожные мысли до самого утра не оставляли его.


                                    5

     Сразу  же  после беседы с  воеводой князем Хилковым,  Мартын Терновый
пустился в обратный путь в Чигирин.
     Приятная, легкая изморозь падала на землю вместе с вечерним сумраком.
Дышалось свободно. Конь резво ударял оземь кованым копытом.
     В ушах Мартына все еще звучали слова воеводы.  Самим сердцем запомнил
сказанное  им.  Как  далекий  туман,  развеялось воспоминание о  вечере  в
чигиринской корчме.  Пожалел,  что не может сейчас увидеть Ивана Неживого.
Было чем  порадовать старого казака.  Выходило,  что сам гетман и  Капуста
старались,  чтобы людей,  которые шли с Украины,  приняли русские, дали им
приют.
     Ночь  упала на  землю внезапно,  как  бывает в  позднюю осеннюю пору.
Стало трудно ехать.  Мартын решил заночевать в  первом же  селе.  Вскоре в
темноте блеснул огонек,  потом второй.  По маленькой церковке Мартын узнал
приграничное  русское  селение,  через  которое  проезжал  прошлым  утром.
Сдерживая коня,  он въехал в улицу, озираясь по сторонам, выбирая, у каких
ворот остановиться и попросить приюта на ночь.
     За  забором в  оконце избы  светился огонь.  Мартын спешился.  Трижды
постучал кулаком в ворота. Залаяла собака, хлопнула дверь.
     - Кто там?
     Вопрос прозвучал сурово,  и  Мартын как  можно  подробнее рассказал о
себе,  кто он,  и откуда,  и куда едет. Только после этих объяснений ему с
опаской отворили ворота.
     Он завел коня в конюшню.  Конь,  почуяв сено в яслях,  заржал. Мартын
принялся снимать седло.  Человек,  впустивший его, стоял в дверях и следил
за каждым движением казака.  Наконец Мартын управился с  конем,  и  хозяин
повел его в дом.
     В  избе Мартын перекрестился на красный угол и снова начал объяснять,
теперь уже хозяйке,  сидевшей с  веретеном в  руках,  кто он  и  куда путь
держит.  Хозяйка оставила работу.  Принесла воды,  полила гостю  на  руки,
подала чистый рушник.  Мартын с  благодарностью поклонился,  а хозяйка уже
просила его к  столу.  За  спиной скрипнула дверь,  кто-то  вошел в  избу.
Мартын оглянулся, пламя в печи освещало женщину, стоявшую на пороге, ярким
светом. И она, и Мартын одновременно вскрикнули и бросились друг к другу.


     ...Такое  могло  статься только в  сказке.  Евдоха Терновая дрожащими
руками крепко держала сына  за  плечи.  Слезы туманили ей  взор.  Слова не
могла сказать. Билась на груди у сына в счастливых рыданиях, а хозяин избы
Ефрем Проскаков и его жена только дивились да охали.
     Нет,  не сон то был.  Мать,  его мать была с ним рядом. Мартын крепко
прижимал ее к  груди,  а  слезы все набегали и  набегали на глаза,  и  он,
счастливый и  ошеломленный неожиданным счастьем,  ловил их губами,  глотал
соленую влагу, словно в самых слезах заключена была внезапная радость.
     Мог ли  он  надеяться?  Была ли даже мысль такая?  Думал:  мать давно
погибла,  упала где-нибудь на безвестной дороге.  Старенькая,  бессильная,
нищая -  его родная мать!  Но она теперь была рядом с ним, и они сидели на
лавке в красном углу,  под образами, и радушные хозяева, тоже обрадованные
такой  неожиданной  встречей,   всплескивали  руками,  смеялись,  а  потом
поставили на стол штоф горелки, и все были как-то особенно счастливы.
     - Вот  кому  в  ноги  поклонись -  Марфе  и  Ефрему,  душевные  люди,
поклонись им низко, сын. Они выручили. Спасли.
     И  Мартын Терновый встал  на  ноги  и  поклонился до  земли Марфе,  и
поцеловал ее  заскорузлую,  сухую руку,  и  она  поцеловала его в  голову.
Низко,  до самой земли,  поклонился Мартын и  Ефрему Проскакову,  обнялись
крепко.
     - Да какой же ты, сынок, рослый стал, да красивый! - улыбнулась мать.
- А отца нашего... - и снова слезы затуманили взгляд.
     - Не надо, мама, не надо, - попросил Мартын. - Знаю.
     Она послушалась.
     - Не надо, хорошо. Не надо... А Катря...
     - И о том не надо, - попросил Мартын.
     - Молчу,  сынок. - И снова заплакала. - Думала я, все выплакала, слез
нет, а они, видно, горем живятся, слезы мои, сынок.
     - Молчите,  мама, - он знал: надо сказать что-то хорошее, порадовать,
успокоить, но таких слов не было. Надо правдою лечить раны, а правда могла
только растравлять их новою болью.
     А мать, как нарочно, спросила:
     - Что на Украине, сынок, как дома?
     И  он  не  смог  солгать матери,  -  ведь  он  никогда не  говорил ей
неправду.
