оворишь,  дьяк, и ты, окольничий. Посол польский недаром
прискакал за помощью против гетмана украинского.  Видишь,  когда вспомнили
паны Поляновский договор...
     - Сейчас самое время у них Смоленск требовать, - заметил Бутурлин.
     Лопухин молчал. Как всегда - все говорят, все советуют, а если не так
- скажут: дьяк напутал...
     Бутурлин продолжал:
     - Войне все равно быть, а того, что шляхта на Украине творит, терпеть
не можно. Мыслю я, надо посольство гетману послать.
     - Посольство послать,  выходит, признать его власть, а сие договору с
королем польским всуперечь, - сказал Хитров.
     - Гетман Хмельницкий царю бьет челом от имени всего народа. Должен ли
государь не внять тому?  -  обратился Бутурлин к Хитрову.  И, не дожидаясь
его ответа,  твердо сказал:  -  Мыслю инако -  не должен. Послов к гетману
послать надо,  а  военную помощь дать ныне возможности нет.  О  том  послу
гетманскому сказать.  У  нас самих что в  государстве творится...  Отписал
муромский воевода Иван Алферов:  посадские людишки у него неспокойны, того
гляди бунт будет.  В Козлове то ж. По Москве темные люди смуту сеют. Казна
государева пуста.  Войну начинать еще  рано,  а  принять гетмана ныне  под
высокую руку государеву -  это и есть война.  Сейчас ее быть не может. Так
ли говорю, бояре и дьяки?
     Кивали головами:  так,  так, умен Бутурлин. Хитров недобро смерил его
взглядом:  может,  уже и с гетманским послом насчет себя договорился,  уже
где-нибудь на Украине и себе именьишко обеспечил. Дальновидный боярин, что
и говорить...
     - Войну с королем польским  ныне  начнем,  -  продолжал  Бутурлин,  -
свейское королевство* в спину ударит.  Еще рано нам за это браться,  рано,
не время.  А гетману Хмельницкому всяческую помощь оказать должно и послов
слать  к  нему  непременно надо.  Опять-таки патриарх иерусалимский Паисий
сказал...
     _______________
          * Швеция.

     - Ты,  Бутурлин, что патриарх толкует, не слушай, - перебил Хитров, -
патриарху только о  вере забота...  -  Сказал и  осекся.  Понял:  никто не
поддержит. Пожав плечами, заключил: - Мне все равно, как хотите, решайте.
     - А  порешим  так,   как  государь  велит,   -  твердо  сказал  князь
Прозоровский.
     - В чем не согласны? - послышался голос в дверях.
     Все  вскочили.  Сам  государь  стоял  на  пороге.  Кинулись  к  руке.
Приложились по  очереди,  стали  полукругом.  Алексей Михайлович прошел  в
глубь палаты, сел в кресло, оперся локтями о подлокотники. Повел глазом, -
бояре и  дьяки молча стояли,  ожидали государева слова.  Указал пальцем на
скамью под  окнами.  Тускло блеснул перстень на  пальце.  Бояре  садились,
кряхтя,  искоса поглядывали на царя.  Лопухин не сел,  стал ближе к  окну.
Алексей Михайлович спросил у князя Прозоровского:
     - Как порешили, князь?
     - Посольство надо слать к гетману Хмельницкому...
     - Польскому  послу  ответ  дать  двусмысленный  надлежит,  -  вставил
Бутурлин.
     - Челобитную  гетмана  читай,  -  Алексей  Михайлович кивнул  Лариону
Лопухину.
     Лопухин откашлялся,  переступил с  ноги на ногу,  надел очки,  глухим
голосом начал:
     - <Наияснейший,  вельможный,  православный  государь московский и наш
великий милостивец и благодетель.  Пишем мы твоей царской милости от имени
Войска  Запорожского  и  всего  народа  украинского,  что стали мы оружно,
сообща,  всем народом,  против угнетателей веры нашей и воли  нашей.  Бьем
челом тебе,  повелитель,  государь русский,  дабы ты приказал ратным людям
своим итти на Смоленск,  а мы отсюда наступать начнем и недруга повалим, и
будешь  ты,  государь,  нам  царем  православным.  А  мы того всем народом
желаем, чтобы твоя милость нам православным царем и самодержцем учинилась.
