тайный заключил, а король беспокоится, хочет поскорее с нами
покончить,  снова со своим войском стать по всей Украине.  Вот и  надо нам
быстро двигаться,  чтобы  опередить жолнеров,  ударить на  них  нежданно и
разгромить.
     Гуляй-День прищелкнул языком:
     - Погодите, паны, посыплем вас хмелем - будете чихать до крови...
     ...Серебряное  лезвие  молнии  выхватило  из   темноты  суровые  лица
земляков. Грозным пушечным выстрелом ударил гром, и снова потемнело.
     - Пора мне,  -  сказал Галайда.  -  Прощевайте, земляки, под Збаражем
встретимся.
     - А может,  и на Висле,  -  сурово проговорил Кияшко. - Бывай здоров,
Нечипор, счастья тебе...
     Галайда стиснул шпорами бока коня. Обогнал длинный обоз.
     Белоцерковский полк,  обходя орду, шел впереди пехоты и пушек. Где-то
на  краю  неба,  в  нагромождениях туч,  заплескалась сизая  полоса  зари.
Галайда вздохнул.  Неведомый,  расстилался путь войны,  но  в  беспокойном
сердце сталью звенела вера  в  то,  что  счастье лежит  впереди,  там,  на
горизонте, где, рассекая завесу туч, пробивает себе путь рассвет.


                                    14

     В  половине июня полк Данилы Нечая завязал бои с жолнерами Фирлея под
Меджибожем.  Атака казацкой конницы была так внезапна и стремительна,  что
жолнеры не выдержали и, после короткого боя, сдали Меджибож.
     Фирлей, удостоверившись, что Хмельницкий с главными силами следует за
Нечаем и с ним орда, приказал поспешно отступать.
     Лянцкоронский  тоже  потребовал,  чтобы  его  части  немедленно  были
оттянуты под  Збараж.  Не  останавливаясь на  отдых,  коронное войско  шло
ускоренным маршем на Збараж, где его уже поджидал князь Вишневецкий.
     Во  второй половине июня коронное войско отступило без  боя  за  Буг,
Горынь и Случь,  надеясь закрепиться по-настоящему на отечественных землях
и тут нанести решительный удар полкам Хмельницкого.
     Семнадцатого июня гетману,  двигавшемуся вместе с казаками, доложили,
что король,  во главе наемного - немецкого и голландского - войска и своей
гвардии,  выступил в поход.  В тот же день гонец из Чигирина привез плохие
вести о военных действиях против Радзивилла.
     Седьмого июня Радзивилл под Загальем разбил полк Ильи Голоты,  и  сам
Голота погиб в  бою.  Теперь вся надежда оставалась на черниговскую пехоту
Семена  Побадайла и  на  полковника Кричевского,  которому гетман  поручил
общее командование в бою.
     Гетман отказался от привала.  Пересел с коня в крытый возок, вместе с
Выговским и Тимофеем. Ехали молча. Каждый думал о своем.
     У  Хмельницкого в  мыслях Елена.  Гонец из  Чигирина привез письмо от
нее.  За  нерадостными известиями гетман не  успел еще  прочитать.  Сейчас
вынул из кармана, развернул. Разбежались морщины под глазами:
     <Свет мой любый, душа моя, милый муж! Тоска охватывает меня, и сердце
мое скорбно... Не могу жить без тебя>.
     Читал,  шевелил губами.  Тимофей заглянул через плечо отца в  письмо,
крепко стиснул зубы. Она! Лютая злоба захлестнула сердце. Неужели отец так
слеп?  Как  может терпеть возле себя  эту  шляхтянку!  Весь  край дивится.
Выставил себя на посмешище.
     Вспомнил,  как начал о том говорить в Чигирине.  Что было тогда! Отец
ударил кулаком по столу так, что доски треснули. Кричал на него:
     - Не смей!  Паршивый щенок!  Не нравится -  не гляди,  а какое у тебя
право мне указывать? Она - женщина, достойная уважения...