     - Худо, мама.
     - Татары? - спросила она. - Паны?
     - Всего хватает, мама, - попытался избежать ответа, но она настойчиво
продолжала спрашивать:
     - Что же оно будет, сынок, не видать мне, значит, родной земли?
     - Погодите,  мама,  погодите,  воротимся мы с вами в Байгород, в свою
хату.  -  И  вспомнил,  что  хату сожгли жолнеры Корецкого,  а  от  самого
Байгорода остался только пепел...
     - Байгород...  -  прошептала задумчиво мать.  -  Когда Максим на колу
помирал,  звал тебя, сынок. Звал. Ты должен притти туда, Мартын, должен! -
твердо и сурово сказала она, голосом, какого он никогда у нее не слыхал. -
Ты поклянешься мне в этом,  сынок,  на сабле клятву дашь.  -  Глаза матери
были сухи и сверкали, точно огонь вспыхнул в них и высушил слезы.
     - Поклянусь, мама, - ответил Мартын, - и сдержу свое слово.
     Мать рассказывала.  Низкий, прокопченный и задымленный потолок убогой
избы висел над головами.  Русские люди,  давшие приют матери и  ему в  эту
осеннюю ночь,  сидели и  слушали,  хотя многое из  того,  что рассказывала
мать, они уже знали, - но горе было близким, общим для всех.
     ...Из  Байгорода она ушла вместе со всеми людьми.  Бежали ночью.  Как
раз  на  ту  пору  татары рыскали по  всем  шляхам,  возвращались в  Крым.
Старались обминуть их окольной дорогой,  но не миновали.  Наскочили татары
на  них  как-то  поутру,  молодых в  полон  взяли,  старых пограбили,  кто
сопротивлялся,  того зарубили,  и исчезли.  А она осталась одна на дороге,
без памяти, и ее подобрали добрые люди.
     Начались долгие месяцы нужды,  хождения с  сумой.  Чужой  кусок хлеба
сначала поперек горла становился.  Где  был  Мартын тогда?  Долгими ночами
звала его.  Думала, может, и он сложил голову, и никто очей ему не закрыл.
Может, ворон выклевал их?
     Встретились на дороге люди.  Такие же обездоленные и  обиженные,  как
она.  Шли в русскую землю и взяли с собой. Тут, в этом селе, она заболела,
слегла,  и добрые люди Ефрем и Марфа приютили ее,  а когда выздоровела, не
пустили от себя, осталась она у них. И правда, куда ей дальше итти, куда?
     - И оставайся с нами,  Евдокия,  -  сказала Марфа,  -  куда тебе? Там
война,  разорение,  кто знает,  что еще будет,  а когда кончится,  одолеют
панов - тогда заберет тебя сын.
     - Спасибо, Марфа, ой, великое спасибо! Только не доживу я до того, не
доживу.
     - Доживете, мама!
     Мартын почти выкрикнул эти слова.  Неужели не  бывать ему хозяином на
своей земле?  Неужели мать  не  увидит Байгорода?  И  в  этот  миг  Мартын
Терновый,  как  никогда,  почувствовал,  что  должен грудью своей стать за
гетмана,  ибо один гетман думает о его, Тернового, доле и сделает так, что
сможет Мартынова мать увидеть родную землю.
     Терновый сказал:  скоро снова быть войне, воины русского царя подадут
казакам помощь.
     - Так,  сынок,  так,  Мартын. Русские люди, вот они, - Марфа и Ефрем,
такие все они, всегда бы нам вместе с ними быть, всегда.
     Говорили обо всем. Говорил и Ефрем Проскаков. Мартын узнал: и ему тут
не  сладко,  хоть никто с  отцовской земли не гонит,  никто не грозится ее
отнять.   Но  оскудело  царство  хлебом,   худо,   что  на  границе  жизнь
неспокойная.  И  сюда  татарские отряды  заходили,  а  последнее время  от
радзивилловских наездов тоже изведали немало беды.
     Однообразно трещал  сверчок.  Давно  догорел огонь  в  печи,  хозяйка
засветила лучину, начала стелить постели. Мартыну постлали кожух на лавке,
а  сами  хозяева взобрались на  печь.  Мартын отказывался.  Мать уговорила
лечь. Теперь мысль металась, как в тенетах: что же дальше? Брать ли мать с
собой, или оставить пока здесь? А если взять, то куда?
     Мать, казалось, угадала его беспокойство.
     - Обо  мне  не  заботься,  об  одном прошу -  коли будет можно,  коли
доживу,  приезжай за мной,  а  нет,  так хоть могилу навести.  Люди добрые
покажут...
     - Что вы,  мама? - а у самого в горле задрожал предательский комок, и
сердце затосковало.
     - Эх, сын мой, сын мой...
     Молчали.  Сверчок неугомонно тянул свое.  Люди  твердили -  сверчок в
доме к  счастью.  Сколько таких сверчков слышал он  на своем веку!  А  где
счастье?
     Лежал,  растянувшись на лавке,  мать сидела рядом, гладила по голове,
устремив взгляд в темный угол. Лучина затрещала и погасла.
