отпускали шуточки, что, мол, этому грудному младенцу сосать бы
соску, а он хватается за оружие.
     - Можно стрелять? - обратился ко мне Вагура.
     - Разрешите, ваша милость? - повернулся я с подчеркнутой  вежливостью
к дону Эстебану.
     - Ну что ж, три пули за молоком! - Испанец хлопнул в ладоши.
     Три стрелка стояли в ряд, один возле другого, с мушкетами у ноги.  По
сигналу, данному Вагурой, первый  поднял  ружье,  приложил  его  к  плечу,
прицелился и выстрелил,  затем поочередно то же самое сделали двое других.
Первая тыква разлетелась вдребезги, от второй осталась  только  половинка,
третью, как и первую, будто ветром сдуло.
     Камень свалился у меня с сердца.
     Выстрелив, индейцы, сохраняя  полное  спокойствие,  тотчас  же  стали
перезаряжать ружья, не обращая ни  малейшего  внимания  на  шум,  поднятый
испанцами после первых минут ошеломления.  Удивление,  недоумение  и  даже
страх читались на  их  бородатых  лицах.  А  наш  отряд  продолжал  стоять
невозмутимо, словно все происходящее вокруг совершенно его не касалось.  И
лишь Вагура, весело сверкнув глазами, не мог удержаться от ехидной усмешки
в сторону испанцев.
     Дон Эстебан примолк, явно задетый, и отводил  глаза,  словно  пытаясь
скрыть от меня то, что творилось в его душе.
     - Всеми  нашими  прежними  победами  над  испанцами,  -  вежливо,  но
многозначительно  пояснил  я  дону,  -  мы  обязаны  тому,  что  враг  нас
недооценивал.
     Быстрый, острый взгляд дона Эстебана свидетельствовал о том,  что  он
правильно понял мои слова.
     - А может, это случайность? - Испанец оживился.
     В  это  время  какая-то  собачонка,  напуганная,  вероятно,  грохотом
выстрелов, выскочила из ближайшей хижины на площадь и, собираясь броситься
наутек, заметалась  неподалеку.  Увидев  ее,  Вагура  вышел  чуть  вперед,
прицелился и  выстрелил.  У  меня  не  было  времени  остановить  шалопая.
Несмотря на то что собака ошалело металась не менее чем  в  сорока  шагах,
она свалилась как подкошенная и, пару раз дернувшись, испустила дух.
     Стоявший поблизости испанский солдат подбежал к  собаке  и  ткнул  ее
ногой.
     - Попал прямо в голову!  -  крикнул  он,  уставясь  на  нас  глазами,
полными испуганного удивления.
     Дон Эстебан, нервно подрагивая рукой,  разглаживал  бороду.  Он  явно
помрачнел, лицо его вдруг словно увяло, хотя он и  пытался  изобразить  на
губах улыбку, по она давалась ему с трудом.
     - И сколько у вас  таких  людей?  -  сверкнул  он  на  меня  холодным
взглядом.
     - К сожалению, немного, совсем немного! - ответил я огорченно. -  Вот
те, что здесь, перед вами, и еще несколько отрядов, находящихся  сейчас  в
лесу, недалеко отсюда.
     - Отряды в лесу? Что они там делают?
     - Обучаются и ждут моих указаний.
     Он снова пристально на меня посмотрел.


                          "ДОН ХУАН, ТЫ ДЬЯВОЛ!"

     Когда мы не торопясь подходили к главному тольдо, где все  еще  сидел
Конесо в окружении своей свиты, я повернулся к Арнаку и шепотом велел  ему
отправить гонца к Ласане, Арасибо и Кокую: пусть они  не  мешкая  начинают
действовать, как мы договорились.
     Под тольдо дон Эстебан и я уселись рядом с верховным вождем  на  двух
приготовленных табуретах.
     - А где будет сидеть Манаури? - обрушился  я  на  Конесо.  -  Прикажи
принести табурет и для него.
     Верховный вождь, не переча, послал человека в свою хижину.
     Мы молча ждали его возвращения, сидя  друг  подле  друга,  за  спиной
каждого стояла его вооруженная свита.  За доном Эстебаном стоял тот  самый
сержант, что безуспешно искал у нас шхуну, и предводитель индейцев чаима.