     Тимофей усмехнулся.  Уважения!  Как будешь уважать ее? Лжива. Лукава.
Разве что один Выговский ей ручки лижет.  Видать,  одного поля ягода. И он
недалеко от шляхты ушел.  И чего это батько так с ним панькается?  Писарь!
Да таких писарей в войске сотни.  Выговский, точно угадав его мысли, криво
усмехнулся.   Тимофей  отвернулся.   Начал  думать  о   другом.   Вспомнил
Бахчисарай,  переговоры с  ханским визирем.  Обошлись ведь без Выговского.
Правду сказал Иван  Золотаренко:  <Как  волка  ни  корми,  он  все  в  лес
смотрит>. Чем он приворожил отца? Может, колдун? И едва не спросил о том у
него самого.
     Гетман спрятал письмо.  В отцовских глазах Тимофей прочитал давно уже
невиданные тишину и спокойствие. Но не то, видно, прочитал гетман в глазах
Тимофея. Недовольно отвернул голову. Сказал Выговскому:
     - Поедем, Иван, вперед верхом. Ты, Тимофей, тут оставайся.
     Остановили возок.  Пересели на лошадей и поскакали. За ними помчалась
стража.
     Тимофей остался один в возке.  Черная обида грызла сердце. В этот миг
его окликнули. С возком поровнялся покрытый пылью всадник.
     Федор Свечка радостно расцеловался с Тимофеем.
     - Думал, не догоню... - Вытер рукавом запыленного кунтуша потный лоб.
- А на шляхах такое творится... Вся Украина двинулась... В селах одни бабы
да старые деды с  ребятами.  И  все идут на запад,  пешие и конные,  кто с
вилами, кто с дрекольем, а кому посчастливилось пику добыть или пистоль.
     Глаза у Свечки блестели. Голос звенел восторженно.
     - Верно, записал уже все?
     Свечка уловил в вопросе Тимофея что-то похожее на насмешку и обиженно
замолчал.
     - Да ты не гневайся, Федор, не в обиду говорю.
     - Всегда смеешься,  пан гетманич. А зачем? Записать-то надо... Глянь,
вокруг сколько казаков.  Какая сила толкает этих людей?  Вот  когда нас не
будет и всех этих воинов не станет - потомки прочитают...
     Осекся,  встретившись глазами с веселым взглядом Тимофея.  Уже мирно,
без обиды, спросил:
     - Что ж, думаешь, не справлюсь? Неправда!
     Несколько минут молчали.
     Проезжали по  селу.  Вдоль  тынов  стояли  женщины,  крестили  издали
казаков,  бросали в  возы  лукошки с  черешнями,  с  пирожками.  Мальчишки
хватались за  стремена...  Тимофей оглядывался.  Ведь из  этого села тоже,
наверно,  все мужики пошли воевать,  а  в  глазах у  девушек и  женщин нет
печали или страха...  Легко стало на  душе.  Взяв Свечку за  руку,  сказал
задушевно:
     - Пиши,  Федор,  все  записывай.  А  начнутся баталии -  и  не  такое
увидишь.  Сам ад устрашится.  Правду говоришь, - поляжем - кто узнает, как
волю добывали? Так записывай, друже.


     ...Гетман с Выговским скакали впереди. Плыл навстречу молодой дубняк,
приветливо кивали ветвями деревья, а по правую руку колосились хлеба.
     <Пожнут ли этим летом или кони потопчут и  погниют хлеба?> -  подумал
Хмельницкий...
     Сердце защемило тревожным предчувствием.
     Выговский,   выбрав  удобную  минуту,  заговорил  о  Тимофее.  Хлопец
толковый,  но  слишком горячий.  За  все  хватается,  а  надо и  про науку
подумать.  Гетману время распорядиться,  как дальше быть Тимофею.  По его,
Выговского,  мнению,  не мешало бы отправить хлопца в Киев,  в Могилянский
коллегиум,  пусть поучится там  года  четыре,  латынь осилит,  богословие,
среди ученых людей наберется благочестия, степенности. Ведь придет время и
Тимофею быть гетманом...
     Выговский чувствовал острую  и  непримиримую неприязнь старшего  сына
гетмана к  себе.  Была у  писаря надежда на то,  что в  Бахчисарае ханский
визирь задержит Тимофея как заложника.  Надежда не  оправдалась.  Особенно
опасался Выговский: не занял бы Тимофей видного места среди старшины.
     Хмельницкий молчал,  уставясь  взглядом в  синеющую даль.  Так  молча
доехали до маленького придорожного хутора.
     - Отдохнем тут, - сказал гетман.
     Спешились.  Гетман лег навзничь на траву.  Над ним была чистая синева
неба.  У  самого уха  однообразно жужжал в  траве  шмель.  Не  хотелось ни
думать,  ни говорить.  Вот так бы и лежал день,  другой... Без заботы, без
суеты.  Вокруг свет широкий и ласковый,  живут люди в согласии, в счастье.
Солнце с неба шлет всем свои благодатные лучи. Война - такого слова люди и
не  слыхали,  забыли давно.  Ни мечей,  ни мушкетов,  железо точат только,
чтобы хлеб резать...
     <Будто в священном писании,  - подумал гетман, посмеиваясь над собой.
- Может, мне постричься в монахи, кинуть все - и конец...>
     Выговский сидел поодаль,  читал какую-то грамоту,  недовольно пожимал
плечами. Гетман повернул к нему голову, спросил вдруг:
     - Кто бы гетманом мог быть вместо меня, как мыслишь, Иван?
     Выговский вздрогнул. Как мог Хмельницкий проникнуть в его сокровенные
мысли?  Сам  он  в  эту  минуту думал:  <Может,  в  последний поход ведешь
казаков, гетман>. И вдруг такой вопрос...
     Гетман подождал и сам себе ответил:
     - Думаю,  никого  другого не  захотят теперь казаки и  поспольство не
захочет.
     Сел,  обхватил  колени  руками,  кивнул  головой  на  булаву,  тускло
поблескивавшую в траве.
     - Эх,  Иван, не булава меня теперь манит, не ею тешусь. Вспоминаю все
походы казацкие,  все бунты посполитых, - не бывало еще такого на Украине!
- Покачал головой,  отгоняя от себя что-то ненужное,  повторил уверенно: -
Нет, не бывало!
     И уже не к Выговскому,  а обращаясь к степи, словно там стояли сотни,
тысячи людей, ожидающих его слов, твердо молвил:
     - Не пожалею жизни своей,  ни крови, ни сил своих, все отдам, лишь бы
это было для общего добра,  для свободы общей. Помнишь, под Желтыми Водами
говорил это...  И теперь повторю. И душа моя не успокоится, пока не добуду
своего...
     Усмешка  неприметно  скривила  губы  Выговского.   Припомнил  ксендза
Лентовского в Переяславе,  в доме Гармаша. Подумал: <Много берешь на себя,
Хмельницкий, высоко летать задумал, низко упасть придется>.
     Недобро заиграли под кожей желваки скул. Тихо проговорил:
     - На тебя одного вся надежда наша, Богдан.
     - Не на меня, а на них, - указал гетман на шлях.
     Тесными   рядами   двигалось  по   шляху   войско.   Малиновое  знамя
Белоцерковского полка тяжело колыхалось над головами всадников.
     - На них,  -  повторил Хмельницкий.  -  Они на меня,  я на них.  - Он
встал. Подошел к дороге.
     Галайда,  ехавший на  правом фланге,  оказался рядом с  гетманом.  От
неожиданности захватило дух.  Вот он,  гетман. Высокий, в сером кунтуше, в
рудо-желтых сапогах,  сабля  на  боку,  бархатная шапка оторочена соболем.
