онецпольский с  супругой  были  на  их
свадьбе.  Снова Елена жила весело,  беззаботно -  ни сомнений,  ни тревог.
Признаться по правде, с Чаплицким было спокойнее, чем с Хмельницким. Вторя
Чаплицкому,   она  даже  насмехалась  над  своим  прошлым.   А  Чаплицкий,
прижимаясь лицом к ее груди, в восторге шептал:
     - О,  подожди! Приведу я на аркане этого схизматика Хмеля и прикую на
цепь под нашими окнами! Пускай потешит нас, пес проклятый!
     И Елена смеялась, потому что раскатисто и громко смеялся Чаплицкий. И
она отвечала на его поцелуи горячо и пылко и не скупилась на ласки.
     Что ж,  удача не обошла ее и потом.  Когда, по велению святой церкви,
ей  снова пришлось притти к  Богдану,  она бросилась перед ним на колени и
умоляюще простирала к нему руки. Так же, как когда-то Чаплицкому, целовала
руки Богдану.  И каялась,  и уверяла,  что она не виновна в том браке, что
все  было  сделано  насильно,  что  под  угрозой смерти  стала  она  женой
ненавистного шляхтича.  Бог видел ее муки и  страдания!  Разве Богдан,  ее
славный  Богдан,  не  простит  своей  Елене?  Разве  теперь,  наконец,  не
улыбнется ей счастье и судьба,  наконец,  не приласкает ее? Она вспоминает
теперь ту ночь в старой селянской хате.  Вспоминает его лицо. Суровое, как
бы окаменелое. Холодные, пронзительные глаза. Две глубокие морщины на лбу,
и  брови подняты,  точно крылья для полета.  Он слушал ее,  не проронив ни
слова.  Казалось,  сейчас, вот сейчас его крепко стиснутые губы произнесут
страшное слово приговора и ее поведут на плаху.  О, он все мог теперь! Она
видела могучую силу,  которая подчинялась ему.  Но в  какой-то миг растаял
лед в глазах, и искры нежности брызнули из них.
     - Елена, - сказал он, протянув к ней руки.
     И она с криком упала к нему на грудь. А когда рассвет вошел в горницу
и она,  открыв глаза после короткого сна, увидела над собой его склоненное
лицо, ей захотелось закричать от страха, - такое оно было чужое и суровое.
А он не отводил своих острых глаз.  Елене казалось - он видит ее насквозь.
В то утро, одеваясь, он с какой-то грустью сказал:
     - Люблю тебя,  Елена,  а лучше было бы к старому не возвращаться. Все
новое, и любовь должна бы быть новая.
     Сказал и ушел,  и она осталась одна. Что было затем? Разве припомнить
все за короткий майский день? Да и нужно ли все это вспоминать?
     Сидит  пани  гетманша,  слушает  беззаботный  птичий  гам  за  окном.
Чигирин,  Чигирин!  А могла быть Варшава.  Чужая она здесь. И всегда возле
нее этот Крайз.  Хотя,  в  конце концов,  ей не приходится жалеть об этом.
Крайз сметлив,  внимателен, угодлив. Разве это плохо? Но порою взгляды его
как-то слишком загадочны и пристальны. Что-то есть на душе у этого рыжего,
суетливого немца.  Крайз  -  казначей  у  Хмельницкого.  Он  ведает  всеми
средствами гетмана,  всем большим и  сложным хозяйством.  И под его умелой
рукой  и  зорким  глазом  множатся  богатства гетмана.  Среди  полковников
держится он как свой,  и даже задорный гетманич Тимофей благоволит ему. Со
временем Елена поняла, что во всем большом гетманском дворце, даже во всем
Чигирине,  есть  только один человек,  который доброжелательно относится к
ней, который поможет ей в трудную минуту, - немец Крайз.
     - Вы,  пани гетманова,  вы равны в  своих правах и возможностях какой
угодно   королеве.   Верьте   мне,   немало  прекраснейших  женщин  Европы
позавидовали бы вам.  К вашим словам прислушиваются послы. Вы должны стать
правой рукой гетмана,  -  так  уверял ее  еще сегодня Крайз перед приходом
Вимины.
     Смешной немец!  А что тогда будет делать умный Выговский?  Что на это
скажет подозрительный и злой Капуста?  А как снести пренебрежение Богуна и
ненависть Тимофея?
