..
     - Передай, великий канцлер, ясному королю твоему мою благодарность, а
теперь поедем к хану.
     Из  Зеленого Яра Сефер-Кази и  Оссолинский,  минуя казацких дозорных,
проехали в татарский табор.
     ...Через час  канцлер Оссолинский от  имени короля подписал договор о
перемирии с Сефер-Кази-агой.
     По   этому   договору  Речь   Посполитая  обязывалась  уплатить  хану
Ислам-Гирею двести тысяч талеров единовременно и в дальнейшем по девяносто
тысяч  талеров ежегодно,  а  кроме  того,  дать  тридцать тысяч талеров на
тулупы для тридцатитысячной орды хана.  В  то  же  время король должен был
приказать Вишневецкому и  Фирлею уплатить орде  под  Збаражем двести тысяч
талеров.
     Ислам-Гирей,  одетый в соболью шубу,  крытую алым бархатом,  сидел на
подушках,  имея по левую руку Калгу,  а по правую -  Нураддина. Вдоль стен
шатра  стояли мурзы.  Оссолинский преклонил колено.  Сефер-Кази  положил к
ногам хана листы пергамента. Хан велел канцлеру приблизиться.
     - Да будет согласие между мною,  царем крымским,  и королем польским,
братом моим Яном-Казимиром,  -  произнес хан и  обратился к Сефер-Кази:  -
Прикажи уведомить гетмана Хмельницкого,  чтобы  прекратил битву,  иначе  я
оставлю его  одного  и  должен  буду  обратить оружие войска моего  против
казаков.
     Оссолинский поклонился и прижал правую руку к сердцу.


                                    20

     - Где слово твое? - яростно кричал Хмельницкий, размахивая булавой. -
Как мог ты нарушить договор?  Как мог за спиной у меня начать переговоры с
королем?
     Хан  сидел  неподвижно перед  гетманом,  как  степная  каменная баба.
Молчали мурзы,  хранили молчание ханские братья.  Тяжело  и  сердито сопел
Сефер-Кази.
     Хмельницкий чувствовал: напрасно кричит. Нет, криком тут не поможешь.
Все было проиграно.  За  его спиной сплели паутину.  Продали!  Что он  мог
поделать?  Скача к хану, видел, как строилась в боевые ряды орда. Он знал:
хан  может  дать  приказ ударить в  спину  казакам.  Он  знал,  почему так
поспешно заключил хан мир с королем. Незачем кричать, незачем тратить силы
и слова.  Хану не с руки была бы победа над королем. И, словно отгадав его
мысли, Ислам-Гирей, как ужаленный, вскочил на ноги и закричал, подступая к
Хмельницкому:
     - Ты  меры  не  знаешь,  гетман,  жадность  твоя  безмерна!  Замыслил
помазанника божьего,  брата моего,  в прах повергнуть,  растоптать!  Разве
такое слыхано?  Ты  уже  многого добился -  и  довольно.  Король тебе  все
простит.  И  не  надо пролития крови.  Я  не  хочу войны.  Король мне дань
заплатил и  обещает и  дальше платить в  срок.  А ты если хочешь воевать -
воюй.  Но знай, - угрожающе и гневно кричал хан, - я тебе в спину ударю! Я
тебе и так помог...
     - Что помог? - перебил Хмельницкий. - Чем помог?
     Хан не  ответил.  Овладел собой,  сел между своими братьями и  устало
опустил веки. Сефер-Кази успокоительно вставил:
     - Теперь самое время,  гетман, и тебе заключить договор с королем. Он
преклонит слух к твоим просьбам. В том и великий хан тебя поддержит.
     Хмельницкий, резко повернувшись, вышел из шатра.
     Он  уже  не  слышал,  как вслед ему покатился легкий,  довольный смех
Ислам-Гирея.
     Сефер-Кази поклонился хану и угодливо заговорил:
     - Видишь, великий повелитель мой, как опасен гяур Хмельницкий. Теперь
ты убедился,  как хорошо поступили мы.  И король,  и гетман в твоих руках,
хан.
     - Нет  бога,  кроме  бога,  и  Магомет -  пророк  его,  -  проговорил
Ислам-Гирей  и  сладко зевнул,  вспомнив вдруг белые стены бахчисарайского
дворца.
     <Теперь казаки, - подумал хан, - снова начнут помышлять, как бы им от
короля избавиться, и о Крыме надолго забудут...>
     ...Хмельницкий бешено гнал коня,  возвращаясь из ханской ставки. Гнев
и  злоба душили его.  Конь вынес его на  шлях.  Вот он,  Зборовский замок.
Увидел, как через Стрыпу широкими рядами, по наведенным мостам шли казаки.
Вдоль берега трубили трубачи. Отвернулся. Лучше было не видеть того. Лучше
было сложить голову в бою, чем пережить эти минуты.
     ...Да,  он  проиграл  битву.  Уже  близка  была  победа  и  малиновое
гетманское знамя уже реяло над польским лагерем. И вдруг гонец хана сломил
все то, что он выносил в сердце, взлелеял в душе своей.
     Тимофей скакал рядом. Он ни о чем не спрашивал. Он все сам понял. Как
оскорбительно легко и быстро вырвал хан победу!


     ...В  шатре  гетмана тесно.  Нечай прискакал прямо из  боя,  прижимал
перевязанную руку к  груди.  Громыка тер засыпанные пылью глаза и  кашлял.
Сидели,  тяжело  переводя дыхание,  Гладкий,  Пушкарь,  Суличеч,  Волевач,
Чарнота,  Томиленко. В углу о чем-то шептались Выговский и Капуста. Силуян
Мужиловский выглянул из шатра и объявил:
     - Гетман.
     Вошел Хмельницкий. Стал посреди шатра.
     - Продал нас хан, други, - сказал он.
     Полковники молчали. Тогда гетман продолжил:
     - Была у меня думка -  не прекращать боя, а что бы мы поделали, ежели
бы орда ударила нам в  спину?  Нет!  Не время играть судьбой.  Не только о
себе помышляем ныне,  а  и  о крае нашем,  об отчизне.  Хочет король вести
переговоры с нами -  будем вести.  С татарами союз рвать сейчас нельзя,  -
узнает шляхта,  что мы одни,  обнаглеет.  Пускай думают,  что мы с ханом в
согласии. Верно говорю?
     Полковники молчали. Он хмуро усмехнулся.
     - Головы  повесили,  зажурились!  Зря!  Подумайте,  какая  победа нам
досталась!  Первоклассную армаду на колени поставили и объявим королю наши
условия. Сами мирные пункты напишем. Разве этого мало?
     Разгневанно крикнул:
     - Думаете, мне весело? Одною злобою победы не добудешь. Погодите, еще
придет и наше время. Тут, под Зборовом, - только начало.
     Говорил уже не только полковникам,  но и  самому себе.  Уловил взгляд
Выговского:
     - Что глядишь,  писарь? Думаешь, дурно учинил, что-не послушался тебя
вчера,  не ответил королю?  Нет! Хорошо поступил. Теперь король еще больше
устрашен.  Поезжай к хану, скажи: гетман и старшина зовут на обед великого
хана,  его братьев ясных,  пропади они пропадом,  и  славного визиря,  сто
чертей ему в печенку.  Скажи: гетман десять баранов зарезал и десять сулей
лучшего кумыса на  стол поставил.  Скачи,  Выговский!  А  вы,  полковники,
оденьтесь по-праздничному,  бросьте печалиться - мы победили, победили мы,
а не шляхта!  Слушай,  Чарнота:  когда хан в шатер мой войдет -  так чтобы
пятьдесят раз  пушки  ударили и  чтобы  все  казачество в  таборе кричало:
<Слава!>  И  чтобы трубы трубили,  как на бой.  Да все полки выстроить,  -
пускай видит басурман,  какова сила наша,  пусть не  забывает,  что и  под
стены Бахчисарая притти можем.
     Голос  Хмельницкого  звучал  твердо,  и  полковники  один  за  другим
выходили  из  шатра,   забыв  недавнюю  печаль  и  растерянность.   Силуян
Мужиловский, оставшись с гетманом, сказал:
     - Мыслю,  Богдан,  -  не  совсем уж  худо  вышло.  Своего добьемся от
короля.  Главное -  потребный нам  реестр надо обеспечить.  От  того будет
зависеть наша сила и на дальше.
     Хмельницкий не ответил. Молча глядел перед собой. Помолчав, сказал:
     - Переговоры с  Оссолинским будешь вести ты,  Иван,  и  Лаврин.  Надо
ковать железо,  пока горячо. Я в эту ночь глаз не сомкну. Думал я, Силуян,
- тут,  под Зборовом,  добудем мы волю Украине навеки.  Ошибся! Что народу
скажу?  Снова шляхта,  как саранча,  двинется на Украину,  снова засвистят
плети да  палки.  А  придется опять народ подымать,  кто  за  мной пойдет?
Боюсь, отшатнутся.
