кмо на  судьбу уповать.  -
Бутурлин,  вытянув шею,  приоткрыв рот,  слушал напряженно. - Униаты худое
творят.  Поистине пора усмирить сих вероотступников!  Не можем мы спокойно
зреть, как людей единой с нами веры теснят и бесчестят.
     У  Бутурлина в  голове  прояснилось.  Напрасно думал  он:  царь-де  с
неохотой пойдет на возобновление переговоров с Варшавой.  Выходило не так.
Более того: царь подсказал путь, как трактовать с королем польским.
     Алексей Михайлович, помолчав, произнес твердо:
     - Про   унию   послы   должны  сказать  недвоесмысленно.   Касательно
Хмельницкого -  самим речь  не  заводить,  не  дать  королевским сенаторам
понять, как это нам важно.
     Замолчал,  поглядел поверх головы Бутурлина в  окно.  Ветер кружил по
двору столб пыли. Царь потер руки и сказал:
     - Людям  русским,  по  разным землям рассеянным,  давно пора  быть  в
единой державе.
     У Бутурлина дыхание захватило.
     - Истину глаголешь, государь, истину.
     Хотел еще что-то  сказать,  но царь,  остановив его движением пальца,
продолжал:
     - Недруги в  заморских краях злым  рвением живут:  как  бы  устроить,
чтобы во  веки веков люди русские,  дети одной матери,  земли русской,  не
купно были.  Уразумел, боярин, чего хотят? Будем ли мы покойны, когда тело
матери нашей,  земли русской, на куски разрывают? Неужто дадим разбить нас
поодиночке?  Неужто  подарим  недругам  Смоленск,  исконную нашу  вотчину?
Никогда! Никогда!
     Голос Алексея Михайловича звучал твердо и  уверенно.  Давно не слыхал
боярин подобных слов от царя.  Ничего, что зной и духота стояли на дворе и
проникали сквозь толстые каменные стены  в  палату.  Повеяло вдруг  свежим
ветром.   Легче  стало  дышать.   Дрогнувшим  от  радости  голосом  боярин
проговорил:
     - Давно бы так, батюшка царь Алексей Михайлович.
     - Хмельницкий начал дело святое и великое,  - продолжал царь. - Будет
ему в сем деле моя рука.
     Бутурлин поспешно добавил:
     - Истинно так,  государь,  земля эта искони славянская,  черкасы* нам
братья по вере и крови, и не можем мы в беде их кинуть.
     _______________
          * Украинцев в те времена часто называли черкасами.

     Вместо ответа царь сказал:
     - Ехать Пушкину в Варшаву немедля.
     Он встал.  Вздохнул.  В раздумьи подошел к окну. На кремлевском дворе
было   тихо.   Только   на   ступенях  крыльца  Грановитой  палаты  сидели
челобитчики.  Нет, не отдохнуть ему сим летом. Всё дела докучные. На одних
бояр положись -  до добра не доведут.  В Преображенское не придется ехать.
Сейчас надо было еще итти в Тайный приказ, и там дел превеликое множество.
     - Пушкину перед отъездом быть  у  меня,  -  сказал царь  и,  протянув
Бутурлину руку для целования, ушел, окруженный рындами.


     На  следующий день Пушкин беседовал с  царем.  Перед этим он  долго и
подробно говорил с Бутурлиным.
     А через две недели Григорий Пушкин,  Иван Проскаков, Демьян Валов, со
своими слугами,  на  шести повозках и  в  двух  каретах,  в  сопровождении
стрелецкой сотни, подъезжали к Варшаве. Земля, по которой ехали московские
послы, поразила их своим убожеством. Пищи для людей и корма лошадям нельзя
было добыть ни за какие деньги.  Наоборот, в каждом селе и городе мещане и
селяне окружали посольский обоз и все допытывались: не везут ли московские
люди чего-нибудь на  продажу?  Чем  больше видел боярин Пушкин убожества и
нищеты,  тем сильнее закипало в  нем раздражение:  насупив косматые брови,
поглядывал исподлобья на нищий край,  на опустошенные села, на незасеянные
нивы.  Он  крепко помнил наставления Бутурлина:  <Ищи повода вызвать спор.
Угрожай им, но до самого разрыва не доводи>. После того, что увидел Пушкин
по дороге, он знал, как будет говорить в Варшаве.
     Посылая Пушкина, царь имел в виду крутой и несдержанный нрав боярина.
Именно такой посол,  как никогда,  подходил сейчас для Варшавы. Царь знал,
что надменные и  кичливые сенаторы не потерпят такого обхождения и  первые
нарушат договор о вечном мире.
     ...Григория Пушкина с  посольством встречали перед  Варшавой.  Король
выслал навстречу послам свои кареты.  Боярин Пушкин с сомнением поглядывал
на кареты и качал головой.  Не может быть, что они королевские, какое тому
доказательство?  Сенатор Тышкевич в изумлении разводил руками.  Он впервые
видел такого посла.  За  свою жизнь ему приходилось беседовать со  многими
послами,  встречать и провожать их,  но чтобы посол сразу начал спор из-за
кареты,  не справившись,  как приличествовало,  о здоровье короля, - этого
уже никак не мог предвидеть пан Тышкевич.  Пересесть в  королевскую карету
Григорий  Пушкин  отказался.  Даже  когда  Тышкевич  показал  ему  золотую
королевскую корону на дверцах, Пушкин, словно еще не веря, колебался.
     Здороваясь с сенаторами,  Пушкин руки никому не подал. На все учтивые
замечания пана Тышкевича,  что,  мол,  такое поведение непристойно послу и
оскорбляет  достоинство  сенаторов  -   слуг  короля,  Пушкин  раздраженно
закричал:
     - Лжешь!
     - За такие непристойные слова у нас бьют!  -  вскипел Тышкевич.  - Не
будь ты, боярин, царским послом, мы бы...
     Боярин Пушкин не дал ему закончить:
     - И у нас,  пан,  бьют таких дураков,  как ты, которые не умеют чтить
великих послов.
     Тышкевич,  еле сдерживая гнев,  промолчал.  Вокруг,  насупясь, стояли
сенаторы,  королевские гусары,  московское посольство и стрельцы. Молчание
было напряженное и  не  предвещало ничего доброго.  Пушкин видел,  что ему
уступают.  В сущности,  надо было садиться в карету и ехать, но, раз начав
ссору,  он не мог уже остановиться и не обращал внимания на знаки, которые
ему подавал Проскаков,  опасавшийся, что вот-вот начнется драка. Указав на
шляхтича, стоявшего рядом с Тышкевичем, Пушкин спросил:
     - А что это он ничего со мной не говорит?
     - Он по-русски не понимает, - объяснил Тышкевич.
     - А зачем же король прислал таких невежд ко мне? - выпалил Пушкин.
     Шляхтич схватился за саблю. Проскаков кинулся к Пушкину, который тоже
взялся за  саблю.  Тышкевич умоляюще протянул руки.  После долгих уговоров
Пушкин и Проскаков все же сели в королевскую карету и двинулись в Варшаву,
сопровождаемые польскими сенаторами.
     В  тот  же  вечер  послов уведомили,  что  содержать их  будут коштом
короля.   На  следующий  день  их  принял  канцлер  Оссолинский.  Пышность
королевского  дворца  и  почести,   с  какими  встретили  царских  послов,
несколько утихомирили Пушкина.  Оссолинский уже знал от  Тышкевича о  всех
придирках московского посла.  Он  понял,  что это не  просто каприз самого
Пушкина, дело было серьезнее.
     Больной канцлер встал навстречу послам и встретил их посреди залы. Он
первый подал руку Пушкину и не сел,  пока не опустился в кресло Пушкин. Не
ожидая  вопроса  о  здоровье  короля,  Оссолинский поспешил  осведомиться,
здоров ли царь Алексей Михайлович. Пушкин тоже решил на этот раз держаться
чинно.  Говорил он с  Оссолинским только о незначительных и второстепенных
делах,  ожидая,  что о более важном поведет речь сам канцлер. Но и канцлер
не торопился,  -  у него жестоко болела голова.  Он не спал всю ночь. Дела
его шли неважно.  За его спиной против него плел интриги Потоцкий,  король
явно  выражал  свое  недовольство  Оссолинским,  малоутешительные известия
пришли  от   Киселя.   Хмельницкий  обманывал  с   составлением  реестров,
возвращение панства в маетки задерживалось. И всё валили на него, забывая,
что,  если бы он,  канцлер, не договорился с ханом втайне от Хмельницкого,
то,  может быть,  теперь в Варшаве сидел бы гетман казацкий,  а не король.
<Но  теперь  они  обо  всем  забыли,   теперь  они  говорят,  будто  бы  я
попустительствую казацкой вольнице>, - думал Оссолинский, слушая спокойную
речь Пушкина и время от времени наклоняясь к толмачу,  который старательно
и  быстро  переводил.  Оссолинский  сразу  понял  -  не  с  дружественными
намерениями приехали в Варшаву московские послы,  -  и в этом он распознал
руку Хмельницкого. Поэтому, чтобы выиграть время, канцлер предложил начать
переговоры через три дня, ссылаясь на отсутствие князя Радзивилла, который
должен  будет  возглавить польское посольство для  переговоров.  Пушкин не
возражал.
     После беседы с послами Оссолинский сразу же пошел к королю.
     Ян-Казимир  сидел  в  обществе  своего  духовника и  пани  Замойской.
Оссолинский попросил прошения,  что  вынужден прервать королевскую беседу.
Намекнул, что необходимо говорить наедине.
     - Должен сообщить вам, ясновельможный король, о важном деле.
     Ян-Казимир неохотно поднялся,  извинился перед своими собеседниками и
вышел в смежную комнату.  Оссолинский,  прихрамывая на левую ногу,  шел за
королем.
     - Плохие вести,  -  сказал он,  заглядывая в глаза Яну-Казимиру.  Тот
уселся в  кресло,  откинул голову на  высокую,  обитую бархатом спинку.  -
Московские послы  ведут  переговоры так,  чтобы  вызвать с  нашей  стороны
какой-нибудь опрометчивый шаг.  Я  полагаю -  следует послать лично от вас
гонца в Москву,  сейчас же, с вашим письмом к царю. Надо развеять в Москве
все подозрения.
     Канцлер говорил тихо,  настойчиво,  как  с  учеником.  От  этого тона
королю было не по себе.  Ему хотелось оборвать канцлера,  но, понимая, что
тот прав, пересилил в себе это желание.
     - Хорошо, пошлем в Москву гонца.
     Король согласен с  канцлером.  И  на  то,  чтобы переговоры возглавил
Радзивилл,  он тоже согласен. Но никаких уступок. Только слова и обещания.
Больше нельзя уступать. Второго Зборова быть не может.
     Оссолинский покраснел. Не удержался, чтобы не сказать:
     - Может статься и похуже Зборова.
     Король вскочил с места.
     - Как,  пан канцлер так думает?  Зачем же тогда быть канцлером,  если
так смотреть на вещи?
     - Москве надо доказать,  -  настаивал на  своем Оссолинский,  -  надо
доказать,  что слова Хмельницкого о  подданстве царю -  пустые слова,  что
гетман тянет в  сторону Турции.  Если надо будет,  то кое в чем придется и
уступить Москве.
     - Отдать Смоленск? - спросил король.
     - Оттого-то переговоры и будет вести Радзивилл, - пояснил канцлер.
     Оссолинский  действовал   хитро.   Смоленск   входил   в   воеводство
Радзивилла. Пусть князь изворачивается. Пусть попробует, каково трактовать
с русскими.  Нет,  у канцлера крепкая голова на плечах,  Ян-Казимир должен
это признать.
     Король прощается с канцлером и возвращается к своим гостям. В комнате
он застает еще шляхтича Малюгу.  Тот стоит у  столика с  расставленными на
нем   костяными  шахматами.   Малюга  преклоняет  колено  перед   королем.
Ян-Казимир милостиво касается рукой его плеча.  Тот на  лету целует королю
руку и подымается.
     - Как приказано вами, ясновельможный король, я прибыл, чтобы развлечь
вас.
     Король одобрительно кивает головой.  Догадливый и разумный шляхтич. С
ним  легко  говорить,  и  он  всегда с полуслова угадывает желания короля.
Садясь в кресло, король сказал:
     - Беспокоят меня послы московского царя.
     - Ваше величество!  -  с  жаром воскликнул Малюга.  -  Да что взять с
мужиков? Разве они понимают дипломатию? Да они и латыни не знают.
     - Ошибаешься,  мой верный слуга, - покачал головой король. - Послушал
бы ты, что мне только что рассказал Оссолинский.
     Малюга старательно расставлял шахматы на столике. Духовник Лентовский
спросил:
     - Что-нибудь дурное?
     - Пока  нет.  Но  придется немедленно послать гонца  в  Москву.  Надо
предупредить их  там,  в  Москве,  растолковать им,  чтобы  меньше  верили
Хмельницкому, что у него на уме союз с турками и что следует усмирить его,
- сие в интересах царя московского.
     - А по мне, ваше величество, - отозвался Малюга, - позвали бы вы сюда
Хмельницкого да посадили на кол - и конец всем бунтам.
     - Истину говоришь, - подтвердил духовник, - истину.
     Король ничего не ответил.  Воображением нарисовал себе эту заманчивую
картину во всех мельчайших подробностях. Пани Замойская сказала:
     - Хотелось бы знать, живет еще та шляхтянка с Хмельницким?
     Никто не ответил.


                                    15

     ...Московские послы сидели на  своем подворье.  Им  отвели просторный
дом вблизи королевского дворца.  Порою они видели в окна,  как проезжал по
улице   король,   окруженный  пышной  свитой.   Пушкин  приказал  служилым
посольским людям и стрельцам - к воротам не бегать и рты не разевать:
     - Видали мы и не таких царей.
     Дважды   на   посольское  подворье   приезжал   посол   Хмельницкого,
Богданович-Зарудный.   Жаловался  на   плутни  сенаторов  и   особенно  на
Потоцкого. Пушкин слушал, поддакивал, но от себя ничего не добавлял. Между
тем гонец короля мчался в Москву с королевским посланием, загоняя лошадей.
     На пятый  день  пребывания  послов  в  Варшаве приехал князь Альбрехт
Радзивилл.  Первая встреча Радзивилла с послами состоялась  в  королевском
дворце.  Был  выстроен  почетный  караул.  Двенадцать трубачей заиграли на
трубах,  когда послы входили во дворец.  От ворот до палаты был  разостлан
красный  ковер.  Пушкину  это понравилось.  Он шел,  величественно откинув
голову,  в длинном кафтане,  в высокой собольей шапке. Низенький Проскаков
выступал  сбоку,  с  любопытством  озираясь по сторонам.  Радзивилл принял
послов весьма учтиво.  Прежде  всего  отказался  от  переводчика.  Говорил
по-русски. Сели за длинный стол, накрытый вышитой золотом скатертью. Слуги
в белых кафтанах разносили мед  в  высоких  серебряных  кубках.  Радзивилл
поднял  кубок за здравие московского царя.  Пушкин поднял кубок за короля.
Сразу  после  того  перешли  к  делам.  Пушкин  встал,  он   начал   давно
приготовленную   речь;   голос   его   звучал   твердо.  Радзивилл  слушал
внимательно, поглаживая чисто выбритые щеки.
     - Великий государь,  -  говорил Пушкин,  -  изволит гневаться на вас,
поляков,  за нарушение крестного целования. В грамотах мирных постановлено
было,  дабы титул его царского величества писался с  большим страхом и без
малейшего пропуска, а вы этого не блюдете. Его царское величество требует,
чтоб все особы,  в том повинные, были подвергнуты за большие вины казни, а
за малые - наказанию. Люди те в сей росписи нами поименованы.
     Пушкин положил перед Радзивиллом пергаментный список.  Тот  не  спеша
взял  обеими руками и  начал  перелистывать страницы.  В  росписи подробно
перечислялось,  кто и когда поносил царское величество, кто не соблюдал на
письме  установленного титула  государя,  бесчестил когда-либо  Московию и
бояр.  Среди  десятков имен  значилось и  имя  князя Иеремии Вишневецкого.
Радзивилл едва  сдержал усмешку.  Он  передал списки  сенаторам,  сидевшим
рядом.  Тышкевич взглянул, но не стал читать, подвинул соседу. Пока списки
переходили из рук в руки,  Пушкин думал о том,  как вести дальше дело.  Он
видел, сколь осторожно держались польские послы.
     - Хорошо,  -  сказал,  наконец,  Радзивилл,  -  мы доложим королю,  и
виновные будут наказаны, но это может постановить только сейм.
     - Его царское величество,  -  продолжал Пушкин,  -  требует,  дабы на
землях Речи Посполитой людей православной веры не обижали, над верой нашей
православной  не  ругались.  Чтоб  на  давних  землях  русских,  где  вера
православная исповедывается как  единый закон  божий,  унии  не  было  бы.
Наслышаны мы на Москве,  что униаты, по воле шляхты вашей, чинят поношения
и обиды церквам православным. Допустимо ли такое? Не есть ли сие нарушение
вечного Поляновского мира?  А  что  сказать про писак,  кои в  недостойных
книжках поносят честь и имя царя нашего?  Посольский приказ требует,  чтоб
все подлые книги,  в коих порочено и бесчещено имя царя и Москва,  собраны
были  и  сожжены  в  присутствии  послов,  а  слагатели  их,  печатники  и
содержатели печатен казнены были смертью.
     Пушкин сел. Радзивилл поднялся, расплываясь в любезной улыбке, развел
руками:
     - Из ваших требований,  пан боярин, видим, что его царское величество
ищет предлога к войне.  Полагаю,  что несколько строк, в которых погрешили
сочинители,  еще не дают повода к  разрыву  мира.  Стоит  ли  какое-нибудь
оскорбительное  слово,  написанное  по  легкомыслию,  или ошибка в титуле,
происшедшая,  быть может,  от недостатка чернил,  - стоит ли все это того,
чтобы проливать человеческую кровь?
     - Как? - возмутился Пушкин. - Возможно ли, чтоб царь терпел поношение
своей чести?  Такое бесчестие не  токмо помазаннику божию,  но и  простому
человеку терпеть не пристало,  а у вас за то,  по вашим законам,  положена
казнь, почему государь и требует, чтоб оскорбители его были наказаны.
     Радзивилл,  всячески уклоняясь от  разговора об унии и  делах церкви,
понял,  что дальше вести переговоры не  следует -  все равно он  ничего не
добьется.  Первое заседание никаких результатов не дало, кроме уверенности
в том,  что у московских послов твердое намерение - разорвать существующий
мирный договор.
     Вечером Радзивилл вместе с  Тышкевичем пошли к  королю.  Король велел
позвать  еще  Оссолинского.   В  королевском  дворце  началось  длительное
совещание.  Сенаторы и  канцлер  искали  способов удовлетворить требования
послов и в то же время заставить Москву оттолкнуть от себя Хмельницкого.
     А  московские  послы  сидели  на  своем  подворье  довольные.  Первые
результаты переговоров могли их радовать.


                                    16

     Поздно ночью  Малюга сидел в  своем тихом домике на  окраине Варшавы,
скрытом за  высокой каменной стеной.  Малюга не мог уснуть,  взволнованный
тревожными мыслями.  Гонец короля,  вероятно, уже был в Москве. В Чигирине
еще о  многом не  знали.  Богданович-Зарудный делал одну ошибку за другой.
Напрасно ездил он на подворье к  русскому послу:  у  поляков там были свои
люди.   О  чем  было  говорено  между  Богдановичем-Зарудным  и  Пушкиным,
Радзивилл уже  знал.  Малюга долго  ходил по  горнице.  Думал,  взвешивал,
прикидывал.  Все еще не  было оснований беспокоиться за себя.  Но если так
пойдет дальше -  вряд ли нужно будет ему сидеть в Варшаве.  Он вспомнил ту
ночь, когда Лаврин Капуста и гетман говорили с ним.
     Было это под Збаражем. Гетман сказал:
     - Ты  идешь на смертное дело,  но твой успех подобен будет выигранной
баталии.
     Малюга вспоминает эти слова.  Он выиграл уже немало таких баталий. Но
теперь начинается самое сложное и самое трудное...
     Стук  в   окно  перебивает  мысли.   Он  прислушивается.   Снова  три
условленных легких удара.  Малюга идет к  двери.  У  порога стоит какая-то
фигура.
     - Хорошо,  что ты,  наконец, явился, - с облегчением говорит Малюга и
впускает гостя в дом.
     Скупое пламя  светильни озаряет человека в  монашеской рясе.  У  него
серое, словно запыленное, лицо, длинная борода падает на грудь.
     - Принес?
     Вместо  ответа  человек  достает  из-за  пазухи  небольшую книжечку с
медным крестом на кожаном переплете и протягивает Малюге. Наклонившись над
светильней,  Малюга  ножом  раздвигает два  склеенных  листа,  и  на  стол
выпадает маленький клочок шелка,  покрытый мелко  написанными цифрами.  Он
быстро  пробегает  эти  цифры  и  задумчиво  смотрит  в  угол.  Когда  его
озабоченный взгляд останавливается на человеке в рясе,  он видит, что тот,
прислонившись к стене,  спит, чуть открыв рот и тяжело дыша. Малюга кладет
между  листками такой  же  клочок  шелка.  Тот,  который принес монах,  он
сжигает над фитилем. Легкий запах горелого наполняет горницу. Малюга будит
монаха.  Собственно, будить его не приходится. Монах открывает глаза, едва
Малюга трогает его за плечо.
     - Сейчас же,  -  внятно говорит Малюга, - возвращайся туда. Срочные и
важные дела. Ступай с богом.
     - Воды, - просит монах.
     Малюга подает ему ковш воды, и он жадно, одним духом, выпивает.


                                    17

     Бартлинский,  гонец короля Яна-Казимира