орили: <Единая наша надежда - гетман Хмель>.
     Теперь Иван Выговский понял,  почему Хмельницкий не соглашался на все
уговоры казнить Галайду.
     Трудное время переживал генеральный писарь. Больше чем когда-либо ему
надо  было  беречься,  хотя  самый  опасный для  него  человек -  Малюга -
уничтожен.  Выговского бесило, что его отстранили от переговоров с Москвой
и доверяли теперь только второстепенные дела.  Писарь прилагал все усилия,
стараясь убедить московского посла Зеркальникова в  том,  что Хмельницкому
верить нельзя, что Хмельницкий держит руку султана и замышляет вкупе с ним
и с ханом всякие злые дела против царя...
     Еще в Белой Церкви, во время переговоров о мире, Выговскому удалось о
многом  договориться с  коронным  гетманом Потоцким.  Но  Потоцкого вскоре
унесла смерть.  Это событие несколько спутало расчеты генерального писаря.
Снова ему  приходилось выжидать.  Недавний приезд из  Москвы Ивана Искры и
его   долгие   беседы   наедине   с   Хмельницким   заставили   Выговского
забеспокоиться. Надо было крепче держаться на своем месте. После расстрела
Гладкого Выговский понял: гетман ни перед чем не остановится.
     Генеральный  писарь   всячески  старался  подчеркнуть  свое   умение.
Действуя неспеша и  настойчиво,  он постепенно прибрал к своим рукам дела,
касающиеся молдавского господаря.  Тут,  помимо воли  гетмана,  получилось
так, что Выговский стал его первым советчиком.
     Зная слабое место гетманича Тимофея, Выговский говорил ему:
     - Что  ж,  господарь Лупул смеется над  нами?  В  прошлом году обещал
выдать за тебя Домну-Розанду, да на том и успокоился...
     Тимофей, насупив брови, недобро поглядывал на генерального писаря, но
это не могло остановить Выговского.
     - Саблей бы заставить его держать слово.
     Предстоящий  поход   Тимофея   на   Молдавию,   благодаря   стараниям
Выговского,  не был тайною ни для Лупула, ни для канцлера Речи Посполитой.
И  Варшава воспользовалась полученными сведениями.  Три корпуса кварцяного
войска,  вооруженные с  ног до головы,  имея при себе большое число пушек,
вышли  на  правый  берег  Днепра,  по  приказу короля  повернули на  юг  и
двинулись к Батогу.
     Но генеральный писарь готов был пальцы кусать себе,  когда узнал, что
вместо  Тимофея четыре  лучших полка  поведет на  Батог,  навстречу войску
Калиновского,  сам гетман.  Изменить что-нибудь в этом было уже поздно, да
Выговский и не в силах был.
     В  заранее намеченном порядке шли  в  начале мая  гетманские полки по
Каменецкому шляху.  Чигиринский,  под бунчуком гетмана,  и  Белоцерковский
были  в  авангарде.  Следом двигалась артиллерия под  началом Коробки,  за
пушками,  на телегах, по всему окоему тянулся пехотный Переяславский полк,
а за ним -  арьергардный -  Черкасский.  Корсунский полк во главе с Иваном
Золотаренком выступил на  несколько дней  раньше,  взяв  путь на  север от
Батога, чтобы выйти Калиновскому в тыл.
     Мягко стлалась  под майским ветром трава.  Высоко плыла над конниками
небесная лазурь.  Снова шумел степной шлях.  В придорожных  селах  били  в
набат.
     ...Хмельницкий едва  сдерживал своего аргамака.  Конь  ржал и,  мелко
перебирая ногами, взбивал на шляху легкое облачко пыли. Рядом с гетманом -
Носач,  Богун, Тетеря и Пархоменко. В такой погожий день грех забираться в
закрытую карету.
     Весна  раскинула вокруг  свой  светлый шатер.  Ветер  высушил степные
шляхи.  Гетман впивался взглядом в  синюю даль.  Он снова ощущал в  сердце
необычайную легкость, то чувство, какого не знал уже много месяцев.
     В тягостных заботах прошла трудная зима.  Позади остались бесконечные
хлопоты  об  оружии,   ядрах,  порохе,  переговоры  с  ханом,  непокорство
посполитых, жалобы Адама Киселя. У края неба обманчивым маревом поднимался
день грядущей битвы.  Гетман понимал: не в молдавском господаре дело. Паны
сенаторы и король поручили Мартину Калиновскому потрепать казацкое войско.
Калиновский ждет гетманского сына,  -  что ж,  он будет иметь удовольствие
встретиться  с  самим  гетманом.  Выиграть  предстоящую битву,  разгромить
Калиновского,  это означало - сорвать панам посполитое рушение на нынешний
год.
     Знал доподлинно:  пусть только судьба порадует победой,  -  и  тотчас
подымется весь народ.  О  каких реестрах тогда говорить?..  Подавшись всем
телом вперед, зорко вглядываясь вдаль, Хмельницкий скакал, обгоняя полки и
обозы, и конь послушно подчинялся его твердой руке.
     Полковники молча ехали рядом. Войско быстро шло на юго-запад.
     Остановившись на привал в  селе Тарасовка,  Хмельницкий вечером писал
грамоту  путивльскому воеводе Хилкову.  Воевода должен  знать:  поход  сей
замышлен как новое начало борьбы с королем и шляхтою. Жить с ними в мире и
согласии -  дело  немыслимое.  Никаким  их  клятвам  верить  нельзя.  Уния
стремится  к   одному  -   заполонить  иезуитами  все   земли  украинские,
окатоличить край,  свести на нет добытые казаками вольности. Бог видит, он
хотел верить королю. Бог свидетель - не он первый нарушил свои обещания.
     Хмельницкий просил воеводу при  случае отписать в  Москву,  что он  с
войском и  всем народом бьет челом царю за великую помощь и  уповает на те
времена,  когда царь  примет Украину под  свою высокую руку,  когда станет
войско казацкое плечом к плечу со стрельцами царства Московского...
     Позже, низко наклонясь над столом, он писал Ганне в Субботов:
     <Близка уже цель нашего похода.  Все хорошо тут, всем весьма доволен.
Но  сердце к  тебе  рвется.  Сам  этим чудом удивлен.  Мысли мои  с  тобою
вседневно,  голубка моя.  Разведка известила, что Мартин Калиновский стоит
уже под Батогом с превеликим войском,  а с ним вместе прославленный мастер
пушечных дел Пшиемский,  староста красноставский Марк Собесский,  какие-то
иноземные генералы,  чьих имен еще не знаем, но, мыслю, вскоре доведаемся,
взяв  их  в  полон.  Сила там  стоит большая,  и  тем  больше мое  желание
обезвредить ее и разгромить.  Если фортуна нам улыбнется,  то вскоре будем
гулять на свадьбе Тимофея с Лупуловой дочкой в Яссах. Капусте скажи, чтобы
живописца,  который прибыл в  Чигирин из Киева,  доставил сюда в  лагерь с
надежною охраной. Кланяюсь тебе в ноги и целую. Твой Богдан>.
     Перечитал написанное.  Письмо не очень понравилось. Получилось как-то
хвастливо и  легковесно.  В  темном углу селянской хаты увидел перед собою
строгое лицо Ганны. Смотрела на него с укоризной. Он нерешительно повертел
письмо в руках, но все же решил отослать его.
     Крикнул писца,  велел  отправить с  рассветом и  грамоту,  и  письмо.
Улегся в постель.  Писец погасил свечи, вышел. Хмельницкому не спалось. За
стеной заплакал ребенок. Сонный женский голос прозвучал совсем рядом:
     - Молчи, молчи, а то отдам гетману Хмелю, а Хмель сердитый...
     Ребенок затих. Гетман горько улыбнулся. Будет о чем рассказать Ганне.
Снова ее лицо возникло в полутьме. Глаза ее были суровы и вопрошающи.
     Через минуту мысли уже были под Батогом.  Он понимал, как много будет
значить победа  над  польным гетманом.  Случись это  -  посполитое рушение
оттянется еще  на  год,  и  он  принудит  шляхту  оставить Киев,  Брацлав,
Винницу...  Ясное дело,  выступление Калиновского -  пробный камень.  Если
Калиновскому посчастливится под Батогом,  шляхта двинется дальше.  О каких
договорах может тогда итти речь?
     Ему  не  спалось.  Ночной сумрак в  хате был  для него полон видений.
Снова  за  стеной  заплакал ребенок,  и  снова  сонный  и  печальный голос
стращал:
     - Плачь, плачь, придет Хмель, съест...
     - Брешешь, - злобно сказал Хмельницкий вслух, - брешешь...
     ...На  дворе  заржала лошадь,  перекликались часовые.  Гетман не  мог
заснуть.  Заботы обступали,  не было покоя сердцу. А что, если Калиновский
нанесет ему поражение?  Что тогда?  Но он знал, что тогда делать. Конечно,
вести мирные переговоры будет невозможно.  И  останется единственный путь.
