нашей не  бывать тому.  Всех  людей посполитых
избавил я от этого презрительного наименования,  -  знай это,  сенатор.  А
коли условия наши тебе не  по  нутру,  поезжай в  Варшаву,  посоветуйся со
своими панами, приедешь вторично, а может, и поздно будет...
     - Грозишь, гетман? - спросил Кисель.
     Хмельницкий не ответил, посмотрел через плечо в окно. На дворе толпой
стояли казаки,  держась за  бока,  смеялись.  Падал легкий снежок.  Гетман
отвернулся от окна.
     - Так вот,  на том стою и не отступлюсь, панове комиссары, - заключил
он.
     - Это невозможно, невозможно, - бормотал ксендз Лентовский.
     Остальные комиссары словно воды в рот набрали. Сделали перерыв, чтобы
посоветоваться.  Лентовский улучил  удобную  минуту  -  генеральный писарь
стоял один  у  стола,  наливал из  графина воду  в  кружку.  Одними губами
Лентовский беззвучно проговорил:
     - Покорно прошу у  пана генерального писаря личной аудиенции.  Где  и
когда?
     Выговский повел  краем глаза на  ксендза,  потом через открытую дверь
кинул  внимательный  взгляд  в  соседнюю  комнату,  где  шумела  старшина,
поставил графин на  серебряную тарелку,  напился.  Ставя на  стол  кружку,
сказал:
     - Завтра в шесть часов,  первый дом за корчмой по этой улице,  трижды
постучите в  дверь.  Спросите  Гармаша.  -  Услыхав  за  спиной  шаги,  он
торопливо начал  наливать воду  в  кружку.  Неестественно громко предложил
ксендзу:
     - Прошу вас, пан Лентовский.
     Подошел Лаврин Капуста. Выговский с улыбкой сказал ему:
     - В глотке пересохло, бочку воды, наверно, выпил.
     - И ксендза поишь...
     Лентовский дрожащей рукой поставил кружку на стол. Встретился глазами
с острым взглядом Капусты, отошел от стола.


                                    6

     На  следующий день  в  шесть часов ксендз Лентовский подошел к  двору
возле корчмы.  Высокий забор отгораживал от улицы дом с тремя трубами.  За
воротами ворчали  собаки.  Ксендза,  видимо,  ожидали.  Едва  постучался в
калитку,  ее  сразу  открыли.  Войдя  во  двор,  Лентовский пошел вслед за
человеком в куцем кафтане. Человек, несмотря на свою полноту, ступал легко
и быстро, и ксендз еле поспевал за ним.
     Вошли  в  большую,   чисто  прибранную  горницу.  Кресла  с  высокими
спинками,  обтянутые желтой дамасской кожей,  стояли вдоль стен. В углу на
шкафу  золотые  стрелки затейливых французских часов  показывали без  пяти
шесть.
     - Прошу  садиться,  -  сказал  человек  тонким  голосом,  странно  не
соответствовавшим его тучной комплекции.  Он пододвинул кресло к столу, на
котором  под  белой  салфеткой  виднелись  серебряные  вазы  и  кубки,  и,
спохватившись,  добавил:  -  Да,  я еще не отрекомендовался вашей милости.
Гармаш. - Поклонился и сразу заговорил о другом:
     - Нравятся пану ксендзу часы?  Вещь знаменитая,  купил в  Кракове два
года назад,  когда еще  спокойно и  тихо было.  Теперь как  в  тот  Краков
поедешь?  А вы, небось, думали: награбил. Ох, ох, пан ксендз, вы всех нас,
украинцев,  считаете разбойниками, вот тут-то и есть ошибка ваша, досадная
ошибка...
     Хотя разговорчивый хозяин точно угадал его мысли, ксендз возразил для
приличия:
     - Что вы, пан... Зачем так думать...
     Но Гармаш не успокаивался.