     В трубе тоскливо завывал ветер. Мартын думал: где счастье? И в сердце
росла  великая  и  неутолимая  жажда:  скорее  туда,  в  Чигирин,  увидеть
Неживого,  всех  побратимов своих,  попроситься у  Капусты в  какой-нибудь
полк,  сказать всем -  и  тем,  кого по дороге встречал,  посполитым,  уже
изверившимся в своих чаяниях,  и казакам, и тому бедняге, Ивану Невкрытому
из межигорской гуты,  сказать: <Оружие в руки берите, скорее оружие в руки
и не опускайте голов>.  Как тогда,  перед Пилявой, говорил гетман: <Хорошо
было бы,  кабы мы теперь купно -  казаки и селяне -  на ворога ударили>. И
ударили.  И враг бежал бесславно в той битве. А теперь тоже надо бы купно,
сообща. Надо!
     - О чем думаешь, сынок? - тихо спросила мать.
     - Вместе нам всем надо,  - прошептал он в ответ и рассказал про слова
гетмана перед боем.
     - Боже его благослови, пошли ему здоровья и силы, - проговорила мать,
- если он за нас,  обездоленных,  стоять будет,  а если нет, то пусть кара
страшная падет на него.  Ведь поднял весь край,  не смеет он оставить нас.
Кто же другой у нас есть? Кто?
     - Нет другого, и не надо другого.
     Мартын нерушимо верил в  это.  Не  надо  другого.  <А  универсалы про
послушенство? - вдруг спросил он сам себя. - Для кого они? Кто писал их?>
     - А коли отступится от нас, - твердо произнес Мартын и уже не матери,
и  не  самому себе,  а,  казалось,  в  глаза гетману кинул:  -  пусть кара
страшная падет на его голову и на весь род его.
     Усталость победила,  и он заснул, хотя и беспокойно, вздыхал во сне и
стонал. Держал в руках руку матери, а она нежно гладила его шелковые кудри
и жадными губами глотала соленые слезы.
     Безостановочно трешал сверчок.  Ветер рыдал в трубе. Ночь вздыхала за
худыми стенами проскаковской избы.
     В  памяти возникало былое.  Статный парубок Максим Терновый держит ее
за руку, поп благословляет их, а вскоре уже тот Максим садится на коня - и
потом ни вести от него, ни доброго слова о нем. Вдруг в темную зимнюю ночь
постучался в дверь, упала к нему на грудь, как сегодня к сыну.
     Потом сын Мартын -  добросердечный,  заботливый,  гордилась им  перед
всем Байгородом. Одна утеха, одна надежда и одно счастье.
     А горе росло, как дождевая туча. Горе ливнем проливалось на Байгород,
и  лишь  порою  улыбалась судьба  и  щедро  выглядывало солнце,  утешит на
какой-то срок -  и снова тучи. Но был свой дом, а в своем дому горе и беды
легче сносить...  И  думает старая Евдоха Терновая:  может быть,  выйти ей
так, босой, в ночь, пойти в дальний путь, в Чигирин ли, в Субботов ли, так
прямо и  притти,  а  не  дойдет -  доползти до гетмана,  стать перед ним и
сказать:
     <Глянь на меня,  Хмель, погляди мне в глаза, прочитай муки мои и горе
мое.  Мужа тебе отдала,  сына единственного отдала. Это мать говорит тебе,
Хмель.  Сердце матери полно горя и муки.  Услышь мое сердце. Ведь и у тебя
была мать,  так прислушайся к  ее  голосу и  сделай так,  чтобы уничтожить
врагов,  чтобы воля была на земле нашей и мир,  чтобы жили мы,  как брат с
братом и сестра с сестрою>.
     Так она говорила с  Хмелем,  и сверчок трещал,  не переставая,  и она
знала,  что  никуда не  пойдет,  что эти мысли -  только мечта,  утешение,
которое выдумала сама  для  себя,  а  Мартын вздыхает,  и  вот  уже  скоро
рассветет... Так и не сомкнула глаз в ту ночь Евдоха Терновая.
     У  Мартына замирало сердце.  Надо  было ехать.  Стоял,  держась одной
рукой за луку седла. Ефрем Проскаков успокаивал:
     - Ты не тревожься, мать твою не обидим, живем в согласии, как родные.
А будет можно -  приедешь. Много горя испытали вы на Украине. Возьму и я в
руки пику да мушкет. Жди меня...
     Что было ответить на  такие слова?  Обнялись,  как братья,  и  трижды
расцеловались. Евдоха не удержалась:
     - Береги себя, сынок, береги.
     Он сам не знал,  как это сталось,  - выхватил из ножен саблю, подарок
гетмана, и, вытянув ее перед собой, произнес:
     - Клянусь тебе, мама...
     И мать не дала договорить,  перекрестила саблю и поцеловала блестящий
клинок.
     - Будь счастлив,  сын.  - И, точно отрывая что-то от сердца, голосом,
полным отчаяния и муки, сказала:
     - Поезжай, Мартын.
     Поцеловала в  губы,  в  голову