стол,  но  служба Мартына в
гетманской канцелярии,  а  тем более особое поручение Капусты,  которое он
привез, заставили полковника быть радушным.
     Широкий в плечах,  статный, Осип Глух угощал Мартына обедом. Служанка
подавала кушанья.
     Мартын видел, что хозяин не слишком рад его присутствию, но как будто
имеет в  виду кое-что  у  него выведать.  Осип Глух щедро подливал гостю в
серебряный кубок горелку, хотя сам пил мало и нехотя.
     - Что же  это Капуста пишет?  -  оскорбленно развел он руками.  -  Не
чинить препятствия посполитым,  пускай вольно в  московскую землю  идут...
разве это дело?
     Лицо полковника налилось кровью, он ударил кулаком по столу и в гневе
поднялся на ноги.
     - Разве это дело!  -  повторил он.  - Посполитые оставляют села, хлеб
стоит неубранный,  жгут свои дома,  все чисто с  собой забирают.  Не знаю,
зачем такие приказы писать.  А  я  своих дозорцев и  дальше буду посылать,
пусть возвращают всех назад...
     - Куда, пан полковник? - перебил Мартын.
     - Как это, куда? Известно...
     - На растерзание Калиновскому или Корецкому или на ясырь татарам?
     - А про татар, уж если ты такой разумный, у гетмана спроси, у Капусты
разведай. Я ли их кликал, побей их нечистая сила... Да что говорить!
     Глух  замолчал,  встревоженно поглядывая  на  Тернового.  Может,  что
лишнее сболтнул. И, чтобы загладить свой промах, заговорил другим тоном:
     - Известно, гетману тяжко, кто ж того не понимает? Но такое творится,
что и сам дьявол рога свернет, пока уразумеет.
     Мартын опустил голову.  Он знал, что возразить полковнику, - да стоит
ли?   Пожалуй,  нет!  Решил  сидеть  молча,  позволяя  полковнику  сделать
относительно себя малоутешительный вывод,  что <казак не больно толковый>.
И Глух распоясался:
     - Война-таки  когда-нибудь  кончится.  Под  королем  будем,  или  под
султаном, а на хозяйство руки нужны будут. Слишком много возмечтали о себе
посполитые,  все хотят казаками быть!.. Но не было такого и не будет! Надо
ж  кому-нибудь  и  землю  пахать,   и  сукна  ткать,  и  скот  кормить,  и
сухомельщину платить!  Земля сама подати не  родит.  Хватит и  того,  чего
добились. Унии нет - и того довольно!
     Глух,  казалось,  говорил сам  с  собой,  уже не  обращая внимания на
Мартына.  Видно,  все  это  наболело у  него,  и  грамота Капусты прорвала
плотину молчания.
     Мартын  чувствовал,  как  подымаются в  нем  злоба  и  боль.  Великое
беспокойство наполнило сердце.  Поблагодарил полковника за гостеприимство.
Переночевать отказался.  Выехал из  Умани темной ночью,  а  мысли были еще
темнее.
     Выходило все  не  так.  Еще  недавно представлял себе:  будет хорошая
жизнь, прямая откроется дорога к счастью, будет воля одна для всех, и люди
одной веры,  братья родные,  и  вся  Украина -  одна для всех,  все поля и
степи,  леса и  реки,  все города и села,  вся отчизна,  которая так пышно
растет под малиновыми стягами гетмана Хмельницкого... А что сталось?
     Не  мог  забыть слов полковника Глуха:  <Кто будет землю пахать,  кто
сухомельщину будет платить?>  Ему  все  равно,  что  под королем,  что под
султаном...  Лишь бы кто-нибудь чинш платил,  лишь бы посполитые в  селах,
как псы на цепи,  сидели...  <Может,  и гетман так думает?  - промелькнула
тревожная мысль.  -  Но нет!  Не может того быть.  А  может?..>  И  это <А
может?>  уже не покидало Мартына и наполняло его сердце большой и неуемной
тревогой.