     - Тут-то и есть ваша ошибка... Как есть всех, а прежде всего - шляхты
вашей,  панов. Всё хотят к рукам прибрать, а не будь у них такой жадности,
по-христиански,  как наш спаситель Христос того хотел, уступили бы в алчбе
своей.  Земля у нас богатая, край - золото, всем хватило бы, а выходит как
в сказке про ненасытца,  -  слишком много заглотал и, глядишь, лопнул... А
будь по-нашему,  мы с вами тихо, мирно жили бы рядом, как братья родные, и
поспольство...  -  Тут он придвинулся к Лентовскому, дохнул на него винным
перегаром и, уловив недовольную гримасу на его лице, пояснил:
     - Нет, не пьян... только чуть хлебнул на радостях. Что я говорил?.. -
Потер пухлой рукой лоб, вспомнил: - Так вот, посполитых, всю чернь держали
бы в  повиновении.  Вот оно как,  объясните это панам вашим в  Варшаве.  -
Гармаш подумал, помрачнел и махнул безнадежно рукой: - Не согласятся! Куда
там!  Ведь  для  этого надо Потоцкому и  Вишневецкому малость потесниться,
уступить кусочек землицы... Ведь не захотят! Да кто захочет свое отдать? -
И, сразу повеселев, ответил сам себе:
     - Никто!
     Ксендз уже внимательно и с любопытством слушал хозяина.
     Гармаш заговорил снова:
     - Конечно, гетман теперь у нас разумный, понял, что с нами в согласии
надо жить.  Прожекты у  него великие...  Видите сами,  сколько посольств к
нему едет. Да и король ваш...
     - Почему ваш, а не наш, пан хозяин? - спросил Лентовский.
     - Что ж,  можно и наш и ваш,  - быстро согласился Гармаш, - как вашей
милости угодно.  Вот я  и  говорю:  и  наш король прислал послов к  нашему
гетману. А все почему?
     Но почему -  так и  не успел пояснить.  На дворе залаяли псы.  Хозяин
сорвался с места. С порога сказал:
     - Пойду,  встречу.  Генеральный  писарь.  Гетманский  у  него  разум,
почтенный и достойный человек...
     <Повесить бы  вас  всех на  одном суку>,  -  подумал ксендз и  устало
закрыл глаза.
     Через несколько минут он уже вкрадчиво, тихо говорил Выговскому:
     - Пан сенатор Кисель не решается лично беседовать с  вами,  чтобы  не
накликать  какого-нибудь  подозрения на вашу почтенную особу.  Пан сенатор
поручил мне передать вам,  пан генеральный писарь, что канцлер Оссолинский
возлагает на вас великие надежды.  Нынешний бунт - дело преходящее,  как и
всегда. Мы с вами разумные люди. - Он заговорил еще тише. Выговский нагнул
голову,  внимательно  слушал.  - Будем искренни друг с другом и заглянем в
будущее,  пан писарь.  Не сулит оно вашему Хмельницкому  ничего  хорошего,
угодит  он  на  виселицу,  как  и  все прежние бунтовщики:  как Наливайко,
Сулима,  Павлюк,  все,  кто  осмелился  поднять  руку  на  короля  и  Речь
Посполитую.  Итак,  посудите  сами  - чем можете вы услужить королю и Речи
Посполитой? Все, что имеете теперь от Хмельницкого, суетно и недолговечно.
Смотрите  в  будущее.  А  в  Варшаве  к вам относятся благожелательно.  Вы
шляхтич,  пан писарь.  Знаю,  вас обидели,  знаю,  но обиду можно залечить
новыми наградами, а их будете иметь без числа...
     - То невозможно,  что вы предлагаете мне, - сурово ответил Выговский,
когда ксендз замолчал.
     - Я  ничего не предлагаю,  -  горячо сказал Лентовский,  -  я  только
выразил ваши же мысли.  Не возражайте, не надо. Да, да, истину говорю... И
пан  сенатор  надеется  на  одно:   что  вы  подумаете  об  этом,   только
подумаете... и больше ничего.