А  коли войско твоего величества будет вместе с нами,  и иноверцы западные
под ноги твоего царского величества покорены будут.  Просим смиренно твоей
помощи,  чтобы хлеб и соль дал люду нашему,  который через войну в великое
убожество впал, и велел войску стрелецкому своему на рубежах не чинить нам
препон,  в  разе  виктории  сразу  не  добудем  и  почнем  на землю твоего
величества,  государь великий,  отступать,  чтобы шляхта  над  нами  злого
надругательства  не  учинила.  А  будет  твоя милость,  послов своих к нам
пришлешь,  - премного благодарны будем и с ними трактовать станем, и послы
милости  твоей  сами  узрят  муки  народа  нашего,  а  вера  у нас общая и
благословенная вовеки.  Поклон низкий твоему царскому величеству  воздаем.
Писано в Переяславе,  в феврале месяце года 1649 в день восьмый,  при всей
памяти,  в полном разуме.  Вашего царского  величества  наинижайший  слуга
Богдан Хмельницкий гетман со всем Войском Запорожским>.
     - Что скажете,  бояре?  -  спросил Алексей Михайлович, движением руки
указав Лариону Лопухину сесть.
     Первым начал князь Прозоровский.  Земли под государевой рукой множить
надо.  Вековечная неправда то,  что  над  Днепром коронное польское войско
стоит  и   стольный  Киев  под  чужими  знаменами.   Гетмана  Хмельницкого
поддержать следует. Но теперь не время войну объявлять польскому королю, а
иную помощь, какую гетман просит, оказать надо.
     Бутурлин советовал не ожидать,  чем кончится война гетмана с королем.
Готовить ратных людей к  лету.  Хлеб собрать и тогда в поход выступать,  и
написать,  что  гетман со  всем народом украинским под  высокую государеву
руку принят вскоре будет.
     Пушкин сказал:
     - Терпеть  обиду,  какую  шляхта  государевым титлам  чинит,  -  грех
смертный.  Гетмана  под  высокую  руку  принять теперь  должно,  а  войску
стрелецкому на рубежах стоять с оружием и всяческим бережением.
     Хитров молчал.
     Алексей Михайлович потер виски. Хлопотливое дело и опасное. Вспомнил,
что  говорил Паисий.  Внимания достойны слова патриарха.  У  бояр  мысли и
слова, будто снег за окном, мятутся. Скажут и забудут, а бремя забот он на
свои плечи принять должен.  Так и теперь.  Желанно, конечно, земли царства
своего умножить. Королевский посол запугивает: чернь злое замышляет против
господ,  мол,  язва  бунта и  на  царские земли перекинется,  если  ее  не
истребить  сообща...  Посол  о  своей  корысти  думает.  Украинцы  -  люди
православной веры, одного бога дети... Однако действовать надо осторожно.
     Поглядел внимательно на бояр:
     - Мыслю так:  посольству нашему ехать к гетману немедля.  Грамоту мою
гетману посольство вручит.  Торговым людям  с  Украины помех не  ставить и
пошлин с  них не  брать.  Донские казаки пусть едут на  гетманскую службу.
Польскому послу сказать,  чтобы с  Войском Запорожским король мир  учинил,
итти на то войско ратно и оружно не можем,  ибо то люди одной веры с нами,
братья нам, и кровь христианскую проливать далее не советуем...
     - Все, бояре! На том покончим.


     ...На  следующий  день  Силуян  Мужиловский снова  был  в  посольском
приказе.  Ларион Лопухин передал ему волю цареву. После долгих переговоров
согласились: Силуян Мужиловский лично вручает государю челобитную гетмана,
но царь ее не читает,  а передает боярам. Такой акт имел немалое значение.
Обращение  гетмана,   таким   образом,   не   оставалось  тайной,   и   то
обстоятельство,  что царь принимал гетманского посла и  брал в собственные
руки грамоту от него, должно было заставить задуматься панов в Варшаве...
     С волнением входил Силуян Мужиловский в царские палаты. Встречали его
достойно, как великого посла.
     Царь сидел на троне.  По обеим сторонам -  бояре и думные люди. Вдоль
стен  стояли стрельцы и  рынды.  Силуян Мужиловский,  держа в  правой руке
грамоту,  шел  по  красному ковру.  В  шести  шагах от  трона опустился на
колени.  Князь  Прозоровский и  боярин  Бутурлин подняли  его  под  локти.
Приблизился к  царю.  Поцеловал руку.  Алексей Михайлович взял из  рук его
грамоту и передал Бутурлину,  не читая.  Наклонив набок голову,  выслушал,
что сказал Мужиловский устно. В ответ промолвил:
     - Шлю посла нашего к гетману Богдану Хмельницкому.
     На  этом аудиенция окончилась.  Зван был затем Мужиловский на  обед к
Бутурлину. Кроме хозяина, за столом были Лопухин и боярин Артамон Матвеев.
