нная стрела
попала в самое сердце,  пробив  тело  навылет.  Зверь  лишь  жалобно  тихо
хрюкнул и забился в последних судорогах. Остальные пустились наутек.
     Не помня себя от радости, я бросился к добыче. Славный выстрел! Зверь
был мертв.  По форме зубов я определил, что это грызун.  Весил  он  добрых
десять фунтов - в два раза больше, чем взрослый заяц.  Тут же на  месте  я
его освежевал и сунул в корзину за спину.
     "Добрый, славный лук!" - нежно взглянул я на свое оружие  и  погладил
его, будто живое существо.
     Стоило ли идти  дальше  с  таким  грузом?  Солнце  поднялось  высоко,
усиливался зной, с каждой минутой становясь все  невыносимее.  Я  повернул
назад, пообещав себе назавтра задолго до рассвета предпринять  сюда  новую
вылазку.
     Я размышлял, какое название дать вновь открытому озеру.  Не  подобает
такое богатое птицей и  дичью  место  оставлять  безымянным.  И  придумал:
"озеро Изобилия".
     ...К сожалению, проблема корма для моих попугаев ничуть не сдвинулась
с места. А это было делом неотложным.


                            ТАИНСТВЕННЫЙ ВРАГ

     Мне катастрофически не хватало огня! Убитый зверь оказался  жирным  и
был бы хорош поджаренным на вертеле.  Мне  же  пришлось  удовольствоваться
сырым мясом.  Съев изрядный кусок,  все  остальное  я  спрятал  в  глубине
пещеры, где было несколько прохладнее.
     Два или три дня назад мне попался на берегу  моря  небольшой  камень,
похожий на кремень.  Я сильно ударял им о другие камни,  но  безуспешно  -
искр не появлялось.
     На следующий день после открытия  озера  Изобилия  я  покинул  пещеру
очень рано и до заячьей поляны добрался; едва стало  светать.  С  собой  я
принес около двадцати  силков  и  разложил  их  на  тропинках  и  тропках,
проторенных зайцами в зарослях.
     Озеро  Изобилия  встретило  меня  по  всем    птичьем    великолепии:
разноголосым  предрассветным  концертом  всевозможных   трелей,    писков,
свистов, хлопанья крыльев.
     Я затаился, стараясь  по  вызвать  переполоха,  в  надежде  выследить
крупного зверя.  Но на этот раз  меня  ждало  разочарование,  хотя  свежих
следов было множество, а земля вокруг взрыта.
     Поистине озеро Изобилия! Обойдя его полукругом, я направился дальше в
ранее намеченном направлении.  Ручья тут уже не было, всюду стоял сплошной
девственный лес.
     Не прошел я и четверти мили, как сделал новое радостное открытие: мне
попались невысокие деревья, густо увешанные желтыми плодами, по величине и
форме напоминающими  яблоки.  У  плодов  была  мучнистая  розовая  мякоть,
настолько сладкая и нежная, что прямо сама таяла во рту.  Тут  же,  нарвав
побольше этого лакомства, я стал уплетать его за обе  щеки.  Этих  райских
деревьев росло здесь довольно много;  немало  зрелых  плодов  валялось  на
земле, а на ветках висели еще недозревшие, мелкие и зеленые.  Разное время
созревания позволяло надеяться, что пища мне здесь  обеспечена  на  многие
недели, а может, и месяцы.
     -  Райские  яблоки!  -  возбужденно  восклицал  я,   наблюдая,    как
питательное лакомство  привлекает  к  себе  всяческих  птиц  и  насекомых,
особенно крупных ос.
     Это  было  важное  для  меня  открытие,  возвещавшее  конец   прежним
трудностям и спасавшее меня от голода. Можно ли дивиться моей радости?
     Было раннее утро, день едва начинался,  и  я  двинулся  дальше,  горя
желанием узнать, что же ждет меня там, в глубине  острова.  Однако  ничего
особенного  я  там  не  обнаружил.  Лес   скоро    кончился,    сменившись
разбросанными  тут  и  там  густыми  бамбуковыми  рощами  и   травянистыми
полянами.  Потом  снова  потянулся  сухой  колючий  кустарник  и  кактусы,
доходившие, похоже, до самого западного побережья.  Я добрался до середины
острова, однако никакой дичи больше не встретил.
     На обратном пути я не  поленился  и  набрал  столько  яблок,  сколько
уместилось в мою корзину. Ноша была нелегкой для моих подорванных болезнью
сил, но в душе все пело от радости, а ноги  сами  несли  вперед.  Приятные
неожиданности в этот день сыпались на меня как из рога  изобилия:  проходя
мимо заячьей поляны, я обнаружил в расставленных  часа  два  назад  силках
двух отчаянно бившихся в бесплодных попытках вырваться зайчишек.
     Теперь я мог рассмотреть их вблизи.  Это были грызуны с  на  редкость
длинными лапками.  На наших зайцев они совсем не походили, но, коль  уж  я
окрестил их так, буду звать зайцами и дальше.
     Осторожно, стараясь не поранить,  я  связал  им  лапы  и,  приторочив
зверьков сверху корзины, с луком и стрелами  в  одной  руке,  с  копьем  в
другой, в приподнятом настроении направился к пещере.
     Итак, в моем хозяйстве стало три вида животных:  попугаи,  ящерицы  и
зайцы.  С содержанием грызунов опять  возникли  трудности.  Как  только  я
посадил их в одну клетку с попугаями, задиристые птицы  тут  же  бросились
клевать пришельцев, а клювы у них были  ого-го!  Зайчат  пришлось  срочно,
пока живы, вытаскивать.  Я пустил их пока к  себе  в  пещеру  и  тщательно
забаррикадировал вход.  На  изготовление  новой  клетки  у  меня  не  было
времени. "Надо выкопать для грызунов яму".
     Как только полуденный зной немного спал, я поспешил  берегом  моря  к
месту, где лежал панцирь погибшей от зубов хищника черепахи.  Нашел я  его
сразу.  Отбив часть панциря камнем, я насадил его в виде клина на крепкую,
расщепленную на конце палку, прочно  привязал  лианами  -  и  лопата  была
готова.  Я тут же ее опробовал, и - да здравствует смекалка! -  инструмент
оказался достаточно падежным.
     В пятнадцати примерно шагах от пещеры я выкопал яму.  Дело шло споро,
земля тут оказалась мягкой.  Яма представляла собой квадрат со сторонами в
двадцать пять футов и глубиной в человеческий рост. Поместив в нее зайцев,
я накрыл яму ветвями, чтобы грызуны не выскочили,  они  были  защищены  от
солнца и - пусть хоть как-то - от непрошеных гостей.  Зайчишки в  этот  же
день охотно принялись за  райские  яблоки,  которые  и  попугаям  пришлись
настолько по вкусу, что, не выдели я им небольшую порцию,  они  в  полчаса
склевали бы весь мой запас.  В яму к зайцам я поместил и ящериц,  учитывая
сходный характер их нравов.
     Только теперь,  справившись  с  первыми  трудностями  и  обеспечив  в
какой-то мере свое существование, я мог передохнуть.  По примеру Робинзона
Крузо я решил сделать календарь, но вспомнил  об  этом  слишком  поздно  -
почти  через  месяц  после  высадки  на  острове.  Дни  в   моей    памяти
перепутались, и я не знал, когда будни, когда праздник. Я помнил лишь, что
корабль потерпел крушение в первых  числах  марта,  а  мысль  о  календаре
пришла мне в голову где-то в начале апреля.  Я  наугад  установил  дату  -
десятое апреля - и с этого момента каждый день стал делать зарубки на коре
ближайшего дерева. Тут же вырезал: год 1726-й от рождества Христова.
     Устранив угрозы голода и почувствовав прилив сил,  я  все  чаще  стал
задумываться, как мне вырваться из заточения на  этом  острове.  Тоска  по
людям, по их миру охватывала меня остро, как  физическая  боль.  Теперь  я
каждый день взбирался на вершину холма и смотрел на  море.  Пусто,  всюду,
куда ни глянь, безбрежное море, и лишь на севере - очертания острова, а на
юге - какой-то земли, быть может,  даже  материка,  и  больше  ничего,  ни
малейшего признака человеческой жизни.
     Мой холм, как я уже упоминал, находился на восточном берегу  острова,
и я собирался предпринять дальнюю  вылазку  на  южную  его  оконечность  и
оттуда с  более  близкого  расстояния  постараться  детальнее  рассмотреть
материк.  Чтобы  выбраться  с  острова  и  преодолеть   морской    пролив,
понадобилась бы хорошая лодка, а как тут мечтать о лодке, не имея  никаких
инструментов, кроме охотничьего ножа?  Робинзон  Крузо  с  набором  всяких
инструментов, топоров, оружия и запасами продовольствия с разбитого  судна
в сравнении со мной был могущественным лордом.
     Но присутствия духа я не терял ни на  минуту.  Было  бы  здоровье,  а
выход найдется.  Время проходило в трудах. Апрель выдался  погожим,  дожди
шли редко, но становилось все жарче, а солнце,  прежде  стоявшее  на  юге,
поднималось в зенит.  Около двенадцати часов оно  находилось  почти  прямо
надо мной, так что тень моя пряталась под ногами.  Позже оно  перемещалось
дальше на север и - о чудо! - в полдень светило с севера.
     Я уже говорил - бездельничать не приходилось.  Ежедневные  походы  на
озеро  Изобилия  обеспечивали  нас,  меня  и  мою  живность,  пищей.  Лук,
становясь в моих руках все более метким, часто доставлял дичь, а  в  силки
время от времени попадались зайчишки.  В течение месяца в одном и  том  же
месте я поймал их около десятка.
     Когда зной усиливался, ходить в плотных  штанах,  рубахе  и  башмаках
было неудобно, и я часто их снимал, хотя и делал это неохотно,  поскольку,
не привыкнув к наготе, стыдился самого себя.  Приходилось  остерегаться  и
всяких насекомых: комаров, клещей, ос.  Лицо мое заросло косматой бородой,
и однажды, увидев свое отражение в стоячей воде, я едва не пришел  в  ужас
от разбойничьей своей физиономии.
     В конце апреля мне  довелось  пережить  дни,  полные  беспокойства  и
тревоги.  Поблизости объявился грозный хищник и стал  наведываться  в  мой
зверинец.  Делал  он  это  настолько  хитро  и  скрытно,   что    поначалу
представлялся мне какой-то нечистой силой, лишавшей меня по ночам сна.
     Началось все с того, что в один из дней я недосчитался зайца.  Должно
было быть двенадцать, а стало одиннадцать.  В  ветвях,  прикрывавших  яму,
виднелась небольшая дыра, но это могло быть и случайностью. Никаких других
следов поблизости я не обнаружил. Трава здесь была мной изрядно вытоптана.
     На следующий день считаю: десять зайцев.  Невероятно, чтобы заяц  мог
выскочить.  Вокруг опять никаких следов, и лишь стена ямы  в  одном  месте
слегка осыпалась, словно там кто-то неосторожно полз. Причем зайцы никогда
не пропадали ночью, а только днем,  когда  я  ходил  в  лес  за  пищей.  С
каким-то дьявольским постоянством почти за каждую отлучку мне  приходилось
расплачиваться одним, а то и двумя зверьками.  Таинственный враг  истрепал
мне нервы до такой степени, что я опять стал  всерьез  опасаться  за  свое
здоровье.
     Эта бестия постоянно держала меня в поле своего зрения, в  чем  я  не
раз имел возможность убеждаться. Знать, что враг неустанно следит за тобой
и притаился где-то рядом, а ты не можешь сказать, где он, не знаешь  даже,
как он выглядит и не бросится ли в следующую минуту тебе на спину,  -  это
поистине скверное чувство, дьявольская игра в  прятки.  Однажды  я  отошел
всего на каких-нибудь пятнадцать минут за водой к ручью, вернулся - одного
зайца уже недосчитался.  А вокруг все оставалось как прежде - ни малейшего
движения  в  кустах,  никакого  подозрительного  шороха.  Я  начинал   уже
сомневаться: в здравом ли я рассудке.
     Прожорливость  врага  была  под  стать  его  несвойственному   зверям
небывалому нахальству и  коварству.  Или  он  невидимка?  Я  с  величайшей
осторожностью осмотрел каждый куст, каждое дерево поблизости, не пропустив
ни одного дупла, ни одной норы, и все безрезультатно - нигде ни  малейшего
следа.  Тогда я окопал злосчастную яму широкой полосой, удалив с  нее  всю
траву, чтобы узнать, следы каких лап оставит за собой  хищник.  Вернувшись
после часовой прогулки, я обнаружил, что он появлялся.  И на этот  раз  он
утащил одного зайца, но четких следов не  оставил.  На  вскопанной  земле,
правда, что-то изменилось, появились какие-то  вмятины,  но  я  безуспешно
высматривал следы лап. Близкий к умопомешательству, я опрометью бросился в
пещеру, гонимый страхом, что враг бросится и  на  меня,  но  ведь  он  мог
затаиться в глубине моей пещеры. Ах, нервы, нервы!
     Придя в себя и вновь обретя присутствие духа, я дал  себе  клятву  не
знать покоя, отказаться от всего, чем дотоле занимался, пока  не  разгадаю
тайну и не схвачу дьявола за рога.