Из-под  густых бровей на  Галайду смотрят зоркие глаза,  под черными усами
полные губы чуть раздвинуты доброй усмешкой.
     - Здорово, казаки!
     Голос гетмана, как труба, прозвучал над рядами.
     К  гетману  на  борзом  коне  скакал  полковник  Громыка.   А  казаки
захлебывались радостным криком:
     - Слава гетману Богдану!
     - Слава гетману!
     Ударили тулумбасы.  По  степи,  над  головами конников,  под высокое,
чистое небо полетела песня.  А следом за конными ехали возы, сидели на них
в свитках, кто с пикой, кто с косой, а у кого и пищаль...
     - Слава Хмелю! - кричали и эти.
     И  гетман,  уже  скрытый за  пылью,  махал  им  булавой,  и  рассекал
разноголосый гомон зычным своим басом:
     - За волю, молодцы! За веру!
     ...И  так,  день за днем,  он то обгонял свое войско,  то возвращался
назад.  Сам  хотел  все  видеть,  проверить,  поговорить со  старшиной,  с
казаками.
     Миновали Меджибож. Переправились через Случь.
     На  рассвете  двадцать  восьмого июня  показались на  горизонте стены
Збаражского замка.  Гетман,  сопровождаемый старшиной,  выехал  на  опушку
леса.  Ему  подали подзорную трубу.  Он  долго смотрел туда,  где  маячили
суровые стены замка.  Сердито прикусил ус,  ничего не сказал и воротился в
лагерь.
     Ночью состоялась рада  старшин.  Было решено обложить со  всех сторон
Збараж,  запереть все  выходы  из  замка,  изнурить осадой войско Фирлея и
Вишневецкого,  заставить их  истратить весь  запас  пороха,  все  съестные
припасы,  а в удобный час основными силами двинуться навстречу королевской
армии и ударить на нее нежданно...  Главное,  чтобы хан не подвел,  -  это
беспокоило гетмана больше всего.
     ...Утром двадцать  девятого июня дозорные на стенах Збаражского замка
чуть не окаменели.  Словно из-под земли выросли  за  ночь  вокруг  Збаража
казацкие полки.
     Фирлей и  Вишневецкий стояли на  башне,  неотрывно глядя в  подзорные
трубы.  Всходило солнце. Тихое утро распускало свои паруса над степью, над
казацкими лавами,  над  городом.  Зажглись солнечные лучи в  высоких окнах
замка, внизу, под башней, где стояли королевские воеводы, порхали в ветвях
развесистой липы  ласточки.  В  казацком таборе вокруг замка  рыли  окопы.
Далеко,  на  опушке,  виднелся белый шатер,  над ним развевался бунчук.  У
Вишневецкого потемнело в  глазах.  Указал рукой на  шатер и  не Фирлею,  а
самому себе сказал:
     - Вот он, схизматик проклятый...
     Над  казацким табором в  разных концах взвились дымки,  потом  тишину
неожиданно разорвали выстрелы. На стены крепости упали первые ядра.
     Осада Збаража началась.


                                    15

     Ночь  дышала  в  раскрытые окна  замка  Конецпольского пряным запахом
липы.
     Ровным  огнем  горели свечи  в  золотых пятисвечниках.  Под  потолком
радужно сияла люстра.  За столом, покрытым бархатной скатертью, на которой
лежала брошенная небрежно карта, сидели король Речи Посполитой Ян-Казимир,
канцлер Юрий Оссолинский, начальник немецких наемных войск генерал Убальд,
князь  Доминик Заславский,  маршалок Тикоцинский,  личный  духовник короля
ксендз Лентовский.
     Король,  утопив подбородок в  белой пене  высокого жабо,  жмурился от
удовольствия. Его любимый пес, удобно примостившись в ногах, умильно лизал
ему руку.