Пили  здоровье царя,  затем здоровье гетмана.  После третьей чаши  Лопухин
сказал:
     - Ты, посол, человек разумный, помысли: учинить ныне то, что просишь,
не  можем,  а  королю  понять дадим  -  царева милость к  гетману велика и
пренебрегать этим король не  может.  Будем оказывать вам всякую помощь,  а
придет время -  порушим договор Поляновский, в том будь уверен. Станут все
люди русские воедино, кто нам тогда страшен?
     - За то, чтобы были воедино, - поднял кубок Мужиловский.
     - Вовеки, - ответил Лопухин.
     - Под одним царем, - поддержал степенный Матвеев.


     ...Тринадцатого марта  из  Москвы,  вместе  с  Силуяном  Мужиловским,
выехали  думный  дьяк  Григорий  Унковский и  подъячий  Семен  Домашнев со
слугами и  стрельцами.  Восемнадцатого марта  царское посольство прибыло в
Калугу,  и  в  тот же  день,  покормив лошадей,  двинулось дальше.  Дорога
встречала их теплыми ветрами и мягким снегопадом.
     Тридцать первого марта посольство прибыло в Путивль. В Путивле послов
встретил воевода Никифор Плещеев.  У  воеводы обедали.  За  обедом воевода
сообщил Мужиловскому:
     - Через рубеж идут к  нам  гетманские люди,  бегут во  множестве и  с
земель коронных от шляхты,  а  вдоль рубежей разъезды польские и литовские
люто промышляют.
     Григорий   Унковский   выслушал   все   это   особенно   внимательно.
Полюбопытствовал,  как  удобнее  и  безопаснее проехать посольству,  чтобы
миновать  разбойников.  Никифор  Плещеев  посоветовал ехать  напрямик,  на
порубежный украинский городок Конотоп,  и сказал, что тотчас пошлет гонцов
верхами, предупредить конотопского городового атамана, что едет посольство
царское.
     Первого апреля посольство тронулось в путь.  Кроме посольской стражи,
ехало еще сорок стрельцов воеводских.
     Григорий  Унковский  был  спутник  молчаливый.   Больше  слушал,  чем
говорил.   Царскую  грамоту  на  всякий  случай  спрятал  подальше,  зорко
поглядывал вдаль.  Снег  был  укатанный и  мягкий.  За  Путивлем навстречу
посольству уже выступила весна. Низовой ветер принес сладкие запахи степи,
весело  чирикали на  дороге  воробьи.  Второго апреля  за  пять  верст  от
Конотопа царское посольство встретил конотопский сотник Иван Рыбальченко в
сопровождении сотни казаков с казацким малиновым стягом.  Посольский поезд
остановился.  Унковский и Мужиловский вышли на дорогу. Рыбальченко сошел с
коня, низко поклонился Унковскому, прижал руки к сердцу:
     - Весьма  обрадованы мы  милостью великого государя московского,  что
шлет  нашему гетману посольство,  что  ты,  великий посол  пан  Унковский,
своими глазами узришь наши беды и страдания и убедишься сам,  как хотим мы
быть под высокой царской рукою.
     Спросил еще сотник Рыбальченко,  как пан посол ехал,  здоров ли и  не
терпит ли нужды в чем.
     Унковский благодарил,  осведомился,  не  наслышан  ли  пан  сотник  о
здоровье гетмана и спокойно ли в гетманском городе.
     - Хвала богу,  гетман здоров и  теперь в  Чигирине.  А в городе нашем
спокойно. К нам разъезды войска литовского или коронного заходить боятся.
     В Конотоп въезжали торжественно. Встречал весь город. Шеренги казаков
стояли вдоль дороги, кричали:
     - Слава!
     Люди  посадские бросали  кверху  шапки,  ударили  на  крепостном валу
казацкие пушки.  Унковский,  Домашнев,  Мужиловский,  выйдя из саней,  шли
рядом  с   Иваном  Рыбальченком  посреди  широкой  улицы,   сопровождаемые
стрельцами и казаками.
     Григорий Унковский шел  широкими шагами.  Ветер загибал полы  ферязи.
Было жарко,  и шубу посла несли за ним двое слуг.  Видел посол,  как чисто
одетые мужчины, женщины указывали на него пальцами; вслух говорили:
     - Глянь, вон тот важный боярин в высокой шапке - посол государев...
     Стреляли пушки,  палили из  мушкетов и  пистолей,  кричали:  <Слава!>
Солнце светило в  глаза,  на  западе пылало полнеба,  уже  день клонился к
закату.
     Подъячий Семен Домашнев в посольской книге записал:
     <Апреля третьего дня  вышли из  Конотопа,  в  тот  же  день  пришли в
Красное,  апреля  четвертого дня  вышли  из  Красного.  Апреля шестого дня
пришли в  город Прилуки,  апреля в седьмой день вышли из Прилук,  апреля в
восьмой день пришли в  Басань,  а  девятого дня  вышли из  Басани.  Апреля
десятого дня пришли в  Переяслав.  Тут была торжественная встреча,  играли
трубы,  стреляли двадцать раз из многих пушек. Переяслав город большой, на
шесть тысяч дворов,  немало тут  опытных в  ремесле людей,  которые строят
дома,  а  также  умеют строить суда,  много экипажных мастеров,  кузнецов,
оружейников,  кожевников,  чеботарей,  в  городе  этом  готовят  селитру и
отменно выделывают порох.
     Сказывали мне казаки,  что порох выделывают в великом количестве и по
другим городам, а также льют пули и ядра.
     Апреля  одиннадцатого  дня  посольство  вышло  из  Переяслава.  Посол
Григорий Унковский и гетманский посол Силуян Мужиловский пересели в карету
переяславского полковника, остальные - в добрые кованые, крытые возки.
     В двенадцатый день апреля пришли в Олмязево, в тринадцатый день вышли
из Олмязева и пришли в Домонтово,  на перевоз реки Днепра, древними людьми
называемой Борисфен.  Река широкая и глубокая, течением весьма быстрая, по
берегам уже покрылась нежною травою.
     Апреля четырнадцатого перевезли посольство через Днепр, плыли вниз по
течению  до  города  Черкассы.  В  Черкассах  снова  встречали  посольство
пушечными  салютами  и  со  знаменами.   В  Черкассах  Григорий  Унковский
проведал,  что  сотник черкасский Иван Кравченко ездил недавно в  Крым,  и
Григорий Унковский того сотника спрашивал: от крымского царя и царевичей и
от ближних ему людей в беседах про другие державы чего-нибудь не слыхал ли
и  нет  ли  у  них  с  какими державами ссоры.  И  Иван Кравченко говорил:
<Крымский царь сказывал мне  в  Крыму,  что если бог поможет нам повоевать
Польшу,  то  гетман и  все Войско Запорожское должны пойти воевать с  нами
Московскую державу>.  И  Иван  Кравченко  говорил,  что  гетман  и  Войско
Запорожское у  Московской державы православных христиан воевать не станут.
И Григорий сотнику Кравченку говорил:  <У великого государя нашего,  у его
царского величества,  с крымским царем зачем войне быть,  -  и такие слова
говорить негоже>.  И Иван Кравченко клялся,  что говорит правду, что такие
слова слыхал он от самого царя крымского.
     Того же дня апреля шестнадцатого вышли из Черкасс. За десять верст от
резиденции гетмана Богдана Хмельницкого посол  Силуян  Мужиловский пересел
на  коня  и  в  сопровождении казаков поехал  вперед,  чтобы  предупредить
гетмана>.


                                    9

     ...Невесте  Мартына  Тернового  Катре  снился  сон.  Видела  широкое,
бескрайное поле.  Ветер гнал волны по золотому пшеничному морю.  Катря шла
тропкой среди пшеничного поля,  ступала легко,  трогала руками колоски,  а
ветер нашептывал в уши:
     - Спеши, дивчина, спеши, вон казак тебя уже заждался.
     И  Катря шла еще быстрее.  Внезапно поле окончилось,  и перед глазами
Катри явилась широкая река.  Сердитые волны били в берега.  Хлестал в лицо
злой ветер.  И Катря, наперекор ветру, бежала к берегу, потому что увидела
на воде Мартынову голову и уже слышала, как Мартын звал ее. До берега было
недалеко, но Катря никак не могла добежать, а Мартын звал ее. Ветер принес
короткое слово:
     - Спаси!
     Катря кинулась к реке, но ветер стал на пути и не пускал. А волна все
дальше относила Мартына,  и  Катря  крикнула,  позвала его,  но  голос  ее
погасило ветром,  и она упала и,  уже падая,  видела, как синяя ненасытная
волна накрыла голову Мартына.
     ...Катря проснулась среди ночи.  Вскочила.  Кинулась к  окну.  Сердце
бешено билось. Мать на печи затревожилась:
     - Что там, дочка? Татары? Шляхта?
     - Спите, мама, почудилось мне...
     - Перекрестись, дочка...
     Катря перекрестилась.  Постояла минутку.  Прислушалась: мать заснула.
Тогда,  ступая на цыпочках, накинув свитку, шагнула в сени, откинула засов
и выглянула.
     В синем небе гасли звезды.  Серой полосой занимался рассвет.  Кричали
петухи.  Ветер  словно  бархатным крылом  гладил лицо.  Катря  переступила
порог,  затворила за  собою  дверь,  прижалась к  стене.  Дышалось легко и
свободно.
     Спал Байгород,  только где-то у  околицы бил в колотушку дед Лытка да
словно конские копыта стучали -  то  рокотала вода  у  мельничной запруды.
Катря,  казалось,  еще видела сон и слышала Мартынов голос.  <Нехорошо там
ему>,  -  подумала она.  Обещал на осень приехать. Прошла осень, зима, уже
весна гудит ветрами над Байгородом, а Мартына нет... Уж не забыл ли Катрю?
Где-нибудь краше дивчину встретил... А может... Гнала от себя это <может>.
Нет!  Мартын жив!  Он должен жить.  А сон? И снова тоска наполняет сердце.
Спросить бы у ветра,  летящего над хатой,  -  может,  он видел,  слышал. У
птиц, что ровным треугольником тянутся с юга. Вон они, высоко в рассветном
небе.  Падает косо на затихшую землю и долго звенит,  как струна,  далекий
журавлиный крик.
     И чудится  Катре  злое  и нерадостное.  Принесла ей злая доля великое
горе.  Лежит среди степи Мартын.  Черный ворон  выклевал  его  очи,  волки
погрызли тело,  шелестит,  равнодушный ко всему, высокий степной ковыль...
Или островерхий курган в широкой степи,  словно часовой, стережет Мартынов
вечный сон... Или где-нибудь в неволе татарской, в далеком Крыму, голый по
пояс, обожженный горячим солнцем, с глазами, залитыми потом, бьет и бьет в
скалы тяжким молотом... А может, погибает на колу...
     Прижимается  к   стене  Катря.   Ластится  весенний  ветер,   рассвет
подымается над Байгородом.  Слезы туманят взор. От них легче становится на
сердце.  Широко  раскрыты глаза.  Текут  по  лицу  слезы,  задерживаются в
уголках  губ.  Исчезли  последние темные  тени  ночи.  В  прозрачном свете
апрельского  утра   вырисовываются  хаты.   Просыпается  Байгород.   Катря
возвращается в хату.  Мать уже хлопочет у печи, только через плечо глянула
на Катрю. Катря садится на скамью.
     - Дурной сон видела, мама...
     - Не верь, дочка, снам.
     Разогнула спину,  охнула,  подошла к  Катре,  прижала к груди.  Катря
снизу заглянула в глаза, теплые и все понимающие материнские глаза.
     - Снам не верь, дочка, и злым, и добрым. Сон - одно, жизнь - другое.
     Посмотрела на Катрю и спросила:
     - Мартын снился... и, видно, нехорошо?
     - Да, мама.
     - Сердце мне подсказывает, приедет Мартын.
     А сама подумала:
     <Обманываю тебя, дочка, не приедет, сердце мне злое вещает. Где же он
девался? Уж не сложил ли голову в бою? Или забыл?>
     Поцеловала Катрю в голову.
     - Скоро землю пахать, дочка. Крепких рук нет, сами с тобой управимся.
Правда, дочка?
     Хотела развлечь, на другое перевести мысли. Услышала равнодушное:
     - Хорошо, мама.
     Подумала:
     <Был бы зять,  вышел бы в поле, запряг волов в плуг, - хвала господу,
есть теперь волы в хозяйстве, и земля есть, не много, но и не мало, хватит
своего хлеба и  для  нее,  старухи,  и  для  Катри.  Лен к  осени соберет,
напрядет полотна,  продаст,  потом  в  Брацлав  на  ярмарку поедет,  купит
сапожки Катре. - Оглянулась: в хате убого. А был бы зять - иначе выглядела
бы и хата.  Добрый парубок Мартын.  И родители добрые у Мартына.  Да и они
ждут, и мать, старая Максимиха, все глаза выплакала. А может, вернется?>
     Как искорки в печи, вспыхивают и погасают мысли.
     <А может, паны вернутся? - Сама утешает себя: - Не вернутся. Побоятся
казаков. А если вернутся, добрее будут>.
     Но другая мысль словно насмехается:
     <Как же,  жди от них добра! Увидишь! Не от их ли добра помер твой муж
Пилип Макогон?>


     ...Летели  дни.   Манящие  дни