     ...Так тянулись дни и недели.  Смутные,  загадочные.  Все то,  на что
прежде не обращал внимания,  все, что раньше мало беспокоило его, внезапно
возникло и запечатлелось в памяти.  Возвратясь из Умани,  он чистосердечно
рассказал Капусте о  своей беседе с  Осипом Глухом.  Мартын ждал:  Капуста
осудит Глуха,  рассеет сомнения.  Но Капуста только смерил Мартына долгим,
пронзительным взглядом и заметил:
     - Длинный язык  у  полковника уманского,  придется укоротить...  -  и
ушел.
     И это было все. А Мартын остался на пороге канцелярии, и в сердце его
не растаяли сомнения, они даже стали еще ощутительнее.
     Он был одинок на широком,  бескрайном свете,  и никто не мог рассеять
ужасающей пустоты вокруг него. Мать где-то скиталась по чужим людям или же
давно  умерла.  Побратимов развеял  ветер  войны.  Катря...  К  чему  было
вспоминать?..
     Мысли эти терзали Мартыново сердце. Он не мог отделаться от них.
     Сухая осень сменилась дождями.  Небо,  покрытое серыми тучами,  низко
нависало над Чигирином.
     Гетман перебрался в  Субботов.  В  Чигирине распоряжались Выговский и
Капуста.  Под  Корсунем  Иван  Золотаренко собирал  новые  сотни,  и  туда
отправился обозный Тимофей Носач.  В  Виннице Иван  Богун формировал новый
полк.  Шел слух:  к весне гетман готовит войну. И еще был слух: едет новое
посольство от  турецкого султана -  взять  под  свою  руку  гетмана и  его
войско.
     Невесело было той осенью и в Чигирине, и в Белой Церкви, и в Виннице,
и  в  Ямполе.  Будто осенняя туча,  ползла печаль по Украине,  приникала к
потемнелым от дождя стенам селянских хат.
     Что же дальше? Что будет?
     Мартын бывал среди казаков,  которые уже  не  скрывали своих мыслей и
говорили полным голосом.  И  эти речи о  воле,  которую полковники гетмана
готовы продать турецкому султану или  же  польскому королю,  лишь бы  себе
выторговать шляхетство, находили отклик в сердце Мартына.
     Уже не спьяна в корчме,  а так в какой-нибудь хате или на майдане все
чаще и чаще раздавались выкрики:
     - На что выбирали таких полковников? Даром, что ли, сабли при нас?
     - Куда гетман свою совесть спрятал?
     - Довольно терпеть!
     Мартын  уже  не  только слушал,  а  и  сам  порой  участвовал в  этих
разговорах.
     Малозаметный и верткий дозорец Гулька приметил Мартына.  Как-никак, а
Терновый состоял при канцелярии гетмана,  ведомо ему было кое-что такое, о
чем другим не надлежит и догадываться, и за ним надо присматривать. Гулька
знал,  чем можно услужить Лаврину Капусте.  Словно ненароком,  он нашептал
полковнику про Мартына Тернового.  Рассказал,  о чем говорилось в шинках и
на майданах,  и, что говорил сам Мартын, даже чуть прибавил, считая, что в
таком деле лишнее не повредит.
     Капуста предупредил Тернового:
     - Ты,  сотник,  будь осторожен.  Не в свои дела вмешиваешься!  Гетман
есть гетман, полковник есть полковник, а казак - казак.
     - Меня сотником назначили, - возразил Мартын. - Это правда...
     - Что правда? - жестковато спросил Капуста.
     Отступать уже нельзя было.
     - А  то правда,  пан полковник,  что хоть и назвали меня сотником,  а
сотни не дали, да и всюду такое сталось...
     - Погоди,  -  перебил его Капуста, - что же сталось? Может, хватил ты
лишнюю,  вот тебе и сталось.  Тебе все сразу на ладони подай -  и чарку, и
девку, и волю...
     - Я за волю саблей рубился, а нареченную у меня татары замучили...
     Губы Мартына дрожали, он весь трясся, как в лихорадке.
     - Разве  за  то  бились,  за  то с королем и шляхтой воевали,  чтобы,
сложив руки, смотреть, как снова ругается шляхта над простым народом. Да и
свои...  Старшина сала за шкуру заливает. Разве вы того не видите?.. Был я
на той неделе в Вышгороде - полсела палками бито, насмерть замучено десять
человек.  <Кто, - спрашиваю я жинок, - такое надругательство учинил?> - <А
кто,  - говорят,  - известно, свои казаки>. - <За что?> - спрашиваю. <А за
то,  что  землю  монастырскую,  пустоши,  между  дворами  делить  начали>.
Спрашиваю у них:  <Кто приказал  с  вами  такое  сделать?>  А  мне  ответ:
<Универсал  генерального  писаря  Выговского от имени гетмана>.  Не первый
день меня знаешь,  полковник! Как отцу, говорю - тяжко мне. Спрашиваю, как
отца: что ж оно дальше будет?
     Капуста вялым движением поднял руку,  провел по лицу,  словно отгоняя
сон.  Усталость!  Проклятая и  ничем не  победимая усталость опускалась на
плечи. Видно, годы уже не те у него.
     Терновый говорил правду.  Но  как объяснить ему,  как сказать,  чтобы
понял: не все так легко делается? Жизнь - не сказка, не дума, которую поет
лирник.
     Капуста  долго  и  терпеливо  втолковывал  Терновому.  Но  слова  его
ложились где-то рядом, Мартын его неслушал: у него было уже свое понимание
событий,  такое ясное и убедительное,  что разговор с Капустой казался ему
теперь лишним, ненужным.
     - Слушай,  Мартын, внимательно, - сказал Капуста, переходя на другое,
- ехать  тебе  на  этой  неделе в  Путивль.  Повезешь письмо воеводе Петру
Протасову.  Письмо важное,  отдашь в собственные руки воеводы. Иди, казак,
отдыхай.  А в субботу на заре в путь-дорогу, и не мешкай там. Ответ взял -
и птицей сюда, в Чигирин.
     Ушел Мартын от  полковника ни  с  чем.  Он готов был скакать в  самое
пекло,  лишь бы кто-нибудь сказал ему,  когда наступит конец мукам,  когда
настоящая воля взойдет,  как  солнце,  над измученным краем.  В  тот вечер
Мартын не пошел никуда,  сидел в хате,  где был на постое. Старуха-хозяйка
пряла  возле  печи.  В  углу  возились коты.  На  лежанке грел  кости дед,
накрывшись свиткой.  На улице звучала песня, то нарастая, то затихая. Меся
грязь,  проходили рядами  сотни.  Мартын знал,  что  это  Чигиринский полк
перебирается в Субботов.
     Дед на лежанке ворчал, жаловался:
     - Поют,  харцызяки, отдохнуть не дадут, да и поют, пес их возьми, как
коты в марте...
     - А ты лучше пел в их годы? - отозвалась бабка. - Лежишь да греешься,
а они, может, воевать идут...
     - Воевать!  -  дед даже подскочил.  - Чуешь, сотник, воевать, говорит
старая!  Ишь выдумала! - Он развел руками, точно ему нехватало слов, чтобы
осудить замечание старухи, и снова мирно улегся на лежанке.
     Через несколько минут он не выдержал и заговорил:
     - Навоевались уже.  Всех селян по миру пустили.  Всех нищими сделали.
Не наслышан ли ты,  казак,  -  дед хитро щурил глаза,  -  кто теперь у нас
пановать будет?
     Мартын не отзывался.
     - Молчишь?  - обиделся дед. - Не хочешь с дедом поговорить... В сорок
восьмом все  вы  на  язык  ловкие были.  Когда я  сынов своих под  хоругви
гетману отдал, обещали и меня казаком сделать.
