а.
     Хозяйка перекрестилась:
     - Что это за дружба с неверными?
     Гармаш замахал руками:
     - Что с того?  Люди они деловые,  богатые. А что закон у них другой -
это не помеха. Думала польская шляхта замкнуть нас с запада и востока - не
вышло по-ихнему. Гетман все предвидел. Все рассчитал, и вот теперь - мир с
турками.
     Функе  одобрительно кивал головой,  -  разумные,  мол,  слова говорит
хозяин.  Прежде всего -  выгода,  а уже потом - вера. Деньгам все равно, в
каком кармане лежать,  в  христианском или  в  магометанском,  лишь бы  им
надежно было.
     Гармаш засмеялся.  Заговорили о  гетмане.  Гармаш рассказал,  что сын
гетмана  Тимофей  во  главе  большого  войска  вместе  с   татарами  пошел
завоевывать Молдавию. Плохо придется молдавскому господарю Лупулу. Хлебнет
теперь горя. Не так казаки погромят, как татары пограбят. Сам гетман сидит
в  Ямполе  со  многими  полками.  При  гетмане великие рыцари  татарские -
Нураддин и Калга.  А здесь,  в Чигирине,  его ожидают иноземные послы,  да
ничего, пусть подождут. Теперь наше время.
     Гармаш говорил хвастливо,  точно он  сам вместе с  гетманом решал все
важные дела. Разливал горелку и вино.
     Вальтер Функе пил вино. Подымая кубок, вставал, кланялся хозяйке. Пил
небольшими глотками,  зажмурясь.  Внимательно слушал все рассказы хозяина.
Сам тоже хвалил гетмана. Гармаш разошелся:
     - Теперь нам никто ничего не сделает. Захотим - и Варшаву заберем!
     Функе соглашался:
     - Что и говорить! Великая сила у гетмана Хмельницкого!
     После обеда сидели в садике.  Прохлаждались. Тихий вечер опускался на
землю  синими  туманными сумерками.  Вальтер Функе  рассказывал о  далеких
заморских краях.  Хвалил города,  в которых бывал.  Рассказывал о тамошних
обычаях. Гармаш расчувствовался, доверительно сказал:
     - Я  теперь тоже на  гетманской службе и,  так  сказать,  причастен к
делам пана  Функе.  Генеральный писарь поручил мне  новую работу -  ставлю
завод, будем топить железо. А ядер надо много, ой, как много!
     Вальтер Функе напряженно слушал.
     Разошлись, когда уже совсем стемнело.
     Спал Вальтер Функе крепким,  спокойным сном. Встал на рассвете. Пошёл
к Тясмину.  Жадно вдыхал ароматный утренний воздух.  Потом купался.  Белое
тело  его,  словно  груда  теста,  колыхалось на  темной поверхности воды.
Вальтер Функе раздвигал легкие волны и думал о Гамбурге.  Подумал: то, что
Гармаш будет теперь по пороховым делам,  - неплохо. Функе понравилось, что
купец не держал рот на замке.
     День у  негоцианта  Функе  был  хлопотливый.  Он  надеялся  застать в
Чигирине многих людей,  но повидать их не  пришлось.  Оказалось,  они  при
гетмане.  В  гетманской  канцелярии  сидел  Капуста,  а  с ним десятка два
писцов.  Функе посетил Капусту.  Беседа не получалась.  Капуста слушал то,
что говорил Функе, а сам молчал. На прощанье сказал:
     - Если пан  Функе уже  договорился с  генеральным писарем,  все будет
хорошо.  Если ему нужно ездить и покупать лен - пусть свободно ездит. Если
будет строить склады для товаров в Киеве и Чигирине - пусть строит.
     Функе благодарил.  Функе кланялся. Глаза его скользили поверх острого
взгляда Капусты,  направленного на  него.  После этой беседы у  негоцианта
осталось какое-то неприятное ощущение.
     Функе ходил по  Чигирину,  присматривался,  искал места для  складов.
Советовался с Гармашем.
     Через несколько дней он  поехал в  Киев.  Там  встретился с  воеводой
Адамом Киселем.  Воевода пригласил его к  себе на  обед.  Попивая душистое
яблочное вино, Кисель жаловался:
     - Плохие времена настали,  пан  Функе,  нет теперь покоя на  Украине.
Всего  два  года  назад  это  была  уютная  и  очаровательная  королевская
провинция,   а   теперь   надумал  казак   Хмельницкий  создать  отдельное
государство.  Все пошло по  ветру,  паны трясутся от страха за свою жизнь.