     - Марс, не балуй! - вяло прикрикнул король.
     Багроволицый Убальд недовольно повел плечами.  Идет война,  а король,
доннер-веттер,  тешит себя псами.  Он  мог  бы  поклясться,  что  напрасно
увязался в поход с этим королем. Единственное, что успокаивало генерала, -
обещанные тридцать тысяч талеров уже лежали в шкатулке в его шатре.
     Только  что  окончился  военный  совет.   Условились  итти  навстречу
Хмельницкому.  Разведка  донесла,  что  Хмельницкий и  орда  грызут  стены
Збаража, но доблестные жолнеры Вишневецкого и Фирлея выматывают из казачья
и  татарвы все силы.  И вот король с армией явится под Збаражем,  в тылу у
казаков и татар.  Одним ударом будет покончено с Хмельницким и ханом. Один
удар -  и шляхта возвращается в свои маетки, ханская орда разгромлена и не
надо уже будет платить дань.  Хмельницкого посадят на кол в Варшаве, хлопы
снова станут хлопами, тихими, покорными, как овечье стадо.
     Так  думал  король после того,  как  канцлер Оссолинский изложил план
похода.  В  самом  деле,  беспокоиться нечего.  У  него  тысячи  рейтаров,
закованных в панцыри,  двести пушек,  двадцать тысяч первоклассной пехоты,
пятьдесят тысяч гусар и драгун, сколько угодно оружия, ядер, пороха, пуль,
- ей-богу,  король не  разделял опасений своего канцлера и  своих  воевод.
Сказать правду,  он  не любил войны,  но если уж его так разгневали,  если
казак Хмель поднял на  него чернь,  то  пусть огонь и  меч падут на головы
бунтовщиков!
     Король вспоминает:  пора в постель.  Как истинный воин,  он не спит в
замке. В старинном парке, у фонтана, где застыл зачарованный круг каменных
нимф, разбит королевский шатер.
     Король поднимается.  Воеводы встают.  Пес  Марс бежит впереди короля.
Только   королевскому   псу    дозволяется   такое    нарушение   этикета.
Сопровождаемый воеводами, король идет к своему шатру.
     На дворе тихо, безветрено. В небе ясно светят звезды, клонится дышлом
к  востоку  Чумацкий Воз*.  Ксендз  Лентовский благословляет державный сон
короля.  Рослые,  как дубы,  швейцарцы в  латах,  личная охрана короля (им
спокойнее,  чем  легкомысленной шляхте,  можно доверить безопасность своей
особы),  раздвигают полы шатра.  Король,  вслед за Марсом, входит в шатер.
Швейцарцы опускают полы и замирают,  неподвижно держа мушкеты наизготовку.
Вельможи возвращаются в замок.
     _______________
          * Ч у м а ц к и й  В о з  - Созвездие Большой Медведицы.

     Тихо в  парке.  Где-то  тревожно крикнула сова.  Короля раздевают два
камердинера.  Ему  подают  стакан  лимонной воды  для  чистоты  дыхания  и
хорошего  сна,   как  предписано  знаменитым  лекарем-итальянцем.   Король
неторопливо выпивает воду,  наблюдая,  как укладывается спать Марс.  Потом
ложится в постель,  укрываясь походным плащом,  -  что ж, надо привыкать к
тяготам войны. Камердинеры, пятясь, покидают шатер.
     Король  засыпает.   Ему   снится  Париж,   Лувр...   на   цепи  ведут
Хмельницкого, играют трубы.
     Оссолинский не спит в эту ночь,  как и в предыдущую.  Сидит, склонясь
над столом.  У  него ломит в  пояснице.  Вести из  Збаража не приходят уже
вторую неделю.  Может быть,  Хмель уже взял Збараж?  Может быть,  он  идет
навстречу королевской армии?  Все  может  быть...  От  Хмеля  всего  можно
ожидать. Попадешь в ловушку и не выберешься...