     На следующий день, в обычное время, вооруженный, как  всегда,  ножом,
луком и копьем, я покинул пещеру, но, не пройдя и двухсот шагов, припал  к
земле за одним из кустов. Ползком, стараясь не шуметь, как вор, направился
я к своей собственной обители.  До ямы оставалось шагов пятьдесят. На этом
безопасном расстоянии я притаился за кустом,  выбрав  позицию,  с  которой
хорошо просматривалась и пещера, и яма с зайцами, и  клетка  с  попугаями.
Враг мог быть поблизости, наблюдая за мной из ближайших зарослей, но я  об
этом уже не думал. Меня охватил гнев, и я не хотел отступать.
     Ждать  пришлось  недолго.  Я  заметил  какое-то  движение,  но  не  в
зарослях, где я укрывался, а на склоне холма.  Над  моей  пещерой  нависал
довольно крутой склон, который вел к вершине холма. Этот склон, изрезанный
расселинами и трещинами, был покрыт  осыпями  и  низкорослым  кустарником.
Оттуда-то и двигался мой  враг,  спускаясь  вниз.  Он  старался  держаться
расселины меж камнями, поэтому я не мог его толком рассмотреть.
     И только когда он сполз к самому подножию  холма,  я  разглядел  его.
Огромная змея медленно ползла, извиваясь, прямо к моей яме с зайцами.  Она
казалась  каким-то  адским  чудищем.  Тело  ее,  толщиной  почти  с  бедро
человека, выражало страшную силу  и  наверняка  могло,  опоясав  взрослого
вола, раздавить ему все ребра.  Как же против такой громадины выйти с моим
жалким оружием? Я заколебался в нерешительности.
     Тем временем змея подползла к яме  и  остановилась,  вытянув  голову.
Замерев в полной неподвижности, она довольно долго прислушивалась,  сверля
своими крохотными глазками заросли, в  которых  я  притаился,  словно  чуя
опасность.  Потом она раздвинула головой ветви настила и сунулась  в  яму.
Большая часть тела ее при этом осталась снаружи.
     "Сейчас она схватит моих зайцев!" - захлестнула меня ярость.
     Не владея более собой, я вскочил на ноги и бросился вперед. Змея, как
видно, меня учуяла: внезапным стремительным рывком она вырвала  голову  из
ямы и вскинула ее высоко над землей.  В пасти у нее  судорожно  трепыхался
зайчонок. Заметив меня, змея откинулась назад, выгнув тело широкой дугой и
готовясь то ли нападать, то ли обороняться.  Подбежав  шагов  на  пять,  я
отпустил тетеву - стрела пронзила ей шею навылет.  Удав чуть дрогнул,  как
бы дивясь, выпустил из пасти добычу и тут же, шипя, пополз на меня. Я едва
успел отбросить лук и схватить копье.  В тот миг, когда  враг  был  совсем
рядом,  я  изо  всех  сил  размахнулся  и  нанес  ему  удар  в  шею.  Змея
пронзительно  зашипела  и  закачалась,  неестественно  запрокинув  голову.
Кажется, я перебил ей шею.  Долго раздумывать не приходилось, я нанес  еще
один удар, сильнее прежнего.
     Этого оказалось достаточно - удав обратился в  бегство.  Стрела,  все
еще торчавшая в его теле, разлетелась вдребезги.
     Живучесть  чудовища  была  поистине  поразительной.  Извиваясь,  удав
мчался такими прыжками, что я едва поспевал за ним.  Лук  и  стрелы  снова
были у меня в руках.
     Если бы удав устремился вниз, в заросли,  ему  наверняка  удалось  бы
спастись.  Но он, повинуясь силе привычки, стал взбираться  на  холм  -  к
своей гибели. Тут я догнал его и, не слишком приближаясь - сил у него было
еще достаточно, - стал осыпать его градом стрел.  Чаще я промахивался,  но
несколько раз все-таки попал.  Он вновь сделал попытку броситься на  меня,
но силы его иссякли.  Я без труда отскочил в  сторону.  Схватив  копье  за
острие, я тупым концом ударил его  по  голове  раз,  второй,  третий.  Уже
бессильный, он все еще извивался, и я долго опасался к нему приблизиться.
     Потом я измерил его.  В длину он составлял пятнадцать футов, тело его
украшал великолепный рисунок из  линий,  зигзагов  и  пятен.  Цветов  было
несколько: светло- и темно-коричневый, черный и желтый.