     Лица у всех нас были  внешне  непроницаемы,  взоры  спокойны,  но  мы
настороженно  и  внимательно  следили  друг  за  другом,  и  все   отлично
чувствовали тяжесть легшего на нас бремени.  Толстая,  чувственная  нижняя
губа Конесо теперь отвисла, будто дряблая  кишка,  олицетворяя  собой  все
уничижение верховного вождя.  Конесо мучила нечистая совесть, к тому же он
не знал, что еще ждет его впереди. Дон Эстебан, напротив, был весь собран,
хотя и встревожен, ожидая переговоров с едва  скрываемым  возбуждением.  В
таком состоянии человек особенно опасен, ибо легко возбудим  и  склонен  к
необдуманным действиям.
     Я сознавал: события зашли столь далеко, что теперь нет иного выхода -
или решительная победа, или смертельный бой.
     Когда табурет принесли и Манаури сел,  я  громко  обратился  к  нему,
чтобы слышали все:
     - Манаури, ты будешь предельно точно  переводить  на  испанский  язык
дону  Эстебану  каждое  слово,  которое  сейчас  здесь  будет  произнесено
по-аравакски, а вы, - посмотрел я на Конесо и его людей, -  отвечайте  мне
ясно и честно, если хотите отвратить от племени грозящее ему несчастье.
     Они мрачно молчали. С согласия дона Эстебана я приказал привести трех
представителей от группы пленников для участия в переговорах. Подойдя, они
встали за моей спиной, рядом с Арнаком, сторонясь людей Конесо.
     - Кажется, тут еще не все собрались, - воскликнул я. - Конесо! Позови
жителей всех ближайших хижин, пусть и они будут здесь.
     -  Разве  это  обязательно?  -  Верховный  вождь  посмотрел  на  меня
подозрительно. - Там остались одни женщины и дети!
     - Пусть придут женщины и дети! Я обещаю им полную безопасность.
     Конесо, хотя и неохотно, отдал распоряжение, и вскоре жители с  явной
опаской  стали  собираться.  Вместе  с,  женщинами  отважились  прийти   и
несколько мужчин.  Когда собралась достаточно большая толпа, я  потребовал
тишины и громким голосом, не скрывая гнева, перешел в наступление.
     - Где Карапана, убийца юного Канахоло? - обратился я  с  вопросом  ко
всем. - Почему его тут нет?
     Молчание.
     - Отвечайте! - настаивал я. - Ведь он шаман!
     - Он ушел в лес, - буркнул Фуюди, - наверно, совершать обряды.
     - Что? - возмутился я. - Совершать  обряды  сейчас,  когда  здесь,  в
Сериме, решается судьба племени? Так он печется о вашей судьбе? Трус он, а
не шаман.
     Люди внимали мне со страхом и трепетом.  Карапана все  еще  оставался
грозной силой.  Конесо сопел рядом, пытаясь сдержать бешенство и бросая на
меня злобные взгляды.
     -  Я  хочу  вам  помочь,  -  продолжал  я,  обращаясь  к   аравакским
старейшинам, - и помогу, но требую правды! Вот эти двадцать три  человека,
отобранные для испанцев, откуда взяты? Из каких родов?
     - Из всех, - проворчал Конесо, - кроме твоего.
     - Ах так! А почему вы не дали пятьдесят, как требует дон Эстебан?
     - Остальные сбежали в лес.
     - Вот как? А ведь еще и сейчас в хижинах Серимы много молодых мужчин,
и их можно брать!
     - Их не отобрали. Отобрали только тех.
     - А что, те разве хуже?
     Глаза Конесо сверкнули злым упрямством, и он ответил:
     - Да, хуже.
     - Говори прямо: вы хотите от них избавиться, отдать испанцам? Изгнать
из своего племени?
     - Да, изгнать из своих родов, -  спесиво  проговорил  Пирокай,  -  по
только на два года.
     - А те, что сбежали в лес, тоже изгнаны из ваших родов?
     - И те тоже. Они отобраны для испанцев.
     - Отлично! - воскликнул я, повышая голос. - Если вы отказываетесь  от
власти над этими двадцатью тремя воинами и над теми, что сбежали в лес,  я
беру их под свою опеку и принимаю в наш род на два года.  Вы  согласны?  -
обратился я теперь к трем пленникам.