     - Я  обязан взять вас под стражу,  пан Лентовский,  -  так же  сурово
сказал Выговский и впервые посмотрел в глаза ксендзу.
     Тот загадочно усмехнулся и возразил уверенно:
     - Теперь вы  этого не  можете сделать.  Иначе сделали бы  это  вчера,
когда я заговорил с вами и когда к нам подошел изменник Капуста,  - уже со
злобой в голосе закончил ксендз.
     Выговский промолчал.
     - Сенатор покорно просил вас, пан писарь, подумать и быть готовым...
     - К чему?
     Выговский ждал:  вот  сейчас  ксендз скажет такое,  что  придется уже
иначе вести себя с ним.
     - Ко всяким неожиданностям,  какие могут произойти с  вашим гетманом.
Все  может статься,  и  тогда вы  окажете великую услугу Речи Посполитой и
сами займете достойное для вас место в королевстве...
     - А знаете ли вы,  пан Лентовский, - процедил сквозь зубы генеральный
писарь, - что ваши слова можно принять за предложение стать изменником...
     - Господь с вами,  пан Выговский!  О какой измене говорите вы?  Кому?
Стать на  праведный путь -  разве это  означает изменить?  Вы  провинились
перед королем и должны искупить вину, это Хмельницкий изменник и убийца...
     - Я его генеральный писарь.
     - Вы шляхтич и достойный человек, - твердо проговорил ксендз.
     - Я православной веры, - уже слабее продолжал возражать Выговский.
     - Сенатор Адам Кисель той же веры, - но разве это мешает ему занимать
высокое и почетное место среди благороднейших особ королевства нашего?  От
его имени я и прибыл к вам, пан генеральный писарь.
     - Хорошо,  что вам нужно от меня?  -  спросил Выговский, почувствовав
вдруг какую-то внезапную усталость.
     Он понимал,  что перед ним, наконец, открывается путь к осуществлению
его давних замыслов. Однако надо быть осторожным, не спешить, - слишком уж
долго он терпеливо ждал, чтобы теперь, оступившись, угодить на кол.
     - Ничего,  сын мой,  не надо мне от тебя,  - успокоил Лентовский. - Я
передал тебе  слова сенатора.  Через несколько дней  мы  выезжаем.  Гетман
ведет себя  так,  словно вполне уверен,  что  осилит Речь  Посполитую.  Не
бывать тому вовеки!  Сам папа римский придет к  нам на  помощь,  и  цесарь
Фердинанд будет с нами,  и царь московский даст королю ратных своих людей.
Все  княжества немецкие станут  за  нас,  ибо  это,  пан  писарь,  уже  не
внутреннее дело  одной Речи  Посполитой,  -  это  бунт  разнузданной черни
против избранных богом  и  королем людей,  против порядка,  установленного
богом.  Это моровая язва. Железом и огнем истребим мы ее. Имей это в виду,
генеральный писарь, и в нужный час выбери себе верный путь.
     Ксендз  заговорил  свободно,  уже  без  угодливой улыбки,  жестким  и
недобрым голосом. Выговский опустил глаза, слушал, не перебивая.
     - Ты выбрал уже,  сын мой, я знаю. Но ты не хочешь говорить. Не надо!
Все  достойные и  шляхетные люди  поступят разумно.  Пусть  берут пример с
сенатора  Киселя!  Вот  и  хозяин  дома  сего  весьма  достойные  внимания
высказывал мысли.  И  для  таких  людей,  как  он,  будет  место  в  нашем
государстве.  Я  ничего не спрашиваю у тебя о гетманских делах,  у нас нет
нужды в этом. Мы и так все знаем. Пришел к тебе с единой целью - исполнить
долг совести своей, долг, который подсказывает мне моя церковь и спаситель
наш. Вот и все.
     Выговский развел руками. Криво усмехнулся.