Ответ,  который привез из  Москвы Искра,  указывал выход.  Ни на минуту не
колеблясь,  он  решил,  как  поступит.  Полки  будут  отведены  в  пределы
Московского царства -  все его войско.  На  худший случай он уже оставил в
Чигирине такой  приказ  Капусте.  Даже  Ганне  сказал:  <Будет поражение -
собирайся в  дорогу>.  И  то,  что  думал об  этом спокойно,  ободрило его
теперь. Он почувствовал в этом свою силу и решимость.
     Не спеша перебирал мысленно каждый шаг свой, оглядывался в прошлое, а
больше  заглядывал  в  завтрашний день.  И  казалось  -  видел  этот  день
отчетливо. Был он весь в блеске солнца, наполненный победным голосом труб,
ударами тулумбасов,  праздничным звоном на софийских колокольнях в  Киеве.
Там,  в Киеве,  пока сидел еще воеводой сенатор Адам Кисель,  но уже стоял
наготове в Борщаговке полк Антона Ждановича,  ожидая результатов битвы под
Батогом.  По  первому приказу Жданович войдет в  город и  вышвырнет оттуда
кварцяное войско.
     Вспомнил Федора Свечку:  теперь бы ему жить да писать... А Морозенко,
а Кривонос,  а Небаба... И снова подумал про тот будущий день. Про победу.
На чем остановился?  Ага! Киев. Что ж, если под Батогом он добудет победу,
Киев станет свободен.  И не Киев только,  а все Надднепровье. Пускай тогда
кто-нибудь  осмелится  укорять  его,   что  он   не  сдержал  слов  своих,
произнесенных перед казаками на площади у белоцерковского замка?
     Путь  в  Московскую державу  будет  ему  открыт.  Разве  сможет  Речь
Посполитая тотчас поднять новое войско?  А что, если... Нет! Ничего худого
не  могло произойти.  Он должен победить Калиновского.  Пускай Калиновский
идет на него с  пушками,  со шведами и  немцами,  хотя бы в  союзе с самим
сатаной! Берестечский позор не повторится.
     Много позднее, уже после битвы под Батогом, Хмельницкий вспоминал эту
ночь в селе Тарасовка как благословенный берег,  оттолкнувшись от которого
он смело мог плыть вперед, зная, что за спиною - родная земля.


                                    11

     <Коронному канцлеру, ясновельможному пану князю Лещинскому.
     Ясновельможный князь  и  благодетель!  Я  встретил королевскую почту,
которая шла в лагерь под Батогом. Поелику теперь ей уже не было надобности
итти к  месту назначения,  я распорядился,  чтобы она немедля возвратилась
назад и как можно скорее уведомила вас о страшном, неслыханном и непонятно
быстром разгроме наших войск Хмельницким.
     Ход  военных  действий  был  таков:   сначала  небольшие,  но  хорошо
вооруженные казацкие отряды атаковали наше  войско,  которое мужественно и
счастливо отбило вражеские наскоки.  Три  наших полка оттеснили Буджакскую
орду татар,  которая помогает Хмельницкому,  -  мыслю, без ведома хана. Но
после того,  как враг получил подкрепление,  он сдержал наш натиск и вновь
атаковал нас,  надо  признаться,  с  большим успехом.  Бой  продолжался до
вечера и принес нам большие потери.
     На  другой день около полудня на нас кинулся сам Хмельницкий со столь
великими силами,  что мы не смогли продержаться и одного часа. Нас теснили
со всех сторон,  рубили саблями.  Казаки так окружили лагерь и врезались в
него,  что наше войско,  - я должен прямо сказать вам это, - было стерто с
лица земли.
     Польный  гетман  пан  Мартин  Калиновский укрылся  сразу  в  редутах,
занятых иноземными полками. Но и там нельзя было долго сопротивляться, ибо
враг,  имея несколько десятков пушек,  окружил наши редуты со всех сторон.
Защитники последних были или убиты, или взяты в плен. Им пришлось сдаться,
ибо  защищать  наспех  построенные редуты  все  равно  не  было  возможно,
особенно при том замешательстве, какое возникло в войсках, когда мы узнали
о бегстве нашей челяди из лагеря.  Казаки проникли в лагерь и брали в плен
кого хотели и как хотели.
     Изо всего нашего полка бог спас только меня и еще одного воина, - нам
чудом  удалось переплыть реку.  Из  других  полков  отойти  удалось весьма
немногим, ибо река и густые леса сильно затрудняли правильное отступление.