     Я был так измотан борьбой, что вынужден был лечь  и  несколько  часов
отдыхать.
     Помятый удавом заяц сдох. В яме их осталось только четыре.


                                  ОГОНЬ

     После этих бурных событий наступили более спокойные дни.  Каждый день
утром, если только благоприятствовала погода, я отправлялся в лес и всякий
раз что-либо приносил: то  птицу,  то  зайца,  то  фрукты.  Одним  словом,
недостатка в пище я не испытывал, а это было сейчас самым важным.
     На заячьей поляне я, кажется, истребил всех зверьков:  они  все  реже
попадали теперь в мои силки.  Но я открыл в другой части  острова  хорошее
место  для  лова,  и  моя  яма  опять  стала  заполняться    четвероногими
обитателями.
     В окрестностях озера Изобилия мне часто попадались болотные свиньи. К
сожалению, мне ни  разу  не  удалось  приблизиться  к  ним  на  расстояние
выстрела.
     Становилось все жарче, под конец апреля солнце жгло  немилосердно.  Я
стал ломать голову, как одеваться.  Робинзон Крузо, мой  любимый  герой  и
предшественник на этих островах, защищался от солнца зонтиком, а когда его
европейская одежда пришла в негодность, Сшил себе  из  козьих  шкур  нечто
вроде кожуха, а на голову - меховую шапку.  На моем острове коз  не  было.
Имея,  однако,  столь  привлекательный  пример,  я  хотел  быть  верным  и
достойным последователем моего героя, хотя поначалу  мне  пришлось  немало
поломать голову.  Из пальмовых  веток  и  листьев  я  смастерил  роскошный
зонтик, но, когда попытался им пользоваться,  -  полное  фиаско.  С  таким
снаряжением оказалось совершенно  невозможно  продираться  сквозь  заросли
леса. В конце концов я зашвырнул бесполезную игрушку в угол и больше к ней
не возвращался.
     С одеждой дела обстояли не менее скверно.  Все, что было на мне после
кораблекрушения, включая и вещи, найденные в сундучке, быстро изорвалось в
чащобах, сплошь утыканных  колючками.  Близился  день,  когда  мне  вообще
нечего будет на себя надеть.
     Шкурок от съеденных зайцев у меня скопилось уже не менее двадцати,  и
при желании из них можно было бы сшить что-то похожее на  одежду.  Но  при
одной мысли - носить в такую жару меховую шубу, мне становилось дурно. Под
полотняной рубашкой пот лил с меня ручьями, что же будет под  шубой?  Нет,
не верю, что Робинзон ходил в шкурах и  в  этом  климате  чувствовал  себя
хорошо.
     Преодолевая ложный стыд и стремясь сберечь остатки  одежды,  я  ходил
раздетым, в одной набедренной повязке.
     Кожа моя, с течением времени  более  похожая  на  кожу  индейца,  чем
белого человека, становилась все более устойчивой к  солнечным  лучам.  На
голове у меня выросла буйная шевелюра, длинные волосы ниспадали на шею,  и
этой  естественной  защиты  оказалось  вполне  достаточно.  Днем  я  ходил
раздетым, а на ночь надевал рубашку, поскольку в пещере порой было изрядно
холодно.
     Мои кожаные башмаки тоже стали понемногу разваливаться.  Я попробовал
привязывать к ногам деревянные сандалии, но в них неудобно было ходить,  и
я вскоре их забросил. Почти все время теперь я ходил босиком, а когда кожа
на моих  подошвах  достаточно  загрубела,  без  сожаления  расстался  и  с
башмаками. "Дикарь!" - могут мне сказать. "Возможно, дикарь!" - отвечу  я,
но разве на острове я не жил в условиях дикого человека, не имевшего  даже
огня, и разве, чтобы дожить до лучших времен, не  следовало  прежде  всего
обрести именно черты человека, именуемого диким?
     Огонь! Отсутствие его я начинал ощущать все острее. Сырая пища давала
себя знать, и, хотя я оправился от болезней, одолевавших меня в первые дни
жизни на острове, я тем не  менее  понимал,  что  длительное  употребление
сырого мяса к добру не приведет.  И я все искал  и  искал  кремни,  стучал
камнями друг о Друга.  И все напрасно - ни одной живительной искры я так и
не добыл.
     И вот однажды, в какое-то счастливое утро,  меня  словно  осенило,  я
хлопнул себя по лбу и вскрикнул от радости.  За всеми своими  горестями  я
совершенно об этом забыл.  Ведь у меня же с самого  нач