     - Слова твои,  пан отец,  внимания достойны.  Но имей в  виду -  наша
беседа должна остаться в  тайне и разглашена быть не может.  А больше тебе
ничего не отвечу. Дай время.
     Лентовский согласно кивнул головой.
     - Не тороплю.  Но обеспокою тебя одной просьбой,  пан Выговский: пани
Елене  передай от  ее  дяди  вот  эту  безделушку.  Тут  медальон золотой,
наследственный.  -  Положил на  стол  перед  Выговским небольшую бархатную
коробочку,  открыл.  Тускло  блеснуло  золото  перед  глазами.  Лентовский
задумчиво добавил: - Верная католичка пани Елена...
     - Православный патриарх благословил ее  брак  с  гетманом,  -  сказал
Выговский и впервые хохотнул тихо и насмешливо.
     - Простит ей папа и  этот грех,  -  загадочно и  двусмысленно ответил
Лентовский.
     Выговский  вздрогнул  от  удивления.   Догадка  молнией  сверкнула  и
приковала к креслу.  Так вот что!  Едва сдержался,  чтобы не спросить.  Но
Лентовский уже заговорил о другом:
     - Пора мне,  пан писарь. Прими благословение мое. Будет случай, сам с
тобой встречусь, а не то придут от меня верные люди, знак тебе подадут...
     <Заговорил со мной как с сообщником>, - с досадой подумал Выговский.
     - ...Вот  этот  перстень,  -  ксендз  протянул  длинный сухой палец с
надетым на него золотым перстнем; на черном аметисте посреди перстня сияло
серебряное распятье.  Снял перстень, показал внутри его латинскую надпись:
 - <Огнем и мечом>.  - Вот это и будет  знак,  что  человек
доверенный.
     Склонил голову, закрыл глаза.
     ...И пошел из горницы к выходу,  словно ничего не было. Выговский так
и остался недвижим.  Держал в руке коробочку,  оставленную  Лентовским,  и
если  бы  не  она,  можно  было бы подумать,  что все это дурной сон.  Уже
чудилось страшное и непоправимое.  Гневный взгляд Богдана,  едкие  вопросы
Капусты,  злые и безжалостные слова Богуна.  Мелькнула мысль: <Хорошо, что
чума забрала в ад Кривоноса; одним меньше будет...>
     <Будет?  Когда?  Если они дознаются...> - мороз пробежал по спине. Но
это невозможно!  В конце концов, он и раньше сам с собой подолгу беседовал
о том, что сказал ксендз. Только надо держаться сторожко, не забываться ни
на  миг.  Сейчас  надо  итти  вместе  с  гетманом  и  не  вызывать никаких
подозрений.  Кто  знает,  сколько продлится это  <сейчас>,  если фортуна и
дальше будет баловать Хмельницкого?  Что  ж,  и  тогда он,  Выговский,  не
упустит своего...  Но  ксендз прав,  их  всех рано или поздно раздавят.  И
мысленно уже отделил себя от  всей старшины:  <Что мне с  ними?>  Да,  да,
главное теперь -  осторожность.  В конце концов, он так ничего и не сказал
ксендзу.  А из того,  что рассказал Лентовский,  выходило -  его в Варшаве
знают.  Следует выждать и  присмотреться.  Там,  в  Варшаве,  не  дремлют.
Генеральный писарь даже присвистнул,  вспомнив про Елену.  Теперь не  было
сомнения -  она  связана с  иезуитами.  Ксендз сказал:  <Папа простит ей>.
Дорого дал бы Капуста,  если бы отнести ему этот медальон... Достал его из
футляра, потянул за цепочку. Сердце со стрелой. Повертел в руках, ковырнул
ногтем сбоку. Медальон не открывался. <Чорт с ним, - решил про себя. - Еще
успею>. И спрятал в карман.
     Успокаивал сам себя: в конце концов, он ничего Лентовскому не обещал.
