и  обиду
султанскому флоту чинили,  -  а  я  Вимине сказал,  что с  султаном у  нас
раздора быть не  может.  И  это я  святым крестом подтверждаю перед тобой,
посол Осман-ага.
     Гетман поставил кубок и  размашисто перекрестился.  Осман-ага  встал.
Подняв кубок, гетман заключил:
     - Шляхта замышляет против нас новую войну. Мы той войны не желаем, но
в  обиду  себя  не  дадим.  Пускай сейм утвердит Зборовский договор,  а не
утвердит - тогда возьмем сабли в  руки.  Полковники,  выпьем  за  здоровье
султанского посла, батыра Осман-аги.
     Звенели кубки.  Полковники пили здоровье посла. Осман-ага кланялся на
все стороны.


                                    25

     ...Ночью Хмельницкий вызвал к  себе  Выговского,  Ждановича и  своего
двоюродного брата, Павла Яненка. Припухшие веки гетмана были красны.
     - Может, утром обо всем договоримся, - робко заметил Жданович.
     - Нет времени,  полковник,  времени нет,  слушайте хорошенько.  Ехать
тебе,  Антон,  и  тебе,  Павло,  вместе с Осман-агою в Стамбул.  Ухо с ним
держите востро. Птица это немалая. Сами видите - подлец из подлецов.
     Гетман замолчал.  Взял с тарелки моченое яблоко,  пожевал. Сок сбегал
по обвисшим, мокрым усам. Вытер рот. Продолжал:
     - Визирю султанскому втолковывать:  дадут помощь против короля, тогда
и на море будет покойно.
     Жданович раскрыл рот,  хотел  что-то  спросить.  Гетман сурово поднял
брови и возвысил голос:
     - Молчи и слушай. У меня и так голова раскалывается.
     Он потер лоб кулаком, как бы что-то припоминая.
     - Перебили,  побей вас лихая година.  Ну вот,  слушайте дальше. Так и
твердить:  чтобы ляхам Порта веры не давала.  Доказывайте им:  мол, Вимину
подсылали поляки, чтобы мы против Туретчины пошли. Поняли?
     Жданович и Яненко закивали головами.
     - Глядите. Напутаете - головы поотлетают.
     Он закрыл глаза,  тяжело вздохнул. Наступило молчание. Где-то в стене
затрещал сверчок.
     - Хорошая примета, - нарушил молчание Выговский.
     Хмельницкий продолжал:
     - Пустое.  Не  верю в  приметы.  Ты,  писарь,  всё знаешь -  и  какая
примета,  и  хорошая она или дурная.  А  вот отчего Гладкий и Глух болтают
языками, чего они крутят, того не знаешь или знать не желаешь. Так?
     Гетман повернулся к Выговскому. Тот пожал плечами, но молчал.
     - Молчишь?  На это примет у  тебя нет.  А я знаю,  -  сказал внезапно
гетман твердым голосом,  тяжелым взглядом обводя присутствующих. - Я знаю,
в голове у них зависть шумит. Гетманской булавы захотели, а Украину - хоть
псам,  хоть чертям,  им все равно.  Про меня болтают -  продался,  а  сами
только того и ищут, как бы и кому бы продаться.
     - Успокойся, - сочувственно сказал Яненко. - Что ты, брат!..
     - Не могу!  -  Гетман вскочил на ноги.  -  Какой к черту покой? Вчера
Гладкий,  пьяный,  похвалялся:  скоро, мол, пустят Хмелю пулю в спину... А
кто пустит?  Он,  Гладкий?  Все им  не  по  нраву.  Москва им  не с  руки,
Туретчина по вере не подходит, татары ненавистны, - а чего хотят?..
     Он  уже не обращался ни к  писарю,  ни к  полковникам.  Говорил сам с
собой:
     - Как думают край, веру и волю защитить? Боже мой, боже мой!
