ействия прекратились,  если не  считать отдельных столкновений на
границах или стычек с теми татарскими отрядами перекопского мурзы, которые
еще не покинули Украинскую землю,  хотя давно должны были это сделать,  по
условиям договора с  ханом.  Гетман  поручил  винницкому полковнику Богуну
<пощипать> татар и силой заставить их отойти за пределы Дикого Поля.
     Чигирин в эти дни полнился разным людом. Понаехало множество торговых
людей,  они  целыми  днями  толпились  в  гетманской  канцелярии.  С  ними
обходились учтиво, охотно давали им охранные грамоты.
     Мелкая,   своя  шляхта  осмелела  и  начала  приезжать  в  гетманскую
резиденцию,  надеясь раздобыть и  для  себя  какие-нибудь  грамоты,  чтобы
заставить   посполитых  возвратиться  в   их   имения.   Появились   люди,
предлагавшие достать оружие -  и  в  любом количестве.  Всеми этими делами
заправлял генеральный писарь,  который,  вместе  с  тем,  ведал  связями с
иноземными послами.  Из Семиградья и Валахии прибыли гонцы.  Допытывались,
даст  ли  гетман согласие принять высоких послов.  Дела оборачивались так,
что  уже  гетман  и  его  войско стали  известны далеко за  пределами Речи
Посполитой.
     Именно в  эти  дни  среди  приближенных гетмана появилось новое лицо.
Давно  уже  гетман  чувствовал  необходимость  иметь  при  себе  человека,
которому  можно  было  бы  доверить составление приватных писем,  человека
просвещенного, знающего языки...
     Еще в  Киеве Хмельницкий заговорил об этом с Силуяном Мужиловским,  и
тот  обещал  найти  такого  человека.  Мужиловский побывал  в  Могилянском
коллегиуме,  расспросил настоятеля.  И  вот  появился  теперь  в  Чигирине
высокий  молодой парубок в  долгополом кафтане,  остриженный в  кружок,  с
вопрошающим,  будто несколько удивленным взглядом раскосых глаз,  -  Федор
Свечка.  Представляясь гетману,  низко  поклонился,  отчетливо выговаривая
слова, назвал себя и подал письмо.
     Личного   гетманского  писаря   Федора   Свечку   поселили   в   доме
Хмельницкого. Горница, длинная и узкая, единственным окном выходила в сад,
и  в лунные ночи серебристо-синеватый луч проникал сквозь это окно,  точно
лезвие длинного меча рассекал горницу пополам.  Писец из канцелярии принес
Свечке большой сверток пергамента,  три  связки гусиных перьев,  полбутыли
чернил  и  две  тетради желтой  венецианской бумаги в  кожаных переплетах.
Писец положил все  на  стол,  поглядел неодобрительно на  Свечку,  который
растянулся на  скамье  и  искоса  следил за  писцом.  Писец  высморкался в
ладонь, вытер ее об полу засаленного кунтуша и хрипло спросил:
     - Горелку пьешь?..
     Свечка  отрицательно покачал головой.  Писец  хмыкнул,  с  сожалением
поглядел на него и поучительно сказал:
     - Ну и дурак...
     Так и остался Федор в стороне от прочих писарей.  Ни в игре в  кости,
ни в горелке не составлял им компании.  Гетмана боялся и всякий раз, когда
приходилось оставаться с ним наедине,  потуплял глаза и  не  мог  сдержать
взволнованного   биения   сердца.  От  этого  делал  он  ошибки,  и  после
приходилось переписывать письма вторично.
     Гетман приказал справить Свечке кунтуш и  чоботы,  выдать ему  добрую
саблю и  пистоль.  Но  все  это  военное снаряжение выглядело несуразно на
писаревой фигуре.
     Лаврину Капусте Федор  Свечка понравился.  Молчаливый,  внимательный,
сметливый, - так определил Капуста про себя его достоинства.
     А Свечка в одиночестве раздумывал про свою долю, решив, что само небо
послало  его сюда записывать изо дня в день то,  что делает гетман,  и то,
что творится вокруг.  Первыми  ровными,  старательными  строками  легли  в
переплетенную  тетрадь  записи  о  событиях,  происходивших  в  те  дни  в
Чигирине.  То,  что писарь ведет записи,  не укрылось от  внимательного  и
зоркого  глаза  Лаврина  Капусты,  который  теперь,  кроме  того,  что вел
секретные дела гетмана,  занимал должность чигиринского городового атамана
и  должен  был знать все,  что происходило в самом Чигирине,  - под каждой
крышей, в каждом доме.