Да и ксендз не просил ни о чем. Встретились, и, в случае нужды, забыли. Но
тут  же,  услышав за  дверью легкие шаги Гармаша,  спохватился:  <А  он?..
Впрочем,  что  знает  он?  Скажу  -  ксендз  приходил  просить  за  своего
племянника, взятого под стражу. А то и вообще ничего не скажу>.
     Бесшумно отворилась дверь, вошел Гармаш:
     - Присели бы, пан Выговский... Мальвазии отведайте...
     Он  захлопотал у  стола,  ловко накладывал на тарелки закуску,  налил
вина в кубки. Точно вспомнив о чем-то, хлопнул себя по лбу:
     - Вот память!..  Девичья память у меня, пан писарь... - Поставив свой
кубок,  полез в карман, протянул Выговскому бархатный кошелек: - Извольте,
пан ксендз передал.
     Выговский недоуменно спросил:
     - Что это?
     - Деньги, пан генеральный писарь.
     - Какие деньги? За что?
     - Две  тысячи злотых.  Так и  просил передать.  Забыл за  разговором,
возвращаться же не захотел.  Духовного сана,  а в приметы верит.  Говорит:
<Вернусь -  неудача>. Просил передать: <Это, говорит, пан Выговский знает,
от кого>. Выпьем, пан писарь.
     - Погоди...  Ну тебя к дьяволу с твоим вином! - В глазах все прыгало:
стол, кубки, широкое, как полная луна, лицо Гармаша.
     - Обеспокоены чем, пан Выговский? Что с вами? - допытывался Гармаш.
     - Вороти его  скорее...  -  приказал Выговский,  но  тут же  подумал:
поздно уже, надо что-нибудь другое выдумать. Крикнул: - Стой!
     Гармаш замер у двери. Опускаясь в кресло, Выговский пояснил:
     - Деньги эти мне ксендз должен был,  только ошибся - не две тысячи, а
одну тысячу восемьсот. Надо вернуть остаток.
     Гармаш засмеялся:
     - Он вас,  проклятый лях,  видно,  ростовщиком считает...  Видите,  с
излишком долг отдал.  Ну, это не беда. У них денег довольно, а в хозяйстве
лишнее не помешает...
     Выговский  не  слушал,   думал  о  другом.  Нет,  Гармаш  не  выдаст.
Генеральный писарь давненько знал этого ловкого купца. Был с ним связан не
одним уже делом.  Поглядел на него пристально, испытующе. Гармаш жмурился,
цедил сквозь зубы мальвазию.  И  вдруг сказал с  самым простодушным видом,
глядя в лицо генерального писаря:
     - Чуть не забыл,  пан Выговский:  говорил еще ксендз,  что деньги эти
вам от сенатора.  Сначала ничего не сказал,  мол,  сами знаете, а выходя в
калитку, повернулся и сказал. Вот брехун, а еще духовный сан на нем...
     У Выговского поплыло перед глазами лицо Гармаша.
     Стиснув эфес сабли, проскрежетал:
     - Лишнее себе позволяешь...
     - Избави бог! - перекрестился Гармаш.
     - Язык крепко держи за зубами. Ты меня знаешь?
     Встал и нагнулся над Гармашем.
     - Знаю, пан писарь, и не первый год знаю. И люблю, и уважаю, и придет
время,  когда возглашу со  всем  достойным людом славу тебе,  как  гетману
Украины.  Придет время...  - Гармаш сыпал слова, как горох. - Разум твой и
сила достойны того.  И  до сей поры не понимаю -  почему он,  а не ты?  А?
Почему?!
     - Молчи,  -  зло  сказал Выговский,  -  молчи!  -  Сел и  закрыл лицо
ладонями.
     Гармаш придвинул кресло ближе.
     - Разум у  вас королевский.  Пусть теперь он.  Вся чернь за ним идет,
как  овечье стадо.  Смрад вокруг и  пыль,  а  нам  прибыль,  прибыль,  пан
Выговский.  Кто с  умом,  пусть оглянется и  о  маетностях своих подумает.