Чем это окончится - неведомо!
     Вальтер Функе внимательно слушал воеводу. Он хорошо знал, куда клонит
хитрый  Кисель.   Но  на  лице  у  купца  застыло  выражение  безграничной
почтительности и сочувствия.  Да, он сочувствовал пану воеводе. Достойному
человеку нет теперь места в этом крае. Святая истина!
     Так постепенно они заговорили о другом.  Не торопясь, Функе рассказал
о  своей беседе в  Варшаве с канцлером Оссолинским.  Говорил не много,  но
вполне достаточно, чтобы воевода понял значение сказанного.
     - Все можно уладить,  - сказал он в заключение, потирая руки, - но мы
потребуем твердых гарантий.  Земли по  Днепру,  Бугу  и  под  Азовом будут
заселены колонистами,  мы построим тут большие города,  мануфактуры, у нас
тут будет свое войско.  Рейтары будут охранять Речь Посполитую от  татар и
запорожцев, а может быть, к тому времени и не будет запорожцев.
     Функе замолчал. Вздохнул, покачал головой и допил вино.
     - Главное,  нельзя  терять  времени,  -  добавил он  после  недолгого
молчания.  -  Если этот огонь не  погасить теперь же,  скоро будет поздно.
Курфюрст  саксонский  дал   позволение  набирать  наемное  войско  в   его
провинциях,  мы дадим оружие и  деньги,  но если их так же кинут на ветер,
как под Желтыми Водами и  Корсунем,  то Хмельницкий успеет войти в  союз с
московским царем.
     Адам Кисель молча выслушал немца.  Наглость купца раздражала воеводу,
но  он ничем не выразил своего недовольства.  Придется выслушать все,  что
скажет немец,  с ним не надо ссориться.  <Не надо ссориться>,  -  повторял
себе Кисель и в знак согласия то и дело кивал головой.
     - Ваша правда,  пан Функе, но, поверьте мне, у нас такое положение...
Все смешалось,  одна надежда,  что Европа придет нам на помощь,  и  первая
надежда -  на  германских князей.  Вы  должны знать -  Хмельницкий мечтает
присоединиться к  Москве.  Эти замыслы зашли уже слишком далеко.  Поверьте
мне, надежда только на мудрость короля нашего и на помощь Европы.
     - Этого слишком мало,  пан  воевода!  -  Функе поднялся и  заходил по
светлице. - Теперь пора действовать, а не надеяться. В лагере Хмельницкого
тоже немало раздоров. Почему не воспользоваться этими раздорами, почему не
создать новые?
     Вальтер Функе,  казалось,  стал выше ростом. Он стоял перед воеводой,
сложив руки на груди, и, не дождавшись его ответа, сердито проговорил:
     - Мне кажется,  вы  дождетесь того,  что Хмельницкий всем вам накинет
петлю на шею!
     Кисель  терпеливо слушал  Вальтера Функе,  он  следил  за  каждым его
движением, словно в самых жестах купца улавливал что-то значительное.
     В тот же день,  после долгой беседы с немцем.  Кисель начал энергично
действовать.  Через несколько дней Вальтер Функе уже мог с удовлетворением
отметить, что эта беседа принесла результаты.
     А сам негоциант отдыхал в Киеве, сидел на крылечке, любовался осенним
садом, красивыми, переменчивыми видами Днепра. Вечером спускался к Днепру,
долго стоял на берегу, наблюдая, как разгружают суда. Губы его шевелились,
казалось,  он  неизвестно для чего пересчитывал мешки,  которые сносили на
берег.  Ночью, достав из шкатулки тетрадь в кожаном переплете, старательно
записывал:
     <Дома  в  этом  городе  великолепны,  высоки и  построены из  бревен,
выстроганных изнутри и снаружи.  При каждом доме имеется большой сад,  где
есть все плодовые деревья, какие только у них растут: бессчетное множество
больших тутовых деревьев,  привозных,  из  породы аль-хаззас,  с  белыми и
красными листьями; но их ягодами пренебрегают; есть также большие ореховые
деревья;  очень много в  этих  садах виноградных лоз.  В  огородах,  среди
огуречных гряд,  они  сеют  много  руты  и  гвоздики.  Купцы привозят сюда
оливковое масло,  миндаль,  рис,  изюм,  табак,  красный  сафьян,  шафран,
персидские материи и великое множество хлопчатных тканей - преимущественно
из  турецких земель,  на  расстоянии сорока дней пути.  Но  все  это очень
дорого. В лавках продают все необходимое из материй, мехов, есть и соболя.
Женщины нарядно одеты>.
     Функе  отложил перо.  Задумчиво посмотрел на  плотно  закрытое темной
завесой ночи окно,  покачал головой, почесал грудь, вздохнул. Была причина
вздыхать.  Для чего возить все это добро с юга и с севера?  Ей-богу, Функе
должен позаботиться, чтобы больше этого не было. Сорок дней пути из Турции
или Греции.  Разве из  Германии за тридцать дней не прибудет тот же товар?
Функе вспомнил Днепр. Достал из ящика новое перо, погрыз кончик, опустил в
чернильницу и снова начал писать:
     <Хлеб  в  город  доставляют возами,  а  рыбу  кинтарами,  по  причине
изобилия всего этого у  них.  Рыба дешева и  обильна на удивление,  всяких
сортов и  видов,  ибо великая река Днепр находится вблизи и  по  ней ходит
много кораблей.  Что касается вида судов,  плавающих по этой реке,  то они
огромны;  один молодой парень за  талер смерил мне  длину корабля,  и  она
составила двести пядей.  Есть суда длиной в десять локтей, выдолбленные из
одного огромного куска дерева; на них ездят в Черное море...>
     На сегодня было достаточно.  Функе спрятал тетрадь в шкатулку, запер,
положил ключик в  потайной карман,  долго вздыхал,  натер грудь бальзамом,
что должно было влить в  его тело юношескую силу и  предохранить от всяких
заразных болезней (так  уверял его  лекарь во  Франкфурте,  у  которого он
купил три бутылки с этой розовой жидкостью).  Функе лег, накрылся, зевнул,
отогнал от себя все заботы и захрапел.


                                    28

     ...Между тем  жизнь шла  своим чередом.  Скакали верховые от  воеводы
Киселя в Чигирин, в Полтаву, в Белую Церковь. Темный полог ночи скрывал от
любопытного людского глаза то,  что  должно было пока что  остаться тайной
для многих, но впоследствии вызвать удивление и принести радость Варшаве.
     Воевода  Кисель  стоял  на  коленях перед  образами.  Воевода Кисель,
верный  слуга  Речи  Посполитой,  молился  православному  богу;  у  тускло
озаренного розовым огнем  лампадки образа  он  просил  смерти и  кары  для
бунтовщика Хмельницкого.
     Воевода был  преклонных лет.  Ему  трудно  было  ездить верхом,  даже
стоять на  коленях перед  образами,  и  он  с  грустью думал о  своей злой
судьбе.  Насколько лучше и покойнее было бы сидеть теперь в Варшаве, чем в
этом враждебном и  чужом Киеве!  Но  воевода знал -  его место здесь.  Так
сказал  канцлер Оссолинский,  такова  была  воля  короля Яна-Казимира.  Он
православный и должен доказать королю и сейму, что воевода Кисель - верный
слуга Речи Посполитой,  а не какой-нибудь там наемник.  А главное - у него
были большие имения,  много земель,  луга,  леса.  Чьи они теперь? Воевода
вздыхает.  Одна надежда оставалась:  издохнет Хмель -  и  тогда конец всем
мукам, всем страданиям.
     ...Воевода  возводит  глаза  к  темному  лику  иконы:   <О,   надоумь
проклятого Хмеля пойти вместе с  татарами на Москву!  Всели в него,  боже,
эту дерзновенную мысль! Надоумь его, боже! Если бы так сталось, о, если бы
так сталось!>
     Пан воевода знает,  что тогда было бы.  Конец тогда Хмелю и всем этим
хмелятам.  Конец  раз  и  навсегда.  Тогда  на  долгие годы,  навеки будет
усмирена хлопская Украина.
     В  глазах воеводы горят зловещие огоньки.  Перед глазами маячат стены
московского Кремля,  падают кремлевские башни,  реками льется кровь,  а  в
Варшаве играет музыка,  и на Вавеле,  в Кракове, в древней столице королей
польских,  гремят  салюты  в  честь  спасителя королевства,  воеводы Адама
Киселя,  и  сам папа римский шлет ему свое благословение,  и король жалует
ему высокие награды и титул князя Речи Посполитой...
     ...Темная ночь сторожит за окнами.  Ветер дергает ставни.  В  Чигирин
посланы верные люди,  -  размышляет воевода.  Прежде всего  -  покончить с
ненавистным Капустой.  Тогда сразу легче будет руками полковников накинуть
петлю на шею Хмельницкого.
     - Боже,  надоумь, боже, благослови! - шепчет Адам Кисель. И он видит,
как издыхает на колу своевольный гетман Богдан Хмельницкий. Хитро сплетена
паутина.  Еще  немного времени -  и  крепкие сети опутают вожаков Украины.
Воевода уверен в  этом.  Теперь он  думает об  одном:  дождаться бы этого.
Дожить.   Хорошо  им  там,   в  Варшаве,   посылать  приказы,   требовать,
покрикивать.  А  попробовали бы сами сидеть тут,  в  пасти зверя!  В самом
пекле!  Что бы  тогда запели?  Знают ли,  сколько часов стоял под образами
Адам Кисель?  Сколько часов молил он  смерти для Хмельницкого?  Кто знает,
сколько часов вымаливал он  у  бога благословение тем,  кто по его приказу
понес  смерть  Капусте,  Богуну,  Нечаю,  Суличичу;  тем,  кто  должен был
надоумить Хмельницкого поднять руку  на  Москву вместе с  татарами,  чтобы
затем Польша могла одним ударом расправиться и с ним, и с Москвой.
     Усталый,  ложится  воевода  на  жесткую  постель,  закрывает глаза  и
пробует уснуть.  Но сон бежит от него. Из темноты возникает лицо немецкого
негоцианта Вальтера Функе.
     ...День  был  хмурый.  Туман с  Днепра плыл низко над  крышами домов.
Воевода Адам Кисель диктовал письмо к гетману Хмельницкому.  В письме было
много слов о  рыцарстве и  высоком благородстве гетмана,  о  том,  что  он
должен быть верным слугой Речи Посполитой.  Все  это  было вначале.  Голос
воеводы стал льстивым, когда он, закрыв глаза, диктовал писцу:
     - <Еще раз напоминаю тебе,  гетман,  что срок подачи  реестров  давно
прошел  и  его  королевское  величество  неоднократно спрашивал:  когда же
гетман  подаст  реестры?  Промедление  в   этом   важном   деле   вызывает
недовольство твоей особой и дает право кое-кому делать тебе обидные упреки
и подозревать в нежелании быть верным слугой его королевского  величества.
Точно  так  же  сейм  недоволен  многочисленными нарушениями установленных
рубежей и нападениями казацкого  войска  на  маетности  подданных  короля.
Смута  стоит  во  многих  местах,  и  законных владетелей маетков казаки и
посполитые не пускают в их  имения.  Твоим  универсалам,  гетман,  они  не
подчиняются,  и  разбою нет конца.  Наслышаны в Варшаве,  что ты,  гетман,
замыслил  податься  под  руку  московского   царя.   Эти   слухи   вызвали
беспокойство, и там ожидают твоих пояснений...>
     Закончив диктовать письмо Хмельницкому,  воевода отпустил писца и сел
за  стол.  Теперь надо  было написать королю Яну-Казимиру.  Нелегко Киселю
писать  это   письмо.   Тяжело  вздыхая,   шевелил  пересохшими  губами  и
старательно выводил на пергаменте слова,  исполненные глубокого уважения к
ясновельможному королю Речи Посполитой.  Не  к  чему было скрывать от  его
ясновельможности те беды, которые постигли теперь воеводу и всю верную ему
шляхту. Итак, воевода писал:
     <Хмельницкому,  ваша милость, не верьте. Все письма его - один обман,
каждое слово дышит неправдой,  и  ненависть его  к  вам и  ко  всей шляхте
безмерна.  Он все больше и  больше склоняется в сторону царя московского и
шлет  туда своих послов.  Перехвачены мною письма от  воеводы путивльского
Протасова к  Капусте,  и  из  этих писем видно,  что московиты готовы дать
помощь здрайце Хмельницкому и  выжидают только удобного момента,  чтобы  с
вами,  ваша ясновельможность,  милостивый мой повелитель,  мир нарушить, а
пока  что  выигрывают время  для  подготовки войска.  Уведомляю также вашу
королевскую милость,  моего милостивого господина,  что  чернь на  Украине
прибегает к разным способам, лишь бы избежать подчинения своим панам.
     Одни продают свое имущество и  нанимаются  в  слуги  казакам,  другие
бегут за Днепр.  А много есть таких,  которые целыми хуторами перебираются
на Московщину,  и воеводы русские приграничные препятствия им не чинят,  а
принимают  их  на  свои  земли.  Что  будет  нового  - обо всем не премину
уведомлять вашу королевскую  милость,  а  теперь  заканчиваю  письмо  свое
наинижайшей  просьбой  уведомить  меня  как можно скорее,  должен ли я тут
укрепиться или думать об  отъезде.  Если  ваша  королевская  милость,  мой
милостивый господин, прикажет мне оставаться тут, то я, пребывая постоянно
среди опасностей,  не могу обойтись без помощи,  ибо всем ведомо и сам бог
свидетель,  что  я  ни  гроша  не  получаю  дохода  из своих заднепровских
маетков, а между тем содержу триста человек на свое мизерное жалованье при
теперешней дороговизне, когда двух тысяч злотых еле хватает на неделю. Мне
необходимо получить пособие из государственной казны по  милостивой  ласке
вашего  королевского величества,  господина нашего милостивого.  Тяжко тут
нашим людям добыть даже продовольствие, ибо местные жители не хотят ничего
давать   своим   панам,   а   тем  более  -  жолнерам.  Уведомляя  о  всем
вышенаписанном ваше королевское величество,  господина своего милостивого,
повергаю  себя  и  своих  верных  подданных  к  ногам  вашего королевского
величества,  своего  милостивого  господина,  как   верный   подданный   и
наипокорнейший слуга. Адам Кисель, воевода киевский>.
     В соседнем покое шелестели приглушенные коврами шаги. Казалось, все в
доме Киселя было как бы  одето в  траур.  А  за  его стенами,  за  высокой
каменной оградой,  бушевала жизнь.  Как раз в городе начиналась ярмарка, и
множество людей из  дальних городов и  сел съезжались на торжище со своими
изделиями и  товаром.  Над Днепром,  на  широкой равнине,  арабы раскинули
шатры, тут же стояли привязанные к столбам верблюды, и вокруг них по целым
дням  толпился народ.  Арабы  в  шелковых бурнусах и  высоких белых чалмах
раскладывали на деревянном помосте разноцветные шелка;  черные, как земля,
негры,  сверкая белоснежными зубами, расхваливали сушеные финики, шафран и
апельсины;  рыжий англичанин, засучив рукава, показывал кучке людей хитрый
ящичек,  который сам  играл  песни;  ловкие загорелые мадьяры водили среди
толпы норовистых тонконогих коней, и гуляка-ветер, как крылья, раздувал их
смоляные гривы.
     Вальтер Функе  бродил по  ярмарке.  Ярмарка,  собственно,  только еще
начиналась,  но  уже  теперь можно было сказать,  какой размах получит она
через  несколько дней.  Вальтер Функе присматривался.  Где  же  разбой,  о
котором так красноречиво и долго говорил ему воевода Кисель? Все тут было,
как в лучших городах Европы.  Спокойствие,  порядок,  все как на настоящей
ярмарке.
     Вальтер Функе прошел в  ряды,  где купцы торговали его изделиями.  На
деревянных столах  лежали  хлопчатные ткани.  Возле  них  стояли мужчины и
женщины. Щупали руками. Покупали. Вальтер Функе довольно улыбался.
     В  полдень он  был  у  воеводы.  Его угощали обедом.  Слуги подносили
кушанья  на   серебряных  блюдах.   Наливали  пенное  венгерское  вино   в
венецианские кубки. За столом сидели Функе и Кисель. Сегодня купец говорил
с воеводой уже спокойнее, чем несколько дней назад.
     - Завтра чуть свет еду в Чигирин,  -  объявил негоциант, - побуду там
недели две - и снова дальше...
     - Завидую вам, - грустно сказал воевода. - С какою радостью поехал бы
я в Варшаву или в немецкие земли! Что за жизнь здесь, среди дикарей!
     - Не  говорите  так,  не  гневите бога!  - возразил Функе.  - Толки о
дикости этого края преувеличены.  Надеюсь,  что под  благословенной  рукой
короля Яна-Казимира край будет процветать и дальше,  а наши рейтары научат
дикие племена уважать короля...
     - Что и  говорить,  на вас великая надежда...  А какую прибыль вы тут
получите, в этом уж извольте сами, мой дорогой пан, убедиться.
     Вальтер Функе не ответил. Мечтательно смотрел вдаль.
     - Хорошее у вас вино, - сказал он, помолчав, - ничем не отличается от
рейнского.
     Обед  затянулся.  Воевода  радушно  угощал.  К  каждой  перемене блюд
подавали другое  вино.  Вальтер  Функе  пил  много,  но  напрасно надеялся
Кисель,  что  немец опьянеет.  Наоборот,  чем  больше пил,  тем молчаливее
становился и  все рассудительнее высказывал взгляды на  польско-украинские
отношения.
     Пока немец сидел в Киеве,  пока Кисель употреблял,  как ему казалось,
чудодейственные меры,  чтобы  незримо набросить цепь