     ...Капуста сидел в комнате Свечки, читал страницу за страницей:
     <Нынче днем гетман Войска Запорожского и  всея Украины Зиновий Богдан
Хмельницкий дал  аудиенцию купцам из  царства Московского,  торговым людям
Алексею Дремову и  Онуфрию Ступову,  и сказал им,  что товар,  который они
привезли,  он  гетман,  от  таможенной пошлины освобождает,  и  так  будет
поступать впредь,  и  чтобы они,  торговые люди,  были безопасны и за свое
имущество не  опасались,  велел для  оных  торговых людей написать немедля
грамоту охранную и приставить сотню казаков Чигиринского полка,  дабы обоз
с  товаром тех людей берегли в  дороге от Путивля до Киева,  и  дале в  те
места,  куда торговые люди товар свой повезут.  И  сказал гетман,  что так
поступать надобно не из опасения своих людей, а потому, что промышляют еще
татарские загоны,  которые не ушли в Крым,  но скоро их не будет...  А еще
говорил гетман тем людям торговым,  чтобы другими обозами привезли зерна и
побольше соли,  ибо через войну селянство не могло поле пахать и сеять,  и
от  того  теперь великая докука...  И  торговые люди гетману обещали,  что
обозы такие пригонят и скажут по другим городам русским,  чтобы слали сюда
такие обозы>.
     Капуста  прервал чтение,  положил тетрадь на  стол.  Взяло  сомнение:
нужно ли все это записывать?  Надобно ли доверять даже бумаге такое?  Стал
читать дальше:
     <Третьего  дня  гетман  был  гневен.  Кричал  на  генерального писаря
Выговского и на полковника Матвея Гладкого, а почему - не знаю доподлинно,
ибо был в смежной горнице и слов,  кроме таких,  что на бумаге написать не
осмеливаюсь, не слыхал>.
     Капуста неодобрительно покачал головой. Повел плечами.
     <А после,  когда я вошел,  гетман стоял спиной к дверям, посмотрел на
меня сначала недобро, а потом улыбнулся и спросил: <Сколько тебе лет?> И я
ответил:  <Двадцать>,  - и гетман сказал, что завидует мне, хотел бы иметь
мои лета, а еще спросил, есть ли у меня мать и отец, а когда узнал, что ни
матери,  ни отца нет и что они убиты татарами в Броварах еще в году божьем
1642, сочувственно сказал: <Служи хорошо, сын, и буду я тебе за отца>, - и
я гетману руку хотел поцеловать,  но он не дал руки для целования,  только
хлопнул меня по плечу,  и рука у гетмана тяжелая,  ибо еще и теперь, когда
записываю это,  - а уже два дня минуло, - плечо у меня весьма болит. Тогда
я осмелился,  сказал гетману, что хочу записывать день за днем все подвиги
его,   что   если  все   это   складно  и   хорошо  запишу,   то,   может,
Киево-Могилянская академия записки мои напечатает...  А  гетман на  ту мою
просьбу  ответил не  сразу.  Подумал и  лишь  тогда  милостиво согласился,
только сказал:  <Пиши все,  что видишь,  а  подвигов у  меня нет,  все это
подвиги людей моих,  казаков, и тех, кто казаками стали>, - и я это обещал
гетману>.
     Капуста перевернул страницу:
     <Вчера днем ездил с  пани гетмановой в лавку к приезжему греку.  Оный
грек  торговал в  рундуке  Гармаша,  и  когда  пани  гетманова подходила к
дверям,  Гармаш выбежал на крыльцо,  и под руки пани гетманову проводил, и
грек  поставил  перед  пани  гетмановой склянки  и  стеклянные коробочки с
благовониями,  и  так запахло,  точно насыпали горы миндаля и роз.  И пани
гетманова велела мне все эти благовония бережно уложить в мешок, а еще дал
Гармаш много локтей розового шелка и  столько же локтей бархата,  и все то
взял в руки казак Свирид и отнес в карету. И пани гетманова села в карету,
казак Свирид рядом с кучером, а я - на маленькой скамеечке в ногах, и пани
гетманова велела ехать к Тясмину,  но туда не проехали, ибо весьма великий
снег был,  а до того ночью метель,  и дорогу замело, и проехать можно было
только  в  санях,   и  на  то  пани  гетманова  разгневалась  и  приказала
возвращаться домой,  и  мы  поехали,  а  там  уже ждал гетман,  и  когда я
поставил на полку склянки и коробочки,  то гетман и гетманша были в другой
комнате,  и,  выходя,  видел я сквозь отворенную дверь,  что она сидела на
коленях у гетмана, обнимая его за шею, и подумал я, что она больше годится
ему в дочери, но это не моего ума дело...>.
     - И верно, не твоего ума дело, - пробормотал Капуста.
     Послышались шаги.  Он  закрыл тетрадь,  положил в  ящик стола.  Федор
Свечка вошел в горницу. В замешательстве остановился на пороге.
     - Входи, не съем, - сказал Капуста.
     Свечка робко  отошел от  порога и  сел  осторожно на  краешек скамьи,
точно это было очень опасное дело.
     - Читал я, - кивнул Капуста в сторону стола.
     Свечка побледнел. Что было сказать?
     - Пишешь все,  а все ли надо записывать?  Ты подумай: нужно ли? Знаю,
дозволил тебе гетман,  а прочитав, доволен ли будет? Ты помысли, не спеши.
А  так,  что ж,  складно выходит...  Но ты больше о  ратных делах пиши,  о
подвигах людей достойных, про обиды, кои нашему народу чинят паны, шляхта,
о разорении края нашего...  Помысли... И вот что... комнату запирать надо,
и тетрадь прятать хорошо, и беречь ее старательно.
     Больше ничего не  сказал.  Вышел.  Федор Свечка остался один.  Мучило
сомнение: <Может, в самом деле, все это и не стоит записывать?>
     Хотелось утешить себя тем,  что если написанное им будет пригодно, то
(он  видел уже  это  взволнованным воображением своим) где-нибудь в  хате,
вечером,  при огне,  будут читать строки,  написанные им,  и  узнают,  что
делалось на земле украинской и что гетман,  и старшина,  и казаки содеяли,
какая война лютая была...  А про войну и подвиги он еще напишет!  Не далее
как вчера говорил гетман с Капустой:  быть войне. Тогда он поедет вместе с
гетманом и будет жить с ним в одном шатре.  Доведется и самому взять саблю
в руки. Так размышлял Федор Свечка, полный тревожных дум...


                                    8

     В марте на Украине днепровские ветры пахнут весною,  а тут, в Москве,
еще прочно держится зима.  Беснуются метели,  северный ветер лютует, сечет
лицо.
     От Лубянки до Кремля,  мимо боярских подворий, мимо домов за высокими
тынами,  мимо множества торгового и ратного народа,  объезжая площадь,  на
которой   крики   разносчиков  смешивались  с   зазываниями  сидельцев  из
купеческих лавок, - ехал Силуян Мужиловский на санях посольского приказа в
Кремль.
     По правую руку сидел дьяк Алмаз Иванов, рассказывал:
     - В  Москве людей,  сам видишь,  превеликое множество.  Едут со всего
царства денно и нощно.  Кто по торговым делам,  кто по приказным,  а кто с
жалобами да  челобитными...  Заморских гостей  по  красным дворам  немало.
Купцы с  товарами из далеких краев и  царств прибывают,  и  с  ними хлопот
немало.
     Силуян   Мужиловский  внимательно  слушал   дьяка,   с   любопытством
оглядывался по  сторонам.  Стольный  город  великого  царства  Московского
вызывал теплые,  идущие от самого сердца чувства.  Думалось: вот бы сообща
учинить поход на врага!  Чуть с языка не сорвалось это.  Сдержался -  не в
санях говорить об этом надо,  для того и едет в посольский приказ.  Уж ему
известно:  патриарх иерусалимский Паисий беседовал с глазу на глаз с царем
Алексеем  Михайловичем.   Теперь,   едучи  в   посольский  приказ,   горел
нетерпением.  Недавно еще  гонец  прибыл  от  гетмана:  вершить дело  надо
побыстрее и успешно. Плохо, если так не выйдет.
     Алмаз Иванов косил на  Мужиловского зорким глазом.  В  лицо послу бил
резкий ветер,  с  серого неба сеялся сухой снег.  Впереди посольских саней
скакало двое стрельцов,  расчищали дорогу. Зазевавшихся угощали нагайками.
Удары падали на людей в убогой, ветхой одеже. Через Спасские ворота, минуя
Лобное место и храм Василия Блаженного, сани легко проскользнули в Кремль.


     ...В  большой  думной  палате  посольского приказа  жарко  натоплено.
Молчаливый подъячий,  в  длинном мышиного цвета  кафтане,  снимает шубу  с
посольского плеча,  принимает высокую смушковую шапку.  Силуян Мужиловский
вытирает платком усы,  чисто  выбритые щеки,  багровые от  мороза.  Ларион
Лопухин, потирая руки, идет навстречу. Алмаз Иванов стоит сбоку, несколько
позади,  -  хоть посол гетмана не королевский или царский посол,  но Алмаз
Иванов строго придерживается установленной церемонии.
     Садятся  в   кресла  с  высокими  спинками.   Подъячие  разворачивают
пергаментные списки.
     Чуть поодаль, на скамье под стеной, обитой красным бархатом, - дьяки.
За окнами посольского приказа метет снег.
     Ларион Лопухин,  потирая руки,  улыбается одними губами,  а  в глазах
холодок.
     Силуян Мужиловский начинает издалека. Говорено уже об этом позавчера,
но напомнить и сегодня не мешает.  Вот он и напоминает.  Гетман бьет челом
от имени всего Войска Запорожского и  всея Украины,  и если его величество
не возьмет под благодетельную руку Украину и Войско Запорожское,  то война
будет  лютая,   жестокая  и  неведомо  даже,  сколько  людей  православных
погибнет.
     Ларион  Лопухин  понимает  -  послать  немедля  ратных  людей,  полки
стрелецкие на юг, в города и села украинские, вместе с гетманом освободить
Смоленск и  всю Белую Русь,  чтобы никому не повадно было на землю русскую
оружно ходить или какую-нибудь обиду и вред народу чинить... Все это мысли
добрые и утешные.  Вчера уже говорено об этом в посольском приказе.  Будто
ничего нет легче - выступить в поход. А как ворочаться, если конфузия?
     Гетман  украинский стремится под  высокую  царскую руку.  Оба  народа
одной веры, братья по крови, одного бога дети - все это так. А Поляновский
договор о  вечном мире с  королем польским?  Как на это смотреть?  Как его
обойти? Что во всех дворах европейских скажут?
     Силуян Мужиловский ведет речь не  спеша,  как бы сам прислушивается к
своим словам;  ровный голос,  спокойные движения, изредка тронет усы, чуть
заметно усмехнется.
     - От унии,  пан Лопухин,  житья нет... Римский папа, как видно, хочет
уничтожить веру православную.  Киев - древний город русский, а куда глазом
ни  кинь  -  иезуиты свои  костелы и  монастыри поставили,  скоро человеку
православной веры и  помолиться негде будет.  В  Переяславе послы польские
хотели затуманить глаза... Гетман им не верит, и старшина не верит, а весь
народ только на царя московского уповает, одна надежда на вас - придете на
помощь,  спасете край наш...  Одна надежда,  пан  Лопухин.  Покорно просим
оружия, пушек, ядер, хлеба, соли, - все это в списках обозначено...
     Дьяки и подъячие внимательно слушают гетманского посла.  Обиды народу
украинскому,  вправду, чинятся безмерные, все это так... А вчера приехал в
Москву посол польского короля Альберт Пражмовский. Про Поляновский договор
напоминал,  два  часа рассказывал боярину Бутурлину,  что чернь на  землях
королевских содеяла, и твердил - мол, если воеводы русские не хотят, чтобы
и  в  царстве  Московском такое  учинилось,  должны  они  итти  на  помогу
королевским  армиям  и   ударить  в  спину  гетманскому  войску.   Альберт
Пражмовский привез королевскую грамоту в  собственные руки его величества,
царя Алексея Михайловича.
     Посол у царя еще не был.  Силуян Мужиловский о приезде его не знал, а
Лопухин не спешил сообщать об этом.
     - Хлеб у  нас в  этом году не уродился,  -  продолжал Мужиловский,  -
саранча посевы поела,  а  где уродило -  много полей остались неубранными,
ибо все, кто мог, пошли на ратное дело за веру и волю свою. И гетман челом
бьет  его  царскому величеству,  чтобы пожаловал Войску Запорожскому хлеб,
соль  и  всякие товары в  городах царских покупать людям нашим торговым и,
если возможно,  таможенных пошлин не налагать и беспрепятственно те товары
в землю украинскую пропускать.
     И еще просит гетман царева указа,  дабы,  если казаки с Дона пожелают
на  помощь нашему войску притти,  то  чтобы его величество государь на  их
охоту запрета не налагал,  ибо мы не раз вместе с казаками донскими ходили
оружно на  татар и  на  турок и  над многими городами басурманскими победу
одерживали. И о том доподлинно ведомо вам, пан дьяк.