Какая  судьба постигла свиту  польного гетмана пана  Мартина Калиновского,
сказать трудно.  При гетмане находились: его сын, его милость пан коронный
обозный,  каштелян черниговский пан Одживольский,  староста красноставский
пан  Марк  Собесский,  их  милости паны Балабан и  Незбытовский,  подсудок
брацлавский Козаковский и несколько других вельможных шляхтичей. Во всяком
случае,  вряд ли  кому-нибудь из них удалось пробиться сквозь густые массы
вражеских войск.  Иноземцы и рейтары держались стойко,  но из них,  боюсь,
мало кто сможет в будущем защищать Речь Посполитую.
     Его  милость  пан  воевода  брацлавский,  который  стоял  недалеко от
лагеря, но не присоединился к нам, смог, по-видимому, отступить в Каменец.
Заднепровское войско и полки воеводы Киселя и Сапеги стояли в Ахматове. Им
удалось  соединиться,  и,  окруженные казаками,  они  с  боем  отступают в
Полесье.
     Каковы намерения врага - одному богу известно.
     Можно опасаться,  что  он  двинется вглубь Речи Посполитой.  Поэтому,
видимо,  совершенно необходимо организовать  оборону  коронных  земель  не
позже,  чем  за одну-две недели.  Предлагая все эти суждения на усмотрение
вашего  светлого  разума,  выражаю  надежду,  что  несчастливые  известия,
принесенные  не  философом,  а  опаленным  порохом воином,  будут все-таки
приняты благосклонно.
     Надеюсь также,  что вы  не забудете бедного солдата,  который усердно
служит уже двадцать лет.  Полагаюсь на вашу милость.  Ваш покорный слуга -
Никола Длужевский, подстароста брацлавский.
     Ново-Константинов, ночь, двадцать четвертого мая 1652 года>.
     ...Коронный канцлер еле  дочитал письмо.  Его  знобило,  хотя  сквозь
открытые окна  лилось июньское тепло.  Он  приказал слуге  разжечь камин и
закрыть окна.
     Только что  этим утром он  узнал из  тревожного письма сенатора Адама
Киселя,  что воевода принужден оставить Киев и  временно будет пребывать в
своем маетке в Гоще.  Кисель намекал на дурные слухи о судьбе Калиновского
и  прочих  региментарей.  Письмо  Длужевского  не  оставляло  уже  никаких
сомнений.
     Так  была  сведена  на  нет  победа  под  Берестечком,  которую столь
заботливо и старательно готовили. Уходил в небытие Белоцерковский трактат.
<Теперь,  может быть, сейм утвердил бы его... - мелькает мысль у канцлера.
- Но поздно!> Канцлер глубже усаживается в кресло,  закутывает ноги шкурой
леопарда.  На  камине швейцарские часы  бьют пятый час.  Во  дворце играют
трубы: это король садится обедать.
     Через  несколько дней  стало  точно  известно о  гибели  под  Батогом
польного гетмана Мартина Калиновского с сыном, Марка Собесского, Балабана,
Одживольского и  многих  других  рыцарей,  имена  которых знала  вся  Речь
Посполитая.
     Армия  Мартина Калиновского,  первоклассное войско,  вымуштрованное и
подготовленное для  предстоящих великих действий,  было  разбито наголову.
Свыше шести тысяч жолнеров,  в том числе много иноземной пехоты,  попало в
плен к Хмельницкому.
     Король приказал объявить двухнедельный траур в знак скорби по гетману
польному и  всему шляхетству,  павшему в битве.  На башне магистрата и над
дворцом подняли черные флаги.
     ...Шведский посол Франц Мейер и  венецианский посол граф Кфарца в эти
дни имели приватную беседу. Кфарца вынужден был признать:
     - Синьор   Альберт   Вимина   был   прав,   отдавая  должное  гетману
Хмельницкому.  Не  кажется ли  вам,  сударь,  что  этот Хмельницкий теперь
семимильными  шагами  пойдет  на  север,   прямо  в   объятия  Московского
государства? Я не вижу препятствий к их слиянию.
     Шведский посол взял из золотой табакерки щепотку табаку и старательно
запихал  его  в   ноздри.   Вытер  усы  платком  и  выжидающе  смотрел  на
венецианского посла.
     - Это будет весьма неприятно для нас...
     Венецианец сокрушенно покачал головой.