Шляхту он-таки напугал,  что правда, то правда, она теперь уступит, ну, мы
потом все перевернем,  и увидите,  - не быть ему гетманом, уберем. И тогда
вам славу возгласит Украина...  А чернь свое место займет,  свое место - и
только.
     - Довольно, - твердо сказал Выговский. - Пора мне. Так что помни.
     Гармаш  низко  поклонился.  Не  выдержал жесткого взгляда Выговского,
опустил глаза.  Проводил до  дверей,  почтительно шел не рядом,  а  на шаг
позади.
     Уже во дворе робко попросил:
     - Купил именьице у одного шляхтича, земли немного, мельница, живность
всякая,  да  все посполитые успели порастащить,  вот,  может,  грамотку бы
какую про послушенство...
     - Добро, - кинул через плечо Выговский, - получишь грамоту.
     Вскочил на коня, не слушая благодарности Гармаша. Когда Выговский был
уже за воротами,  Гармаш выпрямился.  Одобрительно оглядел амбары,  крытые
черепицей, просторный дом в девять окон по фасаду. Заморские псы ворчали в
будках возле амбаров.  Гармаш довольно потер руки,  вспомнив, что такая же
усадьба у него теперь и в Киеве.  <Скоро и в Чигирине будет>,  -  подумал,
входя в дом.
     В сенях на сундуке дремал немой слуга.  Махнул ему рукой:  прочь! Тот
кинулся на черную половину.  Степенно и важно,  словно его подменили после
отъезда Выговского,  прошел в  горницу.  Сел за  стол.  Налил полный кубок
вина,  повел  утиным  носом,  поглядел влажными глазами на  жареного гуся,
отломил ножку,  откусил,  мотнул головой от  удовольствия.  Поднял кубок и
громко сказал сам себе:
     - Будем здоровы, пан Гармаш!
     Выпил  одним  духом,  даже  слеза  на  глаза набежала от  напряжения,
выдохнул воздух и повторил:
     - Будем!


                                    7

     Нечипор Галайда,  казак Белоцерковского полка,  просился у полковника
Михайла Громыки на неделю домой, в Белые Репки.
     - Меня,  верно,  уж похоронили там,  думают - погиб. Надо наведаться,
поглядеть, как живут. Так уж дозвольте, пан полковник, слетаю - и назад.
     Полковник  Громыка,  покрутив  длинный  ус,  пристально  поглядел  на
Галайду:
     - Домой, говоришь?
     - Да, пан полковник.
     - В Белые Репки?
     - Так, ваша милость.
     Галайда говорил со  всей  почтительностью,  как  научил его  полковой
есаул Прядченко,  предварительно потребовавший за эту науку десять злотых.
Громыка любил порядок и повиновение.  Рука у него была тяжелая,  и в гневе
он  вспыхивал в  один  миг.  Казаки знали  это,  но  уважали полковника за
отвагу. И Галайда терпеливо ждал.
     - Так домой? - снова переспросил полковник.
     - Домой, пан полковник.
     - А может,  в наезд собрался,  шляхтича какого-нибудь  или  монастырь
потрясти?
     - Боже борони! Что вы, пан полковник?
     - В Белые Репки?
     - В Белые Репки,  пан полковник, - ответил Галайда, уже обеспокоенный
тем, что разговор затягивается и что, может быть, он напрасно отдал десять
злотых есаулу Прядченку.
     Громыка поднялся,  почти уперся головой в  потолок.  Черный оселедец,
пересекая голову,  падал на высокий лоб. Горбатый нос тонул в густых усах.
Полковник скрестил руки на  груди,  отбросив широкие рукава алого кунтуша,
притопнул ногой, - тонко звякнули шпоры. Галайда взмолился:
     - Так что, дозвольте, пан полковник... Мать, отец, сестр