     Он закрыл лицо руками. Замолчал. С закрытыми глазами, казалось, видел
он  хитрые,  угодливые лица,  взгляды,  полные ненависти,  слышал над ухом
лживые,  предательские слова.  Тряхнул головой, отвел руки от лица. Словно
отогнал от себя что-то тяжкое и непереносимое.
     - Теперь самое трудное время.  Стоим, как на вершине горы. Под ногами
- пропасть и  ветры.  Удержаться надо  любою  ценой,  пока  буря  пройдет.
Удержаться.  Все  эти союзники об  одном мечтают -  как бы  раздор посеять
между нами и  Москвой.  Тщетно!  И  от  своего не отступлюсь.  Головы буду
рубить, на кол сажать, а не отступлюсь.
     Он помолчал и, вздохнув, добавил:
     - В Стамбуле добиваться,  чтобы хану строго приказано было с поляками
без  нашего ведома соглашений не  заключать и  чтобы  нам  помощь подавал.
Станет визирь про Москву спрашивать -  посылали ли мы своих послов, каковы
намерения наши,  -  от ответа уклоняться.  Говорить так: <Вера у нас одна,
народ братский, обиды друг другу не делали, думаем жить в мире...>
     - Поняли?  -  Он взял с тарелки еще одно яблоко,  пожевал и ободряюще
кивнул головой Ждановичу.  - Вот погодите, друзья. Будет так, как задумано
мною. Народ русский станет плечом к плечу с нами, помощь подаст. Не бывать
такому, чтобы брат брату в злой беде не помог.
     - Войны никто не хочет, - отозвался Жданович.
     - И  все равно не миновать ее ни нам,  ни им.  -  Гетман встал,  доел
яблоко, сплюнул в кулак семечки и выбросил в открытое окно. - Хватит. Ночь
коротка,  всего не переговоришь. Завтра утром отправляйтесь. Глядите - что
приказал, того и держаться. Нужда будет - шлите гонца.
     Попрощались. Он остался один. Погасил лампадки. Подошел к окну, налег
грудью на  подоконник.  В  пруду квакали лягушки.  Звезды мерцали в  небе.
Перекликалась стража за стеной:
     - Слушай! - кричал кто-то басом, и другой голос тотчас отвечал:
     - Слушай!
     И  ему тоже захотелось сказать в  ночь,  в небо,  в широкие,  манящие
просторы  земли  это  короткое  и  полное  таинственного  значения  слово:
<Слушай!> И сами по себе губы его прошептали это слово, и он понял, скорее
ощутил сердцем,  что и  в эту ночь,  как и во все другие ночи до того,  он
тоже стоит на страже и тоже <слушает>. Что и кого - это Хмельницкий хорошо
знал.


     ...Казначей Крайз  сидел  на  корточках под  самой  стеной гетманской
опочивальни.  У него давно онемели ноги и ломило поясницу. Сквозь кусты он
видел тень гетмана в  раскрытом окне.  Он  слышал все,  что было говорено.
Крайз  ждал,  пока  гетман  закроет окно.  Ждать  пришлось долго.  Наконец
звякнули рамы.  Крайз посидел еще с минуту. Опасливо огляделся по сторонам
и  встал.  Осторожно вышел на тропку и пошел к черному крыльцу.  У крыльца
его остановил караульный:
     - Кто идет?
     - Я! - отозвался Крайз.
     - А,  это вы,  пан казначей!  -  узнал караульный. - Что не спите так
поздно?
     - Не спится, казак. Сон бежит от меня. - Зевнул и начал подыматься по
ступеням.
     ...Перед  рассветом к  Чигирину подъехал перекопский мурза Карач-бей,
посол хана Ислам-Гирея.
     У городских ворот мурзу остановили казаки. Татары кричали:
     - Тотчас  отворить  ворота!  Перекопский  мурза  к  пану  гетману  по
неотложному делу!
     Казаки  сонно  зевали.  До  восхода солнца никому не  велено отпирать
ворота, пусть мурза ожидает у ворот. Татары подняли крик. Казаки разбудили
есаула.  Есаул Лисовец в  ту  ночь был  дежурным по  городу.  Он  вышел за
ворота, спросил:
     - Кто едет и по какому делу?
     Карач-бей вылез из повозки. Ноги онемели от долгого сидения; будто на
чужих ногах, пошел навстречу есаулу.
     - Я перекопский мурза Карач-бей, посол великого хана Ислам-Гирея.
     Есаул Лисовец поклонился, прикрикнул на казаков:
     - Чертовы дети!  Отворить немедля ворота послу хана,  живей!  - А сам
стоял на месте и зевал, прикрываясь ладонью.
     Отворили  ворота,   заскрежетали  цепи,   опустили  мост  через  ров.
Карач-бей сел в повозку.  Подковы застучали по деревянному настилу. Усатый
казак, затворяя ворота, недовольно ворчал:
     - Нет тебе покоя,  разъездились эти послы,  побей их господь! Два дня
назад турок, вчера поляки, а нынче, глядь, и этого нечистая сила принесла.
     - Ты  там  меньше болтай,  не  твоего ума дело,  -  равнодушно сказал
есаул, проходя мимо.
     - Известно,  не моего, - ворчал казак, - это уж гетмана Хмеля дело, а
у меня свое дело, да я так думаю, что и ему они, те гости, осточертели.
     Из темного угла под стеной чей-то голос укоризненно отозвался:
     - Дядько Семен, может, вы бы помолчали...
     Казак сплюнул, отошел в сторону и сел на скамью.
     Рассвет  раскидывал в  небе  сизый  плат.  Перед  глазами диковинными
силуэтами возникали дома.  Громко,  как на перекличке, пели петухи. Казака
Семена волновало свое.  Был когда-то и дом,  и жена,  и дети. Все пропало,
ушло,  как он говорил, по ветру. Спалил Ерема Вишневецкий дом Семенов, а в
доме сгорели жена и дети.
     Тихо в предутреннем Чигирине. В такую тишину все припомнишь. Но нет в
сердце места для тоски.  Обиду тоской не избудешь.  <Ездят,  все ездят,  -
думает Семен,  -  не было еще такого на Украине. Великим паном стал гетман
Хмель,  что и говорить! Одних купцов сколько наехало! А на ярмарках какого
только товара нет! И продают его люди из разных неведомых доселе краев!>
     Много можно за ночь передумать. Посасывает люльку казак Семен. Плывут
думы,  обступают со всех сторон.  А перед глазами маячит село над Горынью,
хата...  Что осталось?  Один пепел - и того, видно, ветром уже разнесло. А
что будет? Паны снова возвращаются в свои маетки. Неужто будет по-старому?
Не спится казаку Семену.  Поспрошать бы кого.  Вздыхая, глядит он на небо.
Ясноликое солнце всходит у края неба и красит медью крыши домов.


                                    26

     ...Купец Вальтер Функе путешествовал.  Обмывали пыльную дорогу дожди,
сушили  солнце  и  ветер.  Вальтер  Функе  глядел  из  повозки по сторонам
внимательным,  зорким глазом. Тешили взор широкие, бескрайные нивы. На них
нескончаемый прибой золотых волн.
     Колыхались пшеница,  рожь. Поблескивали на солнце косы и серпы. Белые
рубахи косарей мелькали в  желтом море.  Вальтер Функе  остановил повозку.
Сошел на межу. Сорвал колос, растер на ладони. Теплые зерна щекотали руку.
Поднес к лицу. Запахло землей и солнцем.
     Косари окружили человека в  куцем кафтане и  низко надвинутой на  лоб
широкополой шляпе.  Вальтер  Функе  поздоровался.  Повел  рукой  вокруг  и
заговорил  по-своему:   он  восхищен  богатством  полей.   Косари  поняли,
засмеялись.