     Дед  замолчал.  Бабка  перекрестилась при  упоминании  о  сыновьях  и
вытерла концом платка глаза. Она встала, засветила от печи каганец и снова
взялась за пряжу.
     Деду не молчалось. Ему очень хотелось вызвать Мартына на разговор. Но
тот только слушал и ничего не отвечал.
     - Молчишь -  значит  еще  совести не  потерял,  -  сказал  он,  снова
поднимаясь на лежанке.  -  Ты подумай,  сынок,  подумай, как мне, старому,
жить.  Вот  перед пасхой платил я  Потоцкому осып,  а  теперь кому  плачу?
Выговскому.  Есть у  меня вол -  и  опять-таки рогатое плачу тому же  пану
писарю Выговскому,  ему же плачу и попасное за то,  что пасется вол мой на
его лугу.  Намедни пошла старуха в лес желуди собирать,  а ее дозорцы пана
писаря за бока и говорят:  <Не знаешь разве, чей то лес? Ты пану задолжала
желудное>. Ах, пес тебя заешь, желудное! Слыхал?
     - И  чего  ты  раскричался?  -  вмешалась старуха.  -  Точно кура  на
насести,  квохчет и квохчет.  Паны полковники больше тебя понимают. Знают,
что делают, потому им и перначи войско дало...
     - Чтобы шкуру с нас драли? - дед вскипел, соскочил с лежанки, в одной
длинной, до колен сорочке забегал по хате...
     - Постыдился бы, Оверко. Точно сказился, тьфу! - старуха отвернулась.
     Мартын улыбнулся.
     - Ты успокойся, дедусь.
     - Все теперь в  один голос:  успокойся и успокойся.  Точно попами все
стали.  Послушай, казак, дай совет мне. У чужого спрашиваю, своих уже нет.
Ты,  видать,  хлопец сердечный, дурного слова от тебя не слыхали. Так вот,
доверяюсь тебе.  Крест святой видишь,  - дед размашисто перекрестил впалую
грудь,  на ней мотался на шнурке медный крестик.  - Скажи, казак, может, и
нам уже пора в московскую землю собираться?  Лучше там помрем от старости,
чем тут погибать под басурманами да шляхтой. Скажи, сынок.
     Напрасно ждал дед Оверко совета от Мартына. Сотник молчал.
     - Глухие. Немые все стали.
     Да еще что-то ворчал,  но Мартын не расслышал.  Кряхтя,  дед полез на
лежанку, повернулся к Терновому спиной и больше уж ни о чем не спрашивал.
     Мартын тяжело вздохнул и  вышел во  двор.  Синий сумрак окутал город.
Тут и  там в  хатах мерцали огоньки.  В  кустах ежевики шуршал беспокойный
ветер,  чуть дальше по  улице,  за  кособокими низенькими хатками,  Мартын
привычно угадал широкий майдан, где светился яркими огнями гетманский дом.
У края неба вдруг полыхнуло огнем,  и затем оглушительно,  один за другим,
сотрясли тишину пушечные выстрелы.
     На  порог хаты выскочил дед Оверко,  старуха выглядывала из-за плеча.
деда.
     - Что,  война?  - прокричал дед, точно Мартын был глухой и мог его не
услышать.
     - Пан генеральный писарь племянника женит,  -  сказал Мартын, - вот и
стреляют.
     - А, пес его заешь, слыхала, старая? Племянника женит, стреляет, а ты
ему осып плати, видала? Лучше б порох для татар поберег...
     - Ему татары свояки,  -  печально проговорила старуха.  - Да иди ты в
хату,  а то застудишься, - и она изо всей силы дернула деда за свитку, так
что тот перекатился через порог.
     Брякнули двери.  Мартын улыбнулся.  Он  оперся о  столб,  на  котором
когда-то  висели ворота.  Но  ворот  уже  давно  не  было,  и  самый столб
покосился.  Мартын привалился к нему плечом.  По улице ехал всадник.  Ехал
без седла,  конь,  видимо,  не слушался ездока.  Всадник,  покрикивая, все
направлял его  на  нужную дорогу.  Немного погодя Мартын узнал голос Ивана
Неживого. Тот поровнялся с Мартыном и остановил коня.
     - Это не сотник Терновый тоскует тут, у ворот. А?
     - Я, батько.
     У Мартына потеплело на душе.
     - Седлай коня, сынок, я за тобой...
     - Я мигом... - Мартын опрометью кинулся в конюшню. Он быстро набросил
седло,  поспешно надевал сбрую.  Настроение хозяина передалось коню, и тот
нетерпеливо бил копытом.
     - Сейчас, Султан, сейчас, - успокаивал его Мартын.
     ...И вот они с Неживым сидят в шинке.  Тускло мерцают свечи в высоких
медных подсвечниках.  На столе в округлых медведиках ароматная, настоенная
на калгане горелка,  в мисках сало, колбаса. Щекотный дух идет от квашеной
капусты.
     Иван Неживой наливает в кружки горелку:
     - Выпьем, чтоб дома не журились.
     Звякают оловянные кружки.  От  казацкого хохота никнет пламя свечей и
странные тени  шевелятся на  стенах шинка.  Шинкарь весело хлопает себя по
груди,  дивясь казакам, - как они хватски, одним духом, опрокидывают такие
кварты горелки...
     - А тебе же лучше, - смеется Неживой, - больше заработаешь.
     - Тоска меня взяла,  хлопцы, - говорит после второй кварты Неживой, -
вот и  решил с  молодыми погулять,  не одному ж  генеральному писарю нынче
праздновать.  Оно,  правда,  после  берестечского позора какая гульба?  Но
живем один раз, так выпьем, ведь на том свете не дадут.
     Мартын  после  третьей кварты  ощутил  какую-то  необычную легкость в
теле.  Рядом с  ним  сидел казак Степан Недригайло,  напротив -  Неживой и
Семен Лазнев.
     Текла  беседа.  Перебивали друг  друга.  Иван  Неживой прислушивался.
Седой оселедец спадал на его лоб.  Капли пота залегли в бороздах морщин, -
годы вспахали их  на высоком лбу.  В  чужой молодости узнавал свою,  давно
погасшую. Тоска и печаль охватили старого сотника. Казаки беседовали, а он
думал о  своем;  о  былых годах,  отшумевших на Черном море,  о  службе на
Запорожьи,  о скитаниях на чужбине,  в далекой Франции. Припомнил тот бой,
когда во главе своей сотни он гнал до самого берега и сбросил в море,  под
Дюнкерком,  хваленых испанских вояк под  командой -  как там его?  -  дона
Фредерико  Гарсиа  Гонсалес.   Здорово  обесславил  он   тогда  испанского
генерала. Принц Конде со своей груди снял золотой крест и нацепил ему...
     Молодо и  громко звучали голоса казаков.  Уже и  по четвертой,  и  по
пятой кварте выпили,  уже новые штофы горелки ставил на стол шинкарь.  Вот
уже к столу,  где сидит Иван Неживой с казаками, подсел чигиринский кузнец
Максим Зализко со своим подручным - высоким, статным парубком Свиридом.
     - Пейте, будьте гостями. Еще подкуешь нам коней, Максим.
     Кузнец одним духом опрокидывает кварту. Свирид как будто не решается,
вопрошающе смотрит на своего учителя.
     - Пей, Свирид, - одобрительно кивает головою Иван Неживой. - Добрый у
тебя,  Максим,  ученик.  -  Неживой хлопает Свирида ладонью по  плечам.  -
Знаменито мне саблю наладил.
     - Ты  только,  Свирид,  не  того,  много  не  пей,  -  у  Максима уже
заплетается язык, и он в силах только показать рукой на кварту.