     - Всем волю дать -  на такое,  Богдан,  дерзать не можем, - заговорил
Мужиловский,  -  ты должен это знать.  Будь доволен тем,  что вся старшина
теперь  за  тобой,   и   ее  пользу  твердо  оберегай.   Разве  надо  тебе
рассказывать,  как старшина умеет предавать гетманов? Лучше меня знаешь. В
Московском царстве чернь в великой покорности у бояр и государя, они, надо
думать,  с  опаской на  нас поглядывают:  не взяла бы их чернь недостойный
пример с наших посполитых... Подумай и об этом, Богдан.
     - Мне, Силуян, обо всем думать надо, - невесело ответил Хмельницкий.
     - Твоя правда,  Богдан!  А  впрочем,  до  сей поры никто не  мог тебя
упрекнуть в  неосторожности.  Ты хорошо оберегал наши интересы.  О  народе
заботишься?  Народ,  Богдан, больше хочет, чем ты дать ему можешь. Веру от
унии защитишь - и то дело великое. Не все сразу.
     - Иди, полковник, - недовольно сказал Хмельницкий.


     ...А ночью, после шумного обеда в честь Ислам-Гирея, у гетмана гудело
в  голове.  За  столиком в  шатре сидел Выговский.  Мужиловский и  Капуста
стояли  перед  Хмельницким,  а  он,  пересиливая  боль,  железным  обручем
сжимавшую голову,  все не соглашался. Не то написали они, не то! Не такими
предложениями надо  начинать переговоры.  Такое  написали,  словно  не  он
короля на колени поставил,  а тот его.  И вот он решил: сам напишет. Пусть
они уходят и не мешают ему. Он сам все сделает.
     - Не успеешь, уже мало времени осталось, - возражал Выговский.
     И  все-таки он настоял на своем.  Они оставили его в  шатре с писарем
Федором Свечкой.  Гетман пил квартами холодную воду из ведра. Свечка сидел
неподвижно за столом, держа перо в руке. Хмельницкий приказал:
     - Пиши:  <Условия мира, поданные гетманом Богданом Хмельницким королю
Речи Посполитой Яну-Казимиру,  составленные под Зборовом августа  седьмого
дня 1649 года>.
     Однозвучно поскрипывало перо  в  руке  Федора  Свечки.  Твердо звучал
голос Хмельницкого:
     - <Первое:  должны  быть подтверждены королем права и вольности наши,
чтобы где бы наше казачество ни пребывало,  хотя бы трое казаков,  -  двое
должны судить третьего, и чтобы шляхта не вмешивалась.
     Второе: чтобы казацкий реестр не был ограничен никаким числом>.
     Свечка вздохнул и вскинул глаза на гетмана.
     - Что,  нравится?  -  спросил Хмельницкий.  -  Пиши!  Пиши!  <Третье:
пределы нашей территории должны быть от Днестра,  Берлинца, Бара по Старый
Константинов, по Случь и за Случь, а дальше, где Припять, и по Днепр, а от
Днепра,  от  Любича начиная,  до  Стародуба,  до самой границы Московского
царства.  В  этих  местностях между  нашими  войсковыми не  должны  стоять
никакие хоругви,  ни  чужеземные,  ни  польские,  и  чтобы не  смели брать
никаких поборов.  А  по окончании переписи тем,  кто останется под панской
юрисдикцией,  должно быть подтверждено,  что если во время военных событий
что-нибудь сталось,  как в отношении имущества, так и здравия, - все будет
прощено и предано забвению, без всяких последствий в будущем.
     Четвертое:  уния,  как  постоянная причина утеснения народа русского,
должна быть отменена как в Польше,  так и в княжестве Литовском.  Церкви и
всякое церковное добро,  пожертвования, пожалования русские, несправедливо
отнятые  униатами  и  постановлениями  судов,   должны  быть  отобраны  от
униатского духовенства с  помощью выделенного для  того  полковника Войска
Запорожского и отданы православному духовенству. По всей Польской Короне и
в  Литве оно имеет полную свободу открыто,  а не тайно,  исповедовать свою
веру,  похороны и прочие обряды церковные будет исполнять без страха,  без
всяких препон,  как  в  месте пребывания короля,  так и  в  других больших
городах.  Русские церкви  должны  быть  в  Кракове,  Варшаве, Люблине и  в
других, неназванных городах, как и раньше было.
     Пятое:  в городе Киеве и в прочих украинских городах иезуиты и монахи
римской религии,  как и раньше никогда не бывало,  так и теперь,  не могут
иметь ни  от  кого пожертвований,  ибо через монахов начинаются в  религии
несогласия и нарушения спокойствия.
     Шестое: и если по сеймовым постановлениям, старым и новым, были убиты
безневинные люди,  отобраны в разных местах вольности,  дома розданы,  как
выморочное имущество -  все  такие  постановления и  утеснения должны быть
отменены,  церкви,  вольности, права и дома во всех городах, как в Короне,
так и в Великом княжестве Литовском, должны быть возвращены владельцам.
     Седьмое:  за всякие вещи же из костелов и церквей, забранные казаками
во время военных действий и найденные у кого-нибудь,  никто никого никаким
способом не может тревожить и бесчестить, а кому они за то время достались
от казаков, у того и остаются.
     Восьмое:  православное духовенство должно  иметь  такие  же  права  в
Польше,  как и духовенство римское. Митрополит киевский с двумя архиереями
должны иметь места в сенате наравне с католическими епископами.
     Девятое:  на все, что сталось в 1648 - 1649 годах, должна быть полная
амнистия.
     Десятое:  войско коронное,  до  полного успокоения в  этом  крае,  не
должно  становиться на  постой,  дабы  не  нарушить тем  твердых намерений
установить спокойствие...>
     Федор Свечка устало опустил руку. Немая боль свела плечо.
     - Что,  утомился?  -  спросил Хмельницкий. - Это тебе не про отважные
поединки писать. Верно, не такой летописи хотелось бы тебе, отроче? Что ж,
и я о другом думал. Иди, отдыхай, скоро рассветет.
     Свечка   поклонился  гетману  и   вышел.   Хмельницкий  нагнулся  над
исписанными  листами  пергамента.  Внимательно перечитывал каждую  строку.
Острое недовольство нарастало в нем.  Сам себя успокаивал:  чем недоволен?
Разве  под  Желтыми Водами  мог  о  таком  помышлять?  Однако  приходилось
признать, что условия, предложенные им, только ограничивают права короля и
шляхты, но не отменяют их.
     На  рассвете  Хмельницкий  призвал  к  себе  Выговского,   Капусту  и
Мужиловского.  Прочитал им  пункты,  которых они должны были держаться при
переговорах. Они выслушали не перебивая. Окончив читать, спросил:
     - Теперь как?
     - Думаю,   что  число  реестровых  придется  обусловить,   -  заметил
Выговский.
     - Такой мысли и я,  -  подхватил Мужиловский. Капуста молчал, ожидая,
что скажет Хмельницкий.
     Гетман не согласился:
     - О реестрах сами не заговаривайте и всячески от того уклоняйтесь,  а
будут настаивать - скажите: это позднее обусловлено будет...
     На том и порешили.
     Днем  состоялась первая  встреча  гетманского посольства с  канцлером
Оссолинским. Встреча состоялась в лесу под Зборовом. Обе делегации прибыли
в сопровождении многочисленной охраны. Выговский прочитал условия гетмана,
на которых он соглашался заключить мир с королем.  Оссолинский,  выслушав,
сказал:
     - Я должен показать пункты его величеству королю,  один решить ничего
не могу.
     - Тогда о чем же нам с тобой говорить? - пожал плечами Мужиловский.
     Оссолинский вспыхнул:
     - Пункты написаны не в духе обращения подданного к своему вельможному
королю,  и  гетман потребовал такого,  что ни  король,  ни  сейм не смогут
удовлетворить этих требований.
     - Тогда другой речи не ждите от нас, - твердо сказал Мужиловский.
     - Хан иначе думает, - вызывающе произнес канцлер.
     - Хан уйдет,  а мы останемся соседями, - сказал Лаврин Капуста, - пан
канцлер не должен забывать это.
     - К чему спорить?  -  вмешался Выговский. - Пан канцлер своим светлым
разумом все взвесит и  все обсудит.  Дадим время пану канцлеру,  и я верю,
что мы придем к согласию.
     - Пан  генеральный писарь  разумно  сказал,  -  согласился польщенный
Оссолинский.
     Так  и  закончилась  на  этом  беседа.   Послы  разъехались.  Капуста
укоризненно заметил Выговскому:
     - Зря, Иван, ты перед ним так рассыпался. Привык панам зад лизать.
     Выговский схватился за саблю.
     - Прекратите! - сурово вмешался Мужиловский. - Нашли время для ссоры!
Опомнитесь.
     Выговский погнал коня вперед. Капуста плюнул на дорогу.
     - Так и стелется наш генеральный писарь панам под ноги.  Не могу того
спокойно видеть.


                                    21

     ...Пришлось  уступить.   Дальнейшие  встречи   гетманских  послов   с
канцлером Оссолинским, как и встреча самого гетмана с канцлером, показали,
что все пункты мирного договора, предложенные Хмельницким, неприемлемы для
шляхты.
     Сталось так,  что  Выговский умело отстранил всех и  теперь только он
один вел переговоры.  Совещался с  гетманом,  ездил к Оссолинскому,  сыпал
остротами и шутками, одним словом, чувствовал себя как рыба в воде.
     Хмельницкий понял:  надо  пойти  на  уступки  канцлеру в  ограничении
реестра.  Накануне  составления окончательного варианта договора Выговский
пришел к  гетману в  шатер  среди  ночи,  вместе с  полковниками Гладким и
Громыкой.
     Гетман спал или делал вид,  что спит.  Он лежал на ковре,  накрывшись
плащом,   закрыв  лицо  рукой  и   не  откликался  на  заискивающий  голос
Выговского.  Только когда  в  шатер  вошел  есаул Лисовец и  доложил,  что
приехал ханский визирь Сефер-Кази,  гетман поднялся,  плеснул в лицо воды,
которую налил ему на руки джура,  утерся рушником и  надел кунтуш.  Из-под
набрякших  век  недобрыми  огоньками  светились глаза,  черная  обкуренная
трубка дрожала в  зубах.  Казалось,  вот-вот  перекусит ее.  Так он  и  не
проронил ни слова, пока в шатер не вошел Сефер-Кази.
     Поклонившись, словно не было ссоры, словно не он, Хмельницкий, грозил
стереть с лица земли Бахчисарай, гетман хрипло сказал:
     - Может,  что лишнее было вчера,  великий визирь,  -  то  от  Бахуса.
Прости.
     Визирь любезно развел руками.  Пустое! О чем говорить? Были друзьями,
такими и  будут.  Только напрасно гетман так настаивает на  неограниченных
реестрах. Ведь и полковники не все так думают. Разве не лучше, чтобы число
реестровых было точно обозначено?  О чем он заботится?  Чем меньше реестр,
тем лучше для края, а понадобится, - снова всех казаками сделает.
     Выговский одобрительно кивал головой. Гладкий пробасил:
     - Пускай реестр ограничен будет,  лишь  бы  мы  сами на  своих землях
хозяйничали, сами бы в маетностях сидели, это правда.
     Хмельницкий молчал.  В  конце концов,  и  для него не в  реестре было
дело.  Ему  важно было,  чтобы на  Украине он  был полновластным хозяином,
чтобы державцы короля отныне не вмешивались в украинские дела.
     Визирь продолжал свое.  Хан  считает,  что гетман должен помириться с
королем,  жить с  ним в  согласии.  Теперь самая пора для такого договора.
Визирь рассыпался смехом:
     - Чем меньше прав черни, тем для казачества лучше... Лучше будет жить
казачество, - пояснил он.
     Словом, визирь давал понять, что хан на стороне Оссолинского.
     Визирь  зорко  следил  за   выражением  лица  Хмельницкого.   Он  мог
радоваться.  Упрямый и умный враг, Хмельницкий бился в умело расставленных
сетях и тщетно пытался вырваться на волю.
     Теперь он будет кроток,  как агнец.  Будет сидеть в своем Чигирине, и
глупые мечты о вольной и независимой от шляхты и татар державе, о переходе
в  подданство к  Московскому царству не  будут туманить ему голову.  Разве
могут визирь и  его повелитель допустить,  чтобы Хмельницкий объединился с
Москвой? Конец тогда великому Крымскому ханству!
     Визирь уехал.  Хмельницкий остался с Выговским.  Точно ветром смело с
лица гетмана смирение и покой. В ярости мерил широкими шагами клочок земли
под  шатром.  Вот  она,  эта  иезуитская паутина,  она опутывала его.  Как
сорвать с себя сети?  Знал,  -  и это было для него самое страшное,  - что
выхода нет,  и что победа, которая так близка была от него и всего два дня
назад ласково улыбалась ему, теперь уже далека, и что его за его же спиной
продали и обманули.
     Выговский сидел на скамеечке и ждал.  Был уверен:  гетман согласится,
иного  выхода  нет...  Вчера  ксендз  Лентовский в  польском лагере  пожал
Выговскому руку и  сказал,  что канцлер возлагает на него великие надежды.
Между  делом  спросил про  шляхтича Ясинского.  Генеральный писарь  развел
руками: Ясинского он не видал. Под Збаражем никто к нему не приходил.
     Выговский терпеливо ждал.  Он научился ждать.  Он твердил себе: <Умей
ждать>. О, это было великое уменье!
     Хмельницкий  продолжал  ходить  по  ш