     Шумит за  окном ветер.  Веселый май  стоит за  окном.  Поют  на  лугу
дивчата.  Далекая и печальная песня рождает ненужные воспоминания. А могло
статься и  не так...  Сидела бы Елена в  Варшаве.  О,  не доведут до добра
такие мысли. Она гонит их от себя, решительно встряхнув головой, выходит в
сад.  По  узенькой дорожке,  посыпанной золотым  песком,  оставляя на  нем
легкий след  бархатных туфель,  пани  Елена идет  к  озеру.  Она  сидит на
скамье,  и  перед ее  глазами ветер взбивает на озере легкую волну.  Елена
наклоняется над  водой.  Красивая женщина  смотрит  на  нее  с  прозрачной
поверхности озера. Как она хороша, дивно хороша! Довольно! Прочь печальные
предчувствия!   Приказать  заложить  карету  и  поехать  в  гости  к  пани
Выговской. Вести веселые беседы, развеять скуку.
     - Гей, джура!
     И джура вырастает, как из-под земли:
     - Слушаю ясновельможную пани.
     Ладно  одетый  хлопец стоит  перед  нею,  ожидая приказания.  У  него
черные, как маслины, глаза и светлые кудри. На один миг она даже забывает,
зачем звала его. Потерев лоб пальцем, вспоминает и приказывает закладывать
карету.
     - Слушаю ясновельможную пани.
     Джура кланяется до земли, и его точно ветром сдувает с места.
     <Как в Варшаве>, - довольно думает Елена.
     Нет,  действительно,  немец  Крайз прав.  Совершенно прав.  Почему не
гордиться ей?  Муж ее - полновластный гетман. Сколько войска стоит под его
началом -  и не сосчитать. Какие богатства у него! Заморские послы ездят к
нему,  ищут союза с ним.  И она одна его супруга перед богом и людьми. Она
всевластная и  могущественная пани гетманова.  От этих мыслей пылает лицо,
замирая, бьется сердце.
     Стройная,  полнолицая, гордо неся голову, на которой переливается под
солнцем копна золотистых волос,  прогуливается Елена по  саду  в  ожидании
кареты. Навстречу ей идет Крайз. Что это может быть? Какие новости? О, это
беспокойство!   Всегда  ждешь  чего-то,  что  придет  внезапно.  Но  Крайз
улыбается почтительно, точно угадывая ее тревогу.
     - От Наир-бея,  вельможного посла султана, пани присланы апельсины. В
зале ждет пани посланец Наир-бея.  Изволит пани сама милостиво говорить  с
ним?
     Крайз почтительно стоит поодаль и ждет ответа.  Точно про себя,  тихо
говорит:
     - Осмелюсь посоветовать пани самой поблагодарить посланца.
     Что ж, она так и хочет поступить. Пани Елена входит в залу, где возле
плетеных корзин с апельсинами стоит пожилой,  седой турок в белой чалме. У
него  косматые пепельные брови  и  совсем  молодые  глаза.  Пани  Елена  с
наслаждением  втягивает  трепещущими  ноздрями  запах  апельсинов.  Турок,
скрестив на груди руки, низко склоняет перед ней голову.
     - Наир-бей,  ясный сокол солнечной Порты,  бьет  челом ясновельможной
пани гетманше,  прекрасной розе степей Украины, и просит в знак уважения и
преданности принять скромный дар священной земли Магомета.
     Елена ласково улыбается турку. Она сердечно благодарна пану Наир-бею.
Турок, пятясь, непрерывно кланяясь, выходит из залы.
     Апельсины наполнили своим  ароматом  большую,  просторную залу.  Даже
слегка кружится голова. Елена представляет себе далекий Стамбул, он встает
перед ее глазами из рассказов Богдана, в минаретах и в золоте апельсиновых
садов.  Сердце ее учащенно бьется,  когда она думает о султане. Кто знает,
нашлась ли бы в его гареме такая красавица, как она.
     Голос джуры в  дверях возвращает ее к  действительности.  Карета ждет
пани гетманову.  Елена идет через анфиладу комнат,  джура,  всякий раз  на
полшага опережая ее,  распахивает двери,  следом идет Крайз.  Она проходит
мимо стражи, выстроившейся двумя рядами у ворот. Высокие, крепкие казаки в
алых кунтушах,  с  пиками в руках с любопытством глядят на пани гетманову.
Прохожие останавливаются,  заглядывая сквозь открытые ворота в  гетманский
двор.
     Елена с  удовольствием ловит эти взгляды.  Уже возле самой кареты она
обращается к Крайзу.  Не думает ли ее добрый друг Крайз, что она не должна
была говорить венецианскому послу о  поездке в Белую Церковь?  Ведь гетман
неоднократно предупреждал ее.  Крайз  молчит ровно столько,  сколько надо,
чтобы дать пани гетмановой почувствовать,  что она действительно совершила
ошибку и  что  исправить эту  ошибку она  может  только с  помощью Крайза.
Словно спохватившись, он заверяет:
     - Пани незачем беспокоиться, я все устрою.
     Елена облегченно вздыхает и садится в карету.  Джура запирает ворота.
Крайз  возвращается  во  дворец,  насвистывая  однообразный  мотив  никому
неведомой  в  этих  краях  песни.  Джура  Иванко  знает:  если  пан  Крайз
насвистывает эту песню, он в хорошем настроении.
     Казаки  личной  охраны  гетмана  держат  пики  наизготовку,   -   так
распорядился полковник Капуста в  приказе об охране гетманской особы и его
двора.  Солнечный луч блестит на  пиках.  Подымаясь по ступеням и  скользя
взором по шеренгам казаков, Крайз думает:
     <Да,  пани Елена,  Крайз тебе поможет>.  И, оттопыривая толстые губы,
так что усы,  щетинясь,  касаются носа, он продолжает насвистывать песенку
про  незадачливого хозяина,  который всю  ночь  складывал печь,  а  наутро
из-под  его  рук  вышло  крыльцо.  Песня  была  странная  и  бессмысленная
(впрочем, Крайз был убежден, что таковы, по сути, все песни), но именно за
то он ее и любил.  Когда-то,  очень давно, в далеком Франкфурте, эту песню
напевала ему белокурая девушка.

                       Складывал хозяин печь,
                       Не хотел ни сесть, ни лечь,
                       А наутро вместо печки
                       Появилося крылечко!

     ...Крайз сидит в низеньком кресле у окна и смотрит в сад. Над кустами
перепархивают  воробьи.   Ветер  клонит  развесистую  яблоню.  Из-за  тына
доносится песня.  Морщины пролегли на  лбу Крайза.  Он  ничего не  видит и
ничего не слышит.  У него одна мысль. Тревожная и острая мысль. Не пора ли
именно теперь незаметно исчезнуть,  так  же  незаметно,  как  и  возник он
здесь,  в Чигирине? Не слишком ли он намозолил глаза Лаврину Капусте? А от
этого Лаврина Капусты только и  жди:  если не петли,  так пулю в  грудь...
Хорошо Вальтеру Функе напутствовать да советовать. Поговорил и уехал. А ты
сиди здесь, ходи по лезвию меча и все время будь настороже. Выговский тоже
хитрит.  Все норовит чужими руками действовать. При людях разве что кивнет
головой, глянет сверху вниз - и пошел дальше. А знай гетман, что Выговский
ему,  Крайзу, о гетмане говорит, какие мысли вынашивает в голове, неплохо,
должно быть,  заплатил бы  за  это!  Но  разве для подобного дела прибыл в
Чигирин Крайз?  Разве для того живет он среди опасностей? Можно поклясться
- нет!  Недурна песенка про хозяина, который вместо печи крыльцо выстроил.
Так и с проклятым Хмелем станется.
     Прищуренные глаза  Крайза  вспыхивают недобрыми огоньками,  и  пальцы
крепко сжимают подлокотники кресла.  Пусть косится на него Капуста,  пусть
бранит его проклятый Нечай, пусть тешится будущими победами Хмельницкий, -
Крайз  будет  делать  свое.  Все  сильнее  затягивает он  веревку на  шеях
посполитых.  Подать за податью,  точно тяжкие камни, будет кидать он им на
плечи.  Разве это он,  Крайз,  делает?  Ведь всем известно,  в  чей карман
деньги плывут.  В  гетманский.  А  если  кто-нибудь того не  знает,  Крайз
приложит все силы, чтобы знали. Рано или поздно возненавидят повсюду этого
Хмеля.  А  потом...  Крайз видит далекий город,  ровные улицы,  одинаковые
домики,  тихое  житье,  покой,  обходительное  обращение  соседей...  <Ах,
Германия!  Отечество! Тебе бы эти земли, эти реки, это море, эту степь...>
И  воспаленное воображение Крайза  рисует  будущее самыми соблазнительными
красками...
     Ветер клонит долу тонкую березку.  Из-за тына доносится песня.  Чужая
песня,  она  гонит  прочь из  сердца мечту.  Чужая песня!  Чужие воробьи в
кустах!  Чужая  земля!  И  чужой,  ненавистный ему  народ!  Когда-нибудь в
Варшаве и в других городах короли и герцоги скажут: <Храбрый Крайз, благое
и полезное дело совершил ты для благородных людей>. А что ж? Скажут! Крайз
верит в  это.  И  все  же  должен признаться:  вера его не  очень стойкая,
тревога то и дело захлестывает ее мутной волной.


                                    5

     ...Былое возвращалось вновь. Максим Терновый с отчаянием смотрел, как
жолнеры Корецкого выводили со  двора  корову.  Голосила старая  Максимиха,
ломала  руки,  молила  и  проклинала.  Жолнеры делали свое  дело,  да  еще
хлестанули нагайкой Максима Тернового, когда он стал у них на дороге.
     - Хватит, - сказал Максиму усатый шляхтич, - пошумели гультяи, теперь
за работу.  За тобой,  Максим, шесть оброков годовых пану Корецкому, осыпа
два года не платил,  очкового не платил,  рогового не платил,  ставщины не
давал,  попасного не давал,  сухомельшины не давал.  Думал, так обойдется?
Нет,  хлоп,  нет.  Вот  теперь и  рассчитывайся.  А  сын твой -  гультяй и
здрайца* -  появится,  беги к пану,  в ноги вались, приведи с собой своего
висельника на веревке,  проси, - может, смилуется его милость и дарует ему
жизнь. Слышишь?
     _______________
          * З д р а й ц а  - изменник (польск.).

     Шляхтич Прушинский,  управитель маетков пана Корецкого, давно ушел со
двора, а еще гудят в ушах Максима его страшные слова. Видит Максим, как от
хаты к  хате идут жолнеры.  Стон и вопль стоит на селе.  Доносится женский
плач,  отчаянный крик. А, провались оно все сквозь землю! Что ж это такое?
Выходит,  возвращается старое снова.  Снова панщина,  снова поборы,  снова
засвистят плети надсмотрщиков пана Корецкого над головой.  Где ж  та воля?
Где жизнь, о которой так красно распинался Мартын? Всего год назад утекала
шляхта,  аж  пыль стояла на  шляху.  Вот по этой улице проезжал на буланом
коне,  под малиновым знаменем сам гетман Хмель. Били в тулумбасы, и селяне
бросали шапки кверху, и он сам, Максим, тоже кидал в воздух шапку и кричал
так, что в ушах звенело:
     - Слава гетману Богдану!
     А сколько казаков через село прошло,  сколько татар проскакало! Море,
море пронеслось бурными волнами через Байгород.  Тогда и Мартын с казаками
пошел  воевать против  шляхты.  Благословил его  на  ратное  дело  Максим,
старуха мать крест на шею надела.
     Где теперь Мартын?  Может,  голову сложил на Пиляве или под Зборовом?
Что ж  оно будет теперь?  Рыбу в ставке* поймаешь,  выходит -  снова плати
пану Корецкому ставщину,  муки намелешь - плати ему сухомельщину, за ульи,
что на огороде, - плати очковое. Господи, за что караешь, за что?
     _______________
          * С т а в о к  - пруд.

     Жаркий огонь жжет глаза старого Максима Тернового. Жаркий огонь горит
в его сердце. Где край мукам? Голосит за его спиной, лежа в пыли на земле,
жена. Кричит. Кому кричит? Молит. Кого умолишь? Глухие все вокруг и чужие.
     Разве  такое  думалось?  Проезжал весной по  селу  казак.  Сказывал -
замирился гетман с королем польским, воевать дальше, за Вислой, не смог, -
татары не захотели...
     - А зачем сами не воевали?  Сил,  что ли, нехватило? - спросил Максим
казака.
     А тот обиделся и, опершись о луку седла, зло ответил:
     - Хорошо тебе,  старый, вздор болтать. Хан полякам продался, мы бы на
них,  а  он нам в спину ударил бы,  вот что было бы.  А так -  мир.  Будет
казаков теперь не шесть тысяч, а сорок тысяч, не будет кварцяное войско на
Украине стоять...
     - Сорок тысяч, - повторил кто-то в толпе, - а мы куда?
     Казак молчал, опустил глаза.
     - Мы куда?  - переспросил старый дедок Лытка, постукивая палкой. - Мы
снова в неволю к панам ляхам?  Будем на московские земли подаваться.  Одна
доля у нас с людьми русскими.
     - Обожди,  дед,  -  молвил казак, нагнувшись с седла, - дай срок, еще
прозвенит наша сабля за Вислой, еще не умерла казацкая мать...
     Красно  говорил казак.  А  вот  теперь стоит  Максим Терновый посреди
двора.  Лежит в пыли старая Максимиха.  Забрали последнюю надёжу - корову.
Еще и нагайкой угостили.  Думали - уже не воротится Корецкий в Байгород. А
вышло не так, как думалось. Но нет! Не может того быть, чтобы снова старое
упало камнем на шею и придавило до земли.
     - Встань, старая, не голоси, слезами беде не помочь.
     Он наклоняется над женой и силой подымает ее на ноги.
     - Ступай в хату да угомонись.  Нехай гетман Хмель прослышит про такой
грабеж, он покажет проклятущей шляхте, ой, покажет...
     - А чтоб его гром побил,  твоего Хмеля!  -  люто кричит Максимиха.  -
Чтоб его сила нечистая забрала!  Кинул нас,  бедных и убогих,  без помощи!
Что теперь будет, что?
     Тяжко вздыхает Максим и молчит. Разве он знает, что будет?
     Так упало черное горе на  Байгород,  на  зеленый и  веселый Байгород,
который стоял при большом казацком тракте и на всю Украину славился своими
смелыми парубками,  красунями-дивчатами,  медом,  рыбой, песней. В панском
палаце  уже  хозяйничали слуги  Корецкого.  Бегали пахолки*,  проветривали
залы.  Нагнали из села баб,  приказали все вымыть чисто,  побелить, чтоб и
духу  хлопского не  было.  Вокруг  маетка  ходили взад  и  вперед немцы  в
панцырях, с мушкетами в руках и зло покрикивали на проходивших мимо селян.
Ожидали   приезда  самого   пана   Корецкого.   Тот,   посылая  управителя
Прушинского, приказал:
     _______________
          * П а х о л о к  - слуга (польск.).

     - Треклятых хлопов не миловать,  три шкуры с них спусти,  а все долги
мне собери. Даю тебе сто немцев. Чтобы все добро было возвращено. Хлещи их
нагайками, сажай на кол. Довольно! Погуляли! Недолог час, и Хмельницкого к
рукам приберем, дай срок.
     Пан Корецкий гостил во Львове у своего приятеля -  пана Замойского. А
тем  временем  управитель  Прушинский  распоряжался в  Байгороде.  Жолнеры
согнали на  панский двор всю  скотину,  которая была в  селе,  забрали все
ульи,  все зерно заставили в  мешках перенести в  панскую комору.  Старого
Мирощука за  поносное слово про  пана Корецкого избили палками.  Сто палок
дали старому.  Он уже мертвый был,  а жолнеры все били его. Дьячок Хорлепа
ударил жолнера,  который потащил в фольварок его женку,  - посадили дьячка
на кол. Плетями и пиками погнали в маеток на работу сто душ.
     - Минуло  своевольство  ваше,   хлопы,   -   приговаривал  управитель
Прушинский, - побунтовали - и будет.
     Стоял посреди двора,  широко расставив ноги,  сложив за  спиной руки,
надувал щеки.  В  глазах его  сверкала ненависть ко  всем  этим  мужикам и
бабам,  которые  медленно,  под  присмотром немецких  солдат,  работали на
панском дворе.  Будь его воля,  он бы всех их посадил на кол.  Не будет из
них добрых хлопов пану Корецкому. Э, не будет! Отравил их Хмель проклятый.
От   этих  мыслей  злоба  закипает  в   душе  управителя.   Он  пристально
вглядывается в каждое лицо,  ища в нем то, что так беспокоит и пугает его.
А ночью долго не может заснуть.  Все мерещатся ему какие-то страхи.  Сидит
на постели,  держа наготове пистоль,  прислушивается,  - не подбирается ли
кто к окнам.  Только когда взойдет солнце,  он может заснуть. И то сон его
прерывист и беспокоен.  Нет,  не тот теперь Байгород,  что был до войны, в
этом пан Прушинский вполне убежден.  Не клонят теперь перед ним голов,  не
ломают шапок,  не падают на колени.  И все из-за того страшного схизматика
Хмеля.  Хорошо знает он того Хмеля.  Не раз видел его в Варшаве. Знает его
жену  -  шляхтянку Елену.  <И  как  она  живет  с  таким  разбойником?>  -
удивляется Прушинский.
     Не спится по ночам пану Прушинскому. И не спит измученный целодневной
работой,  встревоженный  Байгород.  Не  слышно  ни  песен,  ни  смеха,  ни
разговоров.  Кладбищенская тишина стоит  в  селе.  Возле своей хаты  сидит
Максим  Терновый,  думает  одну  долгую,  нескончаемую думу.  Вспоминаются
давние  дни,  обласкавшие его  радостью,  -  казалось,  счастье уже  такое
прочное и долгое.  Разве не говорил Мартын: <Заживем теперь, тату, вольно.
Хочешь -  на земле работай,  хочешь - по морю ходи, нет тебе запрета, живи
как угодно, и никто обидеть не посмеет. Сила теперь наша! Побили панов под
Желтыми Водами,  погромили под  Корсунем,  настращали под Пилявой,  теперь
напоследок п