     Мейер многозначительно сказал:
     - Объединение  всех  русских  земель  в  одном  государстве -  крайне
беспокойное и  малорадостное событие для Европы.  Ни одному монарху сие не
наруку.  Усматриваю,  господин посол,  в этом и более важное:  Хмельницкий
утверждает  чернь  в  ее  противоестественных стремлениях.  С  давних  пор
известно, кому владеть землей, кому работать на ней...
     - Думаю,  что и Хмельницкий такой же мысли.  Не это,  господин Мейер,
главное.
     Послы задумчиво смотрели друг на друга.  С достоинством выжидали, кто
первый вымолвит слово.
     Граф  Кфарца  думал:  <Ослабление  Речи  Посполитой  не  в  интересах
Венецианской республики.  Это означало бы  утрату всех надежд на  помощь в
войне с Турцией за Крит>.
     Франц Мейер думал:  <Ослабление Речи Посполитой три года назад, в дни
Тридцатилетней  войны,   было  бы  своевременно,   но  теперь  сие  весьма
нежелательно.  Московское государство стремится  к  берегам  Балтийского и
Черного морей. Держать его в железном кольце, замкнув выход к морю, вскоре
станет невозможно>.
     - Хмельницкий понимает,  -  сказал  немного погодя Мейер,  -  великое
значение  для  Украины  присоединения ее  к  Московской державе.  Допустив
отделение  богатых  и  плодородных  латифундий  от  своей  короны,  король
Ян-Казимир  ослабит  королевство.  Речь  Посполитая  потеряет  свою  силу,
лишится  богатых  земель,  большого числа  дешевых рабочих рук,  отважного
войска.  Она будет стоять перед угрозой утраты земель, ранее захваченных у
Московского государства. Поляновский договор станет пустым словом.
     - Он  и  теперь таков.  Разве не  известно вам,  господин Мейер,  что
Хмельницкий  пользуется  большой   поддержкой  Москвы?   -   Граф   Кфарца
раздраженно повысил голос.  - Наш посол из Москвы сообщил что Хмельницкому
дают  оружие,   пушки,   порох,  ядра,  зерно.  Торговые  люди  с  Украины
освобождены от пошлины в русских городах. И, говоря откровенно, я не вижу:
что тут может сделать Речь Посполитая?
     - Есть только один способ предупредить события.
     Кфарца вопросительно взглянул на шведа:
     - Вы хотите сказать...
     - Вы поняли меня, господин посол.
     Мейер протягивает руку к серебряной вазе.
     - Что это за цветы, господин Кфарца?
     - Ландыши, господин посол. Вы думаете, что только...
     Мейер  удивленно подымает  брови.  Ей-богу,  этот  венецианец привык,
чтобы ему каждую мысль разжевывали.
     - Я  имею  в  виду  войну,  господин посол,  как  единственный способ
предупредить события, нежелательные для наших государств.
     - Но лучшая армия,  господин Мейер, лучшая польская армия разбита под
Батогом.  Коронный канцлер вчера высказал мне  опасение,  что  Хмельницкий
может  двинуться вглубь Польши.  Коронный канцлер боится бунта собственной
черни. Он больше верит наемному войску, чем своим жолнерам.
     Шведский посол хрипло рассмеялся.
     - Коронный канцлер -  недальновидный государственный муж.  Он хороший
католик,  но  плохой  дипломат.  Я  бы  посоветовал королю сменить его  на
преподобного нунция Иоганна Торреса. Святой отец гораздо лучше разбирается
в мирских делах.  Хмельницкий не двинется теперь вглубь Польши.  Почему? Я
вижу,  у  вас  этот  вопрос  на  устах.  Да  потому,  господин посол,  что
Хмельницкий  не  захочет  теперь  рисковать.  Он  выиграл  битву  и  будет
готовиться на своих землях к новому походу, и знаете, сообща с кем?
     - С ханом и Портою, - сказал Кфарца.
     - Чепуха!  -  шведский посол с сердцем ударил кулаком по подлокотнику
кресла,  -  Хмельницкий будет  воевать  против  Речи  Посполитой вместе  с
Московской державой.
     Граф Кфарца горестно закивал головой:
     - Вы правы, господин посол.
     Мейер погладил бритые щеки,  в  прищуренных глазах искрилась усмешка.
Луч  закатного солнца упал на  золотую пряжку туфли посла,  и  он  опустил
руку,  ловя перстнями солнечный блеск.  Как бы  говоря сам с  собой,  швед
тихо, но четко проговорил:
     - Объединение всех  русских земель в  едином Московском государстве -
неприятная и весьма нежелательная