     Дивчина в  вышитой красным сорочке поднесла негоцианту кварту молока.
Функе выпил одним духом,  его  томила жажда.  Протянул дивчине талер.  Она
спрятала руки за спину и отступила.  Дивчина смеялась.  Функе был доволен.
Спрятал талер в карман. Помахал косарям шляпой, сел в повозку.
     Дробно стучали кованые колеса.  Плыли по сторонам нивы. Сияло солнце.
Дорога,  точно ручей,  вилась по лесу. За лесом началось село. Ехали через
плотину.  Функе  высунулся из  повозки.  Справа  от  плотины стояла тонким
облачком белая  пыль.  Тарахтело колесо мельницы.  Водяные брызги упали на
лицо Функе, приятно освежили. Перед мельницей теснилось множество телег. С
краю плотины стоял дед с палочкой.  Сначала он с любопытством посмотрел на
повозку, но тут же равнодушно отвернулся. Кто только не ездит теперь через
село Качинцы?  Недаром лежит оно на шумном и беспокойном тракте из Варшавы
на Чигирин.
     Функе  проехал  село.  Перекрестился на  церковные купола.  Любовался
хатами.  Казалось -  ему улыбаются синие петухи,  намалеванные на  стенах.
Подсолнечники тяжело гнулись через плетни,  точно кланялись проезжим.  Пес
полаял на повозку, но, разморенный солнцем, отстал. Дробно стучали колеса.
Миновали село.  Снова вдоль дороги потянулись нивы. Бежали по всему окоему
золотые волны хлебов. Косы блестели на солнце.
     Вальтер  Функе  возвращался из  Варшавы  в  Чигирин.  Он  намеревался
наведаться еще в Киев,  а если все будет хорошо,  Функе поедет в Белгород.
Много дел в  этом году у  негоцианта на  казацкой земле.  В  Варшаве Функе
стращали:  <Смотрите,  ездить по этим казацким шляхам не совсем безопасно.
Бродят разбойники, да и само войско гетманское не брезгует ничем>. Вальтер
Функе не боялся.  У  него в  кармане лежала грамота от генерального писаря
Ивана  Выговского.   В  этой  грамоте  было  написано,   что  Функе  особа
неприкосновенная,  никто не  имел права чинить ему  препятствия,  никто не
имел права обижать его.
     Под  сиденьем повозки стояла  шкатулка.  В  шкатулке лежала тетрадь в
кожаном переплете.  Когда  Функе останавливался на  ночлег в  селе  или  в
городе,  возчик, татарин Сабит, вносил шкатулку в дом. Отдохнув, негоциант
ставил на стол чернильницу, вынимал из деревянной коробочки гусиные перья,
раскрывал тетрадь и начинал записывать.  Будучи уже в летах, Вальтер Функе
считал неосмотрительным полагаться на свою память.
     Большое впечатление произвела на  него  Умань.  Он  был  в  гостях  у
полковника Глуха.  От  чистого  сердца  подарил  полковнику кусок  ценного
шелка.  Пил  за  здоровье пани полковниковой.  Три  дня там отлеживался на
коврах.  Повозка была прочная,  но не слишком удобная,  и  это давало себя
знать. Про Умань Функе записал: <Дома тут высокие. Имеют красивые округлые
окна с разноцветными стеклами.  Над входом висят иконы.  Построены дома из
дерева,  дерево гладко оттесано и отполировано.  Людей знатных и богатых в
сем городе немало.  По городу возят мед, пиво в больших бочках на телегах.
А также хлеб доставляют возами, а рыбу кинтарами*>.
     _______________
          * К и н т а р  - мера веса.

     Написанное Функе  присыпал песком  из  бархатного мешочка.  Подождал,
пока  чернила подсохнут,  осторожно ссыпал  песок  в  мешочек,  перевернул
страницу. Писал дальше:
     <По  дороге  видел  при  каждом селении пруд,  возле  него  мельница.