     Казаки смеются.  Свирид хохочет во весь голос,  но, встретив строгий,
хотя и пьяный взгляд своего учителя, виновато склоняет голову.
     - Вот,  люди добрые,  воины славные,  видите этого отрока,  -  кузнец
тычет пальцем в грудь Свириду, - второй год учу ремеслу, а он одно просит:
<На войну пусти,  дядько Максим>,  -  и все.  Вы не глядите, что на вид он
смирный... - И Максим начинает рассказывать уже известное всем, как Свирид
убил стражника Янушкевича, как попал в Чигирин к нему, кузнецу Зализку.
     - Не  журись,  Свирид,  возьму тебя на  войну.  Есть нам еще,  с  кем
воевать, - тихо говорит Неживой.
     Семен Лазнев, потряхивая русым чубом, выкрикивает:
     - Плюньте,  братцы,  айда все на Дон,  туда и королю Яну-Казимиру,  и
султану ход заказан. Жизнь наша там...
     - А ты, Семен, разве от хорошей жизни с Дона ушел?
     Иван Неживой из-под  косматых бровей по-отцовски смотрел на  веселого
донского казака.
     - Ну да,  батько,  -  согласился Лазнев,  -  известно,  не от хорошей
жизни, тоже от пана бежал, не понравился он мне. - Лазнев засмеялся.
     - А ты ему? - спросил Мартын.
     - Я ему? Вот об этом, Мартын, я не думал.
     - Всех панов подковать - и над Днепром, и над Доном!
     Кузнец Максим Зализко поднялся. Тяжелым, как молот, кулаком ударил по
столу.
     - Тише, дядько Максим, стол треснет, - дернул его за рукав Свирид.
     - Отрок,  не трожь! Я могу всех панов подковать. Это я говорю, кузнец
Максим Зализко.  А  кто со мной не согласен -  выходи на середину!  Отрок,
стань рядом!
     - Да, оставьте, дядько, - Свирид осторожно дергал Зализка за рукав.
     - Отрок, не трожь! Гей, люди!
     В шинке вдруг стало тихо. Говор умолк. Люди, сидевшие у прилавка и за
столами, придвинулись ближе.
     - Вы знаете, кто я? Нет! Не знаете.
     - Да  кто тебя не  знает,  Максим?  -  Неживой положил руку на  плечо
кузнецу и  заставил сесть.  -  Народ тебя знает и уважает,  Максим.  А это
великое дело - народ.
     - А я говорю,  -  не успокаивался кузнец,  - я говорю: народ еще мало
знает нас, кузнецов. А мы еще покажем народу...
     - Не народу, - сказал Неживой, - ворогу ты покажи свою силу.
     Мартын слушал.  Хмель выветривался от этих правдивых слов,  звучавших
кругом.  Из  угла  к  столу казаков подошел человек.  Всклокоченные волосы
закрывали лоб,  жалкая  улыбка искривила губы,  на  плечах едва  держалась
рваная рубаха. Штаны подвязаны веревкой. Босой, переступал с ноги на ногу,
точно пол горел под ступнями. Осмелев, еще ближе подступил к столу, и все,
кто сидел на скамьях, как-то сразу обратили на него внимание.
     - Поглядите,  казаки,  поглядите на меня, - голос человека, хриплый и
глухой,  бился о низкий потолок шинка.  - Поглядите, рыцари: каков я есть?
Что со мной сделали паны?
     Он спокойно поднял рубаху,  обнажил грудь.  Казаки увидели две буквы,
выжженные у него на груди.
     - X. П. - громко прочитал Мартын Терновый.
     - Хлоп поганый - вот что это означает.
     - Где это тебя, человече? - спросил Неживой.
     - На гуте*,  в Межигорье.  За то, что голос подняли против панов. Они
нам вот что... - он ударил себя ладонью в грудь и закашлялся.
     _______________
          * Г у т а  - стекольный завод.