     Из Москвы посол Пражмовский прислал письмо. Московский царь отказался
припугнуть бунтовщиков стрельцами, а на помощь Хмельницкому пришли донские
казаки.  Москва не выполнила Поляновский договор.  А  именно теперь -  как
уместно было бы, если б русские хотя бы подвели к рубежам тридцать - сорок
тысяч стрельцов.  Трудно было бы Хмелю итти вперед, то и дело озираясь; не
воткнут ли ему нож в спину?
     Фланговый удар Радзивилла не удался.  Правда, Радзивилл рассеял отряд
Кричевского,  взял самого его в плен,  но зато в тылу поднялась чернь. Вся
чернь на Белой Руси восстала. Как теперь Радзивиллу итти на Киев, когда за
спиной пожар?
     Канцлер разворачивает письмо Радзивилла. Перечитывает вновь:
     <С божьей  помощью  удалось  нам  разгромить  армию  Кричевского  под
Лоевым.  Самого полковника Кричевского,  тяжко раненного,  взяли в плен. Я
приказал лучшим лекарям не отходить от него,  любой ценой поднять на ноги.
Проклятый  схизматик  точно  онемел.  Я  приказал  послать к нему попа,  в
надежде, что, исповедываясь, он разболтает много такого, что знает, - ведь
он  кум Хмеля.  Но когда сказали проклятому схизматику,  что к нему придет
поп,  он ответил: <Тут надо сорок попов, дайте лучше ведро холодной воды>.
Кричевский издох, ваша милость. Двигаться дальше, на Киев, не могу. В тылу
у меня  ширится  восстание.  Во  главе  черни  стали  какие-то  Макитра  и
Натальчич,  у них универсалы Хмельницкого. Я назначил по пять тысяч злотых
за головы этих разбойников. Пока не покончу с ними, вперед не пойду>.
     Канцлер отложил письмо.  Оставалась одна надежда -  хан. Но все-таки,
сперва не  мешает испытать фортуну.  Может быть,  на  сей раз она порадует
Речь Посполитую... Под знаменем короля теперь стоит немалое войско. Это не
чернь с косами и палками. Первоклассная европейская армия. И все-таки...
     Канцлер  потер   утомленные  веки.   Довольно  сомнений!   Только  бы
разгромить войско  Хмельницкого,  тогда  он  покажет сенаторам,  где  раки
зимуют.
     Воспоминание о  сейме  совсем расстроило канцлера.  Решил  посидеть в
парке,  подышать воздухом,  -  знал,  что все равно до утра уже не заснет.
Сошел по лестнице на террасу.  Сел в кресло,  вытянул ноги,  закрыл глаза.
Легкий ветерок гладил лицо.  Недолгий, приятный отдых. Ночь. Пахнет липой.
Таинственно шелестит листва. Внизу, под террасой, послышались приглушенные
голоса. Канцлер насторожился.
     - Стась,  а, Стась, - спросил кто-то высоким голосом, - на что нам та
клятая война? А, Стась?
     - Не болтай, - с неохотой отозвался чей-то бас.
     - Верно,  Стась, - не унимался высокий голос. - У меня дома ни гроша,
хата от ветра валится,  женка шесть дней на пана работает, дочь от чахотки
померла. За что мне помирать, зачем на Украину войной итти? А, Стась?
     - Отцепись!..
     - Эх, Стась, - настойчиво продолжал высокий голос, - на Украине панов
взашей выгнали...  Хлопы как люди живут, а мы против хлопов воевать будем,
чтобы шляхте в свои маетки вернуться... До дьябла та война, Стась!
     - До дьябла та война!  -  согласился сердито Стась. - Может, и нам бы
своих панов...
     Канцлер дрожал от злости.  Вот она,  первоклассная армия!  Быдло!  Он
перегнулся через перила и, не владея собой, закричал:
     - П