Плотины густо  обсажены деревьями.  На  прудах  множество желтых  и  белых
цветов.  -  Функе задумался.  -  Видел много злаков на обширных нивах, кои
произрастают сами по себе и без обработки>.
     За окнами смеркалось.  Писать стало труднее. Он спешил. Надо было еще
записать о том,  что <богатства в казацком краю -  без числа.  Куры, гуси,
утки, индюки во множестве гуляют в полях и лесах, кормясь вдали от городов
и  деревень.  Они кладут свои яйца среди леса и  в  скрытых местах,  и  по
причине их множества их никто не разыскивает>.
     Больше всего поражали Функе разнообразные домашние животные.  Лошади,
коровы,  козы,  овцы,  волы... И все откормленные, хорошей породы. Вальтер
Функе жмурился от удовольствия при одном воспоминании.  Одобрительно кивал
головой.  В тетрадь он записывал: <Свиньи у них поросятся три раза в году.
Первый раз приносят одиннадцать поросят,  во второй -  девять,  в третий -
семь...>
     Вальтер Функе оставил Умань на заре. Еще хотелось спать, но пора было
отправляться в дорогу. Дела не ждали... С удовольствием вспоминал беседы с
полковником Осипом Глухом.  Ему  понравился неторопливый и  рассудительный
воевода. Они поняли друг друга.
     Пухлой рукой Функе прикрыл зевоту.  Повозка катилась по лесу. Кедры и
сосны,  похожие на кипарисы,  стояли стеной,  заслоняя полнеба.  Негоциант
приближался к цели, - скоро и Чигирин. Возчик-татарин тянул однообразную и
печальную песню.  Вальтер Функе не останавливал:  пусть поет, если это ему
приятно.  Он думал свое.  У  него не было времени прислушиваться к песням.
Песни  его  не  касались.   Расчесывая  пальцами  рыжеватую  бородку,   он
прикидывал, сколько прибыли получит фирма к концу года. Прибыль получалась
немалая.
     До первого снега Функе должен возвратиться в  Гамбург.  По дороге еще
были  дела во  Франкфурте.  Дела,  дела,  дела...  Вальтер Функе вздохнул.
Возчик пел скучно и тоскливо.  Лес кончился.  На пригорке показались стены
города.  Вальтер Функе ехал в  Чигирин через Белую Церковь.  Хотя ему и не
совсем по пути,  как сказал он белоцерковскому полковнику Михайлу Громыке,
но он столько хорошего слыхал про город от самого генерального писаря, что
грех было бы не заехать и не повидать красу и гордость Украины.
     Михайло Громыка был  доволен.  Он  любил свой город и  рад  был,  что
чужеземец так хорошо говорил о нем.
     Функе ходил по городу, разглядывал дома. Зашел на ярмарочную площадь.
Слушал хор в церкви во время воскресной службы.  Заходил в лавки.  Смотрел
товары на  полках.  Хвалил местный коленкор,  а  сукно не понравилось ему.
Назвал себя  купцу.  На  следующий год  здесь будут торговать его,  Функе,
сукнами, шелком, ароматами и прочим.


     ...Ночью  Функе  сидел  в   своей  горнице  над  тетрадью  в  кожаном
переплете.  Функе писал:  <Домашнее устройство в сей стороне такое: внутри
дома скамьи идут вдоль стен,  а  столы стоят посреди комнаты,  на  ножках.
Постелью служат вышитые ковры. Цветные ткани развешаны на стенах. В каждом
доме  есть  печь  на  двух столбах,  четырехстенная,  из  выжженной глины,
красной или зеленой, а у богатых людей - кафельная, сверху железный навес,
который зовется на их языке <колпак>.
     Вальтер Функе  зевнул.  Покусал кончик гусиного пера,  прищурил глаз,
продолжал писать:  <Ехал между реками и  лесами,  вдоль бесконечных садов.
Виднелись нивы разных хлебов,  высотой в рост человека, длинные и широкие,
как море>.
     Мысли перескочили на  другое.  Перо  бежало ровно по  гладкой бумаге:
<Девушки знатных  мещан  носят  на  голове  кружочек из  черного  бархата,
вышитый золотом,  с  жемчугами и  каменьями,  вроде  короны,  он  стоит до
двухсот злотых и даже больше. Девушки победнее плетут венки из цветов>.
     Он подчеркнул написанное и добавил: <Надо наладить изготовление таких
кружочков и завезти их в казацкий край. Написать об этом в Гамбург>.
     Чуть  пониже Вальтер Функе с  особым тщанием написал:  <Вокруг города
Белая Церковь две  линии палисадов,  на  более длинной,  внешней -  четыре
башни с воротами для проезда,  четыре башни глухих;  на внутренней линии -
одна  с  воротами,  одна глухая.  К  этим палисадам пристроена еще  третья
небольшая крепостца с таким же палисадом,  в нем одна башня с воротами,  а
три глухие.  На башнях и стенах двадцать пушек, медных и железных, разного
калибра,  от  полугривенки до  пяти  гривенок* в  ядре.  В  трех крепостях
восемьдесят четыре пушки исправных,  и поврежденные также есть, три тысячи
пятьсот железных ядер, много пороха в бочках, много селитры>.
     _______________
          * Г р и в е н к а  - мера веса.

     Вальтер Функе окончил писать.  День все-таки был трудноватый.  Завтра
до зари снова в путь.  Надо было отдохнуть.  Он разделся. Открыл окно. Сел
на  скамью,   покрытую  ковром.   Задумался.   Путешествие  было  довольно
хлопотливое.  Правда, хлопоты не напрасны. Эти хлопоты дадут деньги. Много
денег.  Функе облизал кончиком языка засохшие губы.  Пора спать. Вскоре он
примостился на  скамье.  Захрапел.  Ему снился Чигирин.  Рыжий Крайз сидел
перед  ним,  желтыми  крючковатыми пальцами перебирал колесики на  счетах.
Затем колесики превратились в  пушки.  Они поблескивали дулами на  солнце.
Функе  вздохнул во  сне,  почмокал губами.  За  окном закричала сова.  Ему
почудилось, что это кричит казначей Крайз.
     Утром,  едва  солнце поднялось на  небе,  Вальтер Функе  уже  сидел в
повозке.  Выехали за ворота. Утренняя свежесть была приятна. Лошади бежали
легко. На дороге беззаботно порхали воробьи.


                                    27

     ...В Чигирин Вальтер Функе опоздал.  Гетмана он не застал,  не застал
также и Выговского.  Четыре обоза с его товарами и машинами для мануфактур
уже прибыли.  Вальтер Функе поселился в том же доме, где жил в первый свой
приезд.  Гармаш гостеприимно встретил купца.  Пригласил на обед. За столом
сидела вся семья.  Дочь Гликерия, красавица с черными косами, сын Дмитро и
жена,  приветливая пани Килына.  Подали яичный суп  с  пахучими кореньями,
рыбу,  варенную в молоке,  и соус из миндаля.  Стоял графин водки и графин
виноградного вина.
     Вальтер Функе  много ел,  смешил рассказами о  том,  как  убого живет
шляхта:
     - Бедно и  голо,  только гонору много.  Не то что здесь,  в  казацкой
земле. Всюду достаток, и всего много.
     - Впервые живем  так  спокойно,  -  заметил Гармаш.  -  Гетман у  нас
голова.  Знает,  что нужно хозяину.  Погоди, купец, не то еще увидишь. Это
хорошо,  что ты к нам свой товар везешь, мануфактуры у нас будешь ставить.
Нам много товара понадобится. А захочешь торговать в других местах - плыви
свободно по Черному морю, теперь туркам не до нас. Война с Венецией все им
затмил