     - Согласны! - с радостью ответил старший из них. - Мы  хотим  быть  с
тобой... Спасибо тебе, Белый Ягуар!
     Манаури должен был переводить мои слова на испанский  язык  для  дона
Эстебана, но я заметил - дело у него шло из рук  вон  плохо,  а  последние
слова он вообще не перевел.
     - Как только я вас освобожу, - продолжал я, обращаясь к пленникам,  -
вы сообщите всем, кто ушел в лес,  чтобы  они  вместе  с  семьями  и  всем
имуществом перебрались из Серимы в наше селение...
     - Не разрешаю! - вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним:
     - Не допустим!
     - Где ваш ум? Вы только что сами сказали,  что  отрекаетесь  от  этих
людей,  изгоняете  их  из  своего  рода.  Или  вы  совсем  пустые  люди  и
отказываетесь от своих же слов, только что сказанных?
     - Не разрешаем! - задыхался от злости Конесо.
     Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения,  и  со  зловещим
спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово:
     - Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить  своих  людей  от
рабства, то хотя бы помолчи! Ты  знаешь,  как  назвал  тебя  дон  Эстебан?
Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой!  И  теперь
так назвать тебя имеет право любой честный человек.  Какой же ты верховный
вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство,  на
верную гибель? И какой же ты верховный  вождь,  если  несправедлив  и  для
одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь?
     - Это ложь! - вспыхнул Конесо.
     - Чем хуже те, кого ты предаешь? Разве только тем, что не хотят  жить
под властью шамана-убийцы? В этом вся их вина?
     Припертый к стене Конесо не мог отвести тяжких обвинений и сидел  как
побитая собака.
     - Отчего, - продолжал обвинять я, - ты  не  отдаешь  в  рабство  трех
своих сыновей, стоящих  сзади,  почему  оставляешь  сына  Пирокая  и  двух
братьев Фуюди - чем они лучше других? Они не лучше, а вот ты действительно
никчемный вождь и паршивая собака...
     Но тут слова мои прервал грохот выстрела  в  соседнем  лесу.  Грозным
эхом  разнесся  он  по  всему  серимскому  селению.  Все   вздрогнули    и
настороженно  прислушались.  Не  прошло  и  минуты,  как  раздался  второй
выстрел, потом третий, еще и еще. Их трудно было сосчитать.
     - Что это? - оторопело воскликнул дон Эстебан, вскочивший с места при
первых же выстрелах.
     - Ничего.  Это мой отряд обучается  в  лесу  стрельбе,  -  пояснил  я
по-испански. - Пусть эти выстрелы не тревожат вашу милость, там мои люди.
     Испанец окинул пристальным взглядом площадь и, увидев  отряд  Вагуры,
стоявший на прежнем месте, безмерно удивился.
     - Но ведь отряд находится здесь.
     - Этот здесь, - ответил я, - а в лесу другой... - Затем  я  продолжал
прерванный разговор с  аравакскими  старейшинами:  -  Верховный  вождь  не
оправдал вашего доверия и не хочет защищать своих людей. Поэтому я беру их
под свою защиту и обещаю - эти двадцать три воина не пойдут  с  испанцами.
Более того, клянусь, ни одного человека из Серимы мы не отдадим  без  боя.
Воля моя тверда, и у меня достанет сил довести борьбу до победы...
     В этот момент внимание наше привлекли новые выстрелы.  Они доносились
тоже с опушки леса, но теперь с другой стороны.  Дон Эстебан опять вскочил
с табурета, явно потрясенный.
     - Ничего страшного! - насмешливо успокоил я его. - Это все мои  люди.
Пока я здесь, жизни вашей милости ничто не угрожает.
     - Но теперь ведь стреляют совсем в другом  месте,  -  широко  раскрыл
глаза дон Эстебан.
     - Вполне возможно.  Это  другой  отряд.  В  лесу  их  у  меня  сейчас
несколько.  Они охраняют селение со всех сторон, дабы с нашими гостями  не
случилось какой беды...
     - Прошу сейчас же мне сказать, - возбужденно  воскликнул  испанец,  -
прошу сказать, о чем шел у вас разговор с индейцами! О чем шла речь?
     - О вещах, для всех достаточно неприятных...
