Он тревожно спросил:
     - Что случилось?
     - Свечку убили!
     - Не может того быть...
     Свечку убили...  Всего три  дня  назад отправил он  его с  казаками в
Чигирин, чтобы там подготовились к его приезду. Как же это так? Что ж это?
Теперь  только он  почувствовал,  как  успел  сердцем привязаться к  этому
неуклюжему и мечтательному юноше.
     - Вот и нет летописца, - печально сказал Хмельницкий.
     - Казаки,  воротясь,  рассказали:  на  них наскочил польский разъезд.
Жолнеры начали требовать,  чтобы ехали с  ними в  польский лагерь.  Свечка
свою грамоту показал.  Офицер ее разорвал и  швырнул наземь.  Тогда Свечка
выхватил саблю и ударил офицера по голове... Ну, а дальше ясно...
     Ганна  протянула  руку  и  достала  тетрадь  в  сафьяновом переплете,
положила ее перед Хмельницким:
     - Вот, что привезли казаки. На груди у него нашли.
     Хмельницкий молча взял тетрадь.  Открыл ее на первой странице. Увидел
густое пятно засохшей крови. Наклонившись над листом, прочитал про себя:
     <Страницы летописи,  писанные бывшим  студентом Киевского коллегиума,
основанного блаженной памяти митрополитом киевским Петром Могилою, Федором
Свечкой, ныне казаком и писарем, состоящим при особе гетмана...>
     Дальше он  не  стал  читать.  Бережно положил перед собою тетрадь.  В
памяти возник далекий день  в  Киеве,  когда  Мужиловский впервые привел к
нему Свечку. И это воспоминание тотчас привело за собой другие, печальные,
тяжелые...  Ганна,  как  видно,  догадалась о  его  скорбных мыслях.  Тихо
сказала:
     - Что было - прошло, Богдан.
     - Твоя правда. Одного жаль - годы не вернешь.
     Пристально поглядел на  нее  и  в  этот миг с  завистью подумал о  ее
молодости.  И сразу пришло на ум все,  что говорили злые языки о них: <Как
это старый Хмель такую молодую взял,  с  ума спятил...>  Стоит ли  на  это
обращать внимание?..
     И снова Ганна помогла победить это беспокойство.
     - Прочитай,   Богдан,  я  читала,  ожидая  тебя.  Справедливые  слова
написаны в этой книжке.
     ...В  ту ночь он прочитал от начала до конца,  страницу за страницей,
все написанное Свечкою.  Есть ли  такие слова,  чтобы рассказать обо всем,
что творилось теперь в  отчизне,  о  муках,  которые приходится переносить
народу,  отстаивая волю и веру от посмеяния и ярма панского? Но в строках,
написанных рукою Свечки, были зерна той великой правды, к которой и сам он
шел.  Правда,  шел не всегда прямым и справедливым путем. Может быть, если
бы кто иной упрекнул его в этом, он гневно отверг бы такое утверждение, но
себе самому он мог признаться.
     ...Тело Федора Свечки, по приказу гетмана, похоронили в Белой Церкви,
у собора. В головах поставили крест, а на могилу положили мраморную плиту,
на  которой гетман повелел начертать:  <Тут  похоронен казак Свечка Федор,
который верно служил отчизне до последнего вздоха. Вечная ему память>.


     ...В  конце сентября Хмельницкий с Ганной уже был в Субботове.  Когда
навстречу карете распахнулись ворота,  Хмельницкий с  волнением сжал  руку
Ганны.  Вспомнил,  с  какими мыслями выезжал он  из  этих  ворот несколько
месяцев тому назад.
     И  все же немного позже,  обдумывая все происшедшее за это время,  он
почувствовал: его не победили. Нет!
     Он стоял  на  широком  крыльце,  вглядываясь  в  сизо-зеленую  степь,
открывавшуюся за синим Тясмином,  и мысленно со всей решимостью,  на какую
только был способен, твердил себе:
     <Все с начала, все с начала!>
     Нет,  он  не отступится от тех слов,  что сказал казакам на площади в
Белой Церкви.  И если бы тут рядом был Гуляй-День (он вспомнил о нем, едва
подумал про Белую Церковь), то сказал бы ему это.
     А  Гуляй-День в  то  самое время был далеко от  Субботова.  Утонув по
грудь  в  сухом  бурьяне,  конь  его  устало брел  через  степь  по  давно
неезженной дороге, которая вела на Дон.
     Вслед за Гуляй-Днем ехало еще с полдесятка конных,  а позади тянулись
телеги, на которых сидели женщины и дети.
     В вышине кружился беркут, высматривая добычу.


                                 КНИГА 4

                                    1

     Ни  Берестечко,  ни,  тем более,  Белоцерковский трактат не  принесли
королю и  воеводам польским уверенности в том,  что Речь Посполитая обрела
длительное спокойствие.
     О  каком  спокойствии  вообще  могла  итти  речь,   если  существовал
Хмельницкий, если, вопреки Белоцерковскому договору, он не распускал своих
полков,  усиливал сношения с  Москвою?  Это последнее уже не  было тайной.
Тысячи селян  с  Волыни,  Подолии,  Полтавщины,  не  говоря уже  о  землях
черниговских и литовских,  шли в московскую землю, селились там, и царские
воеводы,  невзирая на протесты королевской канцелярии, никаких препятствий
не чинили селянам, а, наоборот, принимали их охотно и благожелательно.
     В  Варшаве  уже  знали,  что  сам  Хмельницкий  разослал  универсалы,
призывая посполитых уходить из  тех  мест,  куда  должны были возвратиться
паны.  Было также известно,  что царь и бояре разрешили выходцам с Украины
закладывать новые города и  села на московских землях.  Доносили канцлеру,
что  Хмельницкий  ведет  переговоры  с   семиградским  воеводой  Рагоцием,
замышляющим итти войной на короля, и обещает ему поддержку казаков.
     Ожидаемых от  папы  римского  денег  до  сих  пор  не  было.  Венеция
затягивала свою войну с  Портой.  От  шведов только и  жди  беды.  А  царь
Алексей  Михайлович  становился все  более  тверд  в  своих  требованиях о
возвращении Смоленска с  городами и селами,  захваченными Польшей в начале
нынешнего столетия.
     Немецкие герцогства и  княжества были не слишком надежными союзниками
в   случае  каких-либо   осложнений.   Голландские  Соединенные  штаты   и
французское королевство все больше входили в силу, и уже властно диктовали
свою  волю в  европейских столицах,  затмевая еще  недавний блеск польской
короны.
     Отовсюду можно было  ждать новых походов и  новой войны,  а  имея  за
спиной  Хмельницкого,  нечего  было  и  думать об  успехе.  В  Европе этим
проклятым Хмелем интересовались уже не  только как бунтовщиком.  Недаром в
конце года шведский дипломат Франц Мейер так настойчиво советовал канцлеру
Лещинскому обуздать Хмельницкого - и чем скорее, тем лучше.
     Шведы не хотели,  - и это откровенно признал Мейер,  -  чтобы  Москва
собрала  все  русские  земли в едином государстве.  Если бы это произошло,
сила русского царства стала бы  неприятно  ощутимой  для  шведов,  которые
по-прежнему мечтали овладеть всем Балтийским морем.
     Канцлеру  было  известно,  что  посол  Мейер  нащупывает пути,  чтобы
установить связь с гетманом Хмельницким. А тут в воздухе все сильнее пахло
неприятными осложнениями с Москвою.  Так или иначе,  Варшава знала - миром
покончить дело с русскими нельзя будет.
     И выходило так,  что Хмельницкого,  после двух баталий,  столь дорого
обошедшихся Речи Посполитой, все-таки не победили. Хмель существовал, хотя
и  с подбитыми крыльями,  но существовал,  и уже были явные признаки того,
что вскоре он попытается снова расправить крылья.
     Кончилась война,  однако настоящий мир  не  был обеспечен для короля,
сенаторов,  воевод и всей шляхты,  которая хотя и осторожно, но уже начала
возвращаться в свои украинские маетки.
     Но в этих маетках, вместо палацев, покинутых шляхтичами перед войной,
стояли обгорелые стены.  Поля заросли бурьяном выше роста человеческого, в
роскошных парках вило  гнезда воронье,  а  в  селах,  если найдешь десятка
полтора посполитых, таких, от которых корысти, как от старой клячи, - и то
хорошо было...
     Хмельницкий, несомненно, водил за нос королевских послов. Он был щедр
на посулы,  по временам,  когда его припирали к стене, писал универсалы на
послушенство,  но  по всему видно было:  единственная цель его -  выиграть
время.
     Все  попытки убрать гетмана,  не  брезгуя для этого ничем,  потерпели
неудачу. Впрочем, такая мера уже не годилась. Раньше можно было надеяться,
что,  избавившись от  Хмельницкого,  удастся  посадить  гетманом  хотя  бы
Выговского,  к  которому весьма благожелательно относились прежний канцлер
Юрий Оссолинский и личный духовник короля Лентовский. Если бы это удалось,
новый гетман стал бы покорным слугой Речи Посполитой.
     Но теперь шла речь не о замене гетмана.  Главное было не в этом,  ибо
канцлер понимал,  что гетман,  который не станет держать руку черни, будет
сброшен ею.
     Попытки Варшавы привлечь на  свою  сторону старшину не  дали  никаких
результатов.  Большинство полковников и  сотников  было  тесно  связано  с
Богданом Хмельницким и  слепо  выполняло его  приказы.  Все  они  одобряли
тяготение гетмана к Москве. В Варшаве понимали: если не принять немедленно
решительные меры,  то  предупредить отделение Украины от  Речи  Посполитой
станет невозможно.
     Первые радости после  битвы  под  Берестечком,  после  белоцерковских
переговоров были развеяны дальнейшими событиями. Король и сенаторы поняли,
что, в конечном счете, Хмельницкий лишь понес значительные потери в людях,
но не утратил ни своей артиллерии,  ни своих основных полков.  Он и теперь
старательно оберегал свои полки -  тот костяк,  который в  нужное для него
время густо обрастет мясом.  Бесспорно было,  что  Хмельницкий готовится к
новой битве, причем хитрит теперь гораздо больше, чем когда-нибудь.
     Много беспокойства причиняло вмешательство Москвы во  все  эти  дела.
Если год назад Хмельницкий и  Москва вели переговоры тайно,  то  теперь ни
одна  из  сторон не  скрывала взаимной приязни и  дружественных отношений.
Чего стоило уже то,  что сразу после битвы под Берестечком,  когда во всех
соседних  с  Речью  Посполитой странах  заговорили о  подавлении бунта  на
Украине,  русский  царь  поспешил прислать к  Хмельницкому посла  -  дьяка
Григория Богданова!  Этим  актом он  как  бы  подчеркивал свое  внимание к
Хмельницкому и  пренебрежительное отношение к своему официальному союзнику
- Речи Посполитой.  А  теперь в  Москве уже третий месяц сидело посольство
Хмельницкого.
     Плохи были  и  церковные  дела.  Брестская уния,  которая,  казалось,
заложила   основы   последовательного   и   решительного    окатоличивания
православной  черни,  обращалась  теперь  в  ничто.  Весь украинский народ
восстал с полной решимостью против унии и униатов.  И если  еще  несколько
лет  назад  удавалось  хотя  бы  отчасти  влиять  на чернь через униатскую
церковь,  то теперь нечего было и думать  об  этом.  Самое  упоминание  об
униатах стало опасным.
     Так  складывались события после  Берестечской кампании,  которая была
столь   старательно  и   заботливо  подготовлена  Речью   Посполитой,   не
поскупившейся для  этого  ни  на  золото,  ни  на  оружие,  ни  на  людей,
задолжавшей Венеции, папе Римскому, императору Фердинанду кучу денег. И не
приходилось надеяться на  то,  что  деньги эти  удастся в  ближайшее время
взять на Украине.
     Выходило,  что  победа,  добытая под  Берестечком,  -  только  мираж.
Выходило,  как однажды сказал канцлер Лещинский,  что каждая хата в  южных
провинциях короля  -  это  крепость,  которая  готова  выдержать  осаду  и
предпочтет лучше погибнуть, чем сдаться на милость победителя.
     Сила Хмельницкого была в том, что вся чернь стала его войском.
     Однако Варшава не  оставляла надежды в  недалеком будущем покончить с
Хмельницким.  Главное - не дать ему передышки, за которую он борется всеми
мерами и силами.
     Хотя в  Киеве был посажен королевский воевода -  тот же  Адам Кисель,
хотя  стоял там  кварцяный полк  под  командованием маршалка Тикоцинского,
хотя  митрополит  Коссов  и  заверял,  что  в  предстоящей кампании  будет
поддерживать короля,  - все это было довольно шатко. Хмельницкий посадил в
Киеве своего умного и дальновидного дипломата Силуяна Мужиловского,  а под
самым  городом держал десять тысяч  сабель под  началом Ждановича.  Десять
тысяч  казаков  стояло  в  Чернигове,  да  в  Виннице у  Хмельницкого было
двадцать тысяч,  которыми командовал Богун...  А ведь,  по Белоцерковскому
трактату,  гетману было дозволено держать всего двадцать тысяч реестрового
казачества...
     О каком же спокойствии могла итти речь?
     Нет!  Мало  радости было для  канцлера Лещинского в  размышлениях обо
всех этих делах,  несмотря даже на щедрые обещания папского нунция Иоганна
Торреса.  Приходилось волей-неволей терпеть, ожидать новых, непредвиденных
событий.  И  еще  беспокоило канцлера то,  что  не  видел он  среди шляхты
человека,  который мог  бы,  когда будет нужно,  снова повести королевские
войска. Не было уже ни Вишневецкого, ни Потоцкого, обоих унесла смерть.
     Канцлер  Лещинский  не   был  легкомысленным  человеком  и   не   мог
пренебрегать всеми этими беспокойными делами.  Он договорился с  королем о
созыве местных сеймиков,  перед тем  как соберется всеобщий великий сейм в
Варшаве.  Для нового и решающего похода нужны были деньги, люди, а главное
- надо  было  втолковать всем  верным короне,  что  дело  идет  о  судьбах
державы, о таком, что может стоить жизни королевству.
     Канцлер  начал  переговоры с  ханом,  убеждая  его  разорвать союз  с
Хмельницким. Но канцлер хотел, чтобы этот разрыв произошел не сразу, а был
бы  неожиданным ударом ножа  в  спину гетману.  Пусть в  будущей войне хан
снова придет на помощь Хмельницкому и снова предаст его. Так будет вернее.
     От имени  короля  канцлер  дал  хану согласие на то,  чтобы татарские
отряды в счет  дани  брали  ясырь  на  южных  землях  короны,  то  есть  в
Поднепровьи, на Украине.
     Канцлер рассчитал хитро.  Пусть  чернь озлобится против Хмельницкого,
союзником которого -  это всем ведомо -  является татарский хан.  И верные
люди  Лещинского уже  ловко пустили слух,  будто бы  татар на  южные земли
призвал сам гетман,  чтобы за  это обеспечить их помощь себе.  Но вскоре в
Варшаве узнали, что Хмельницкий выдал универсал к населению южных земель с
призывом  покидать  свои  дома,  переселяться в  Московское царство,  а  с
татарами войны не вести, ибо сейчас он помочь войском не может...
     ...Когда король выдал указ о  созыве сеймиков,  на каждый из них,  по
приказу канцлера,  были посланы грамоты. Их надлежало прочитать на сеймике
и обсудить. В грамотах было сказано:
     <Его  королевская милость наш  наияснейший король в  свое  время  дал
распоряжение подробно изложить в  его  инструкциях все  то,  что  касается
безопасности государства и  что  он  полагал  бы  наипотребным обсудить на
всеобщем сейме.  Но  уже после рассылки инструкции,  из разных источников,
заслуживающих полного доверия,  получены новые  предостережения касательно
непродолжительности мира,  заключенного с  казаками.  Соответственно этому
его королевская милость считает необходимым довести означенные сведения до
вашего ведома.
     Прежде всего то, что Хмельницкий отрядил своих послов в Москву - бить
челом  царю  Московскому и  домогаться  присоединения Украины  к  русскому
царству. Недавно через Умань проследовал к Хмельницкому венгерский посол и
вел  там  себя  весьма  надменно с  нашими комиссарами.  Проезжал также  и
мультянский посол.  Но  еще важнее то,  что Хмельницкий выдал универсалы к
населению Брацлавского воеводства,  призывая  посполитых терпеливо сносить
зимой тяготы подданства и  обещая еще  до  весны освободить их  от  власти
панов.  Еще подозрительнее то,  что,  после заключения мирного договора, у
Хмельницкого было  довольно  времени  для  составления реестровых  списков
Войска Запорожского, а теперь он просит продлить срок до весны.
     Из  всех этих обстоятельств,  ваши милости,  легко можете представить
себе,  чего надо ожидать на весну. Это вскоре обнаружится, ибо, согласно с
договором,  казацкое войско после Рождества Христова должно перейти на  ту
сторону Днепра,  что,  вероятно,  выполнено не будет. Итак, извольте, ваши
милости,  серьезно взвесить все  эти  обстоятельства,  которые всякий  раз
подтверждаются из  разных источников и  которые на предстоящем сейме будут
вам доподлинно доказаны, а ныне по-отечески сообщаются вам его королевской
милостью, нашим наияснейшим королем.
     Подумайте о  безопасности Речи  Посполитой и  об  организации войска,
чтобы не пришлось заботиться об этом в последний час,  и чтобы,  избави от
этого  боже,  Речь  Посполитая,  кровью  добывшая себе  мир,  не  пришла в
разорение.  Его королевская милость постоянно о том печется, и надо, чтобы
и  ваши  милости подтвердили,  что  нисколько не  уменьшилось ваше желание
сберечь державу нашу и благосостояние отечества нашего,  сотрясающегося от
ударов.
     По  личному  повелению его  королевской милости -  Ремигиан Пясецкий,
правитель государственной канцелярии>.
     ...Впервые за  много лет читали грамоту такого содержания на  местных
сеймах...


                                    2

     В  тот год комета снова взволновала людей и  вселила тревогу в сердца
тех, кого беспокоили дурные приметы...
     Шляхта возвращалась в  маетки.  Татарские загоны бродили по  дорогам,
делали наезды на  села  посполитых и  почти  совсем обезлюдили юг  страны.
Оставляя за собой пожарища,  вопли и  стоны поруганных и обиженных,  гнали
татары в неволю пленниц и пленников.
     Тяжелые  мысли  терзали сердце  Мартына.  Великой неудачей окончилась
баталия под Берестечком.  Думалось:  удержится ли на белом свете воля, так
трудно добытая? Думалось: не станет ли гетман на сторону шляхты, не пойдет
ли на поклон в  Варшаву,  а то,  может,  подастся за море искать милости у
турецкого султана?
     Последние  месяцы  Мартын  все  время  был  в  дороге.  Капуста,  его
начальник,  гонял Тернового по всей Украине.  Универсалы,  грамоты, тайные
приказы возил во все концы Мартын.  Повидал свет. Наслышался такого, что и
за неделю не разберешь: где правда, а где неправда?
     К примеру, в Переяславе, когда ночевал у казацкого сотника Дериземли,
Мартын слышал, как толковали между собою проезжие казаки:
     <Гетману Хмелю теперь одна забота -  как бы свое золото выручить. Под
Белою  он  панам продался,  кинул войско,  а  теперь собирается в  Стамбул
утекать.  Шляхта саранчой движется на  Украину.  Время терять -  опасность
смертельная. Пока не поздно, надо всем в московскую землю податься>.
     Казаки толковали между собою тихо. Мартын притворился, будто спит, но
их речи долго не выходили из головы.  Мартын хотел знать,  - что бы там ни
было,  а он должен знать,  - вправду ли оно так, как люди говорят? Вправду
ли изменил гетман?  Приехав в  Чигирин и  улучив минуту,  рассказал о  тех
казаках Капусте. Полковник закрыл утомленные глаза, с укором покачал лысой
головой:
     - Плетут черт знает что.
     Капуста успокоил Мартына, а про себя решил: надо послать верных людей
в  Переяслав,  докопаться,  кто  там  гетмана и  его дело поносит.  Горько
усмехнулся. Разве до всего докопаешься?
     Между тем,  множество посполитых шло на север.  Старались пробираться
малоизвестными  дорогами,   потому  что   был  слух:   гетманские  дозорцы
задерживают и  возвращают всех в  села.  Скрипели давно не  мазанные возы,
ржали  лошади,  осенняя степь колыхалась перед глазами,  как  желтое море,
где-то   у   края  неба  синею  стеною  стояли  густые  леса  Путивльского
воеводства.
     Там, у синей черты горизонта, лежала земля братьев, и туда текли, как
текут  ручьи  весной,   вливаясь  в  большую,   многоводную  реку,   обозы
посполитых,  мужчины и женщины, стар и млад. Словно снялись с мест хаты по
всей Украине и пустились странствовать.
     Уманский полковник Осип Глух отдал приказ:  на всех шляхах расставить
дозоры,  обозы,  идущие по землям его полка,  задерживать и  возвращать на
свои места.
     Мартын  Терновый прискакал в  Умань  с  поручением Капусты.  Сидел  в
просторной горнице,  в  богатом доме  полковника.  Хотя  Осип  Глух  и  не
таковский был,  чтобы  казака сажать за  свой