     А послы польские в Переяславе гетмана уговаривали, чтобы он покорился
королю Яну-Казимиру, и за то король даст ему навечно гетманскую булаву над
войском,  и  при  той  булаве  оставляет  ему  город  Чигирин  и  Киевское
воеводство,  и казаков реестровых будет двенадцать тысяч. Но гетман мира с
послами не учинил,  а  прислал мне грамоту,  дабы я  о  том сказал русским
панам воеводам и  его величеству государю стало бы  то ведомо,  что гетман
готовится после Троицына дня  к  новому походу,  ибо  король выдал виц  на
посполитое рушение,  а  обещания нам  дает  только затем,  чтобы  внимание
казаков усыпить. Шляхта хитра и себе на уме, пан дьяк.
     Силуян Мужиловский замолчал.  Ларион Лопухин разгладил бороду. Теперь
должен был говорить он. Дьяк и подъячие насторожились. Алмаз Иванов шепнул
что-то Лопухину на ухо.  Лопухин кивнул головой.  Иванов подал развернутый
лист.  Лопухин надел очки в  серебряной оправе.  На  высокий лоб  набежали
морщины, под усами зашевелились тонкие губы.
     - Посольский приказ  гораздо обдумал все,  о  чем  бьет  челом  посол
именем великого гетмана Войска Запорожского и всея Украины...  - Посмотрел
пристально на  Мужиловского,  как  бы  давая время обдумать значение слов,
какими величал гетмана.
     Мужиловский поклонился.  Впервые  думный  дьяк  так  величал гетмана.
Выходит, признали и речь поведут иную.
     Лопухин говорил:
     - Посольский приказ на  твою челобитную,  по повелению его величества
государя нашего  Алексея  Михайловича,  прикажет во  всех  городах русских
торговлю с твоим краем,  господин посол, проводить свободно и беспошлинно,
а  такожде соль и  хлеб за рубежи царства,  в твою землю,  господин посол,
пропускать свободно, ибо его величество не может оставить без помощи людей
одной веры,  братьев наших по вере и крови. К донским казакам своих послов
посылать гетман может,  но грамоты царской на то не будет,  а  кто захочет
итти ратно в войско гетмана -  на то воля вольная... Другие твои челобитья
нами еще не обдуманы, и о них речь у нас еще впереди...
     Про  польского  посла  Альберта  Пражмовского  Лопухин  и  словом  не
обмолвился. Зачем говорить?..
     Силуян  Мужиловский  возвращался тем  же  путем  в  боярский  дом  за
Лубянской площадью, куда определил его на постой посольский приказ.
     Думный дьяк Ларион Лопухин прошел в царские палаты. Шел не с красного
крыльца, а темными коридорами. У дверей в приемную палату дремал стрелец с
алебардой,  услыхал шаги,  выпрямился. Лопухин поглядел укоризненно, хотел
прикрикнуть,  не успел,  - за спиной послышалась чья-то  тяжелая  поступь.
Оглянулся.  Боярин Григорий Пушкин догнал его.  Высокий, широкий в плечах,
заполнил собой узкий коридор,  толкнул сапогом дверь,  пропуская Лопухина,
пошутил:
     - Мир или войну принес?
     - Все тебе шутки, боярин, - слабо улыбнулся Лопухин.
     В   приемной  палате,   на  скамье  у   стены,   сидели  князь  Семен
Прозоровский,  окольничий Богдан Хитров,  боярин Василий Бутурлин.  Пушкин
поклонился,  кряхтя,  потеснил плечами Прозоровского и Хитрова,  сел между
ними. Князь вопросительно взглянул на Лопухина.
     - Ведены мною переговоры двукратно, - сказал Лопухин.
     - И что?
     - Мыслю,   князь,   надо   челобитную  гетмана  украинского  принять,
стрелецким полкам...
     - Далеко не видишь,  -  перебил Хитров.  - Ты, дьяк, только и знаешь,
что у тебя под носом,  в посольском приказе. Если гетмана под высокую руку
государя принять,  тогда конец миру.  Снова война,  а  давно ли  мы от нее
избавились...  -  Хитров раздраженно махнул рукой,  добавил:  -  Вот. Надо
время оттянуть... Время...
     - Войне  все  равно  быть,  -  голос  Лопухина задрожал.  -  Долго ли
Смоленск и  Белую Русь под игом иноземным терпеть будем?  Государю терпеть
того далее не можно. Да и смерды сами пойдут на помощь казакам.
     Князь Прозоровский вмешался:
     - И ты дело г