     Звуки  выстрелов,  умноженные  эхом,  отраженным  от  деревьев  леса,
неслись грозно и властно, обрушиваясь на нас один за другим  словно  удары
грома и тая в себе  какую-то  неведомую  сокрушающую  силу.  Дон  Эстебан,
почитавший себя до сих пор со своими  испанскими  головорезами  и  воинами
чаима хозяином положения, стал сознавать, что почва уходит у  него  из-под
ног.
     - Тринадцать выстрелов,  -  побледнев,  доложил  ему  сержант,  когда
стрельба наконец прекратилась. - Тринадцать выстрелов.
     - Нет! - покачал головой вождь-чаима. - Девять!
     Ошибались оба: у Арасибо было только семь ружей.
     И тут вдруг в другой части леса снова прогремели выстрелы.  Это давал
о себе знать Кокуй.
     - Сто чертей! - скрипнул зубами сержант.
     Он как ошпаренный бросился на площадь  и  стал  созывать  всех  своих
людей:  как  испанцев,  так  и  индейцев.  Мы  смотрели  на  него  как  на
помешанного.
     - Отчего этот парень так всполошился? - обратился я к дону  Эстебану,
пожимая плечами, и добавил: - Без стражи все его пленники разбегутся.
     Судя по всему, дон Эстебан готов был  взорваться:  глаза  его  метали
молнии, пот выступил на лбу и обильно струился по лицу.
     - Что все это значит? - снова  выкрикнул  он  сдавленным  голосом,  и
трудно было понять, то ли взбешенным, то ли испуганным.
     - Сейчас я все объясню вашей милости! - ответил я  я,  обратившись  к
Манаури,  добавил:  -  Все,  что  я  скажу   дону    Эстебану,    переведи
присутствующим здесь на аравакский.
     Затем, повернувшись к испанцу, громко отчеканил:
     - Ты спрашиваешь,  ваша  милость,  что  означают  эти  выстрелы?  Они
означают,  что  вас,  сеньоры,  почтенных  наших  гостей,  я  честь   имею
покорнейше просить вести  себя  спокойней,  без  всяких  лишних  волнений.
Означает это также, что ни теперь,  ни  позже  я  не  дам  вам  ни  одного
обитателя этих берегов для работы в Ангостуре или где-либо еще.
     - Что? Что, сударь? Ты что плетешь? - Жилы вздулись у него на  висках
и на шее, глаза вылезли из орбит.  Судорожным движением  он  схватился  за
пистолет, торчавший у него из-за пояса.
     - Бога ради! - Я был сама любезность. - Не надо так  гневаться,  ваша
милость. Взгляни, будь добр, за мою спину.
     Он взглянул - и это помогло.  Там стоял Арнак с  нацеленным  на  него
ружьем.
     - Я уже упоминал однажды в этом почтенном обществе, - сказал я, - что
нам доводилось расправляться  с  вашей  милости  соплеменниками,  ибо  они
недооценивали наших сил! Ужель и  на  этот  раз  предстоит  событие  столь
печальное?
     Моя уверенность и спокойствие умерили его пыл.  Наконец-то  он  стал,
кажется, прозревать и смотрел на меня так, будто хотел  насквозь  пронзить
взглядом.
     - Сержант  вашей  милости  чрезмерно  горяч  и  не  слишком  умен,  -
продолжал я. - Не откажи, ваша милость, посоветовать ему не принуждать нас
вопреки нашей воле оборвать раньше времени его ценную жизнь!
     Дон Эстебан, скрипя зубами, последовал моему  совету  и  отдал  своим
солдатам соответствующий приказ.  После первых минут горячки испанец  стал
обретать равновесие духа и, прищурив глаза, присматриваться к  окружающему
внимательно и настороженно.
     - К чему все же ваша милость клонит? - вдруг прямо спросил он.
     - К миру и согласию.
     Он вонзил в меня взгляд, словно стилет.
     - Это издевка?
     - Упаси бог!
     - Ты, ваша милость, намерен прибегнуть к насилию?
     - Только в случае необходимости.
     - Но, надеюсь, ты не сомневаешься, что и мы умеем стрелять?
     - Дон Эстебан, кто посмеет в этом усомниться? - Любезным  поклоном  я
выразил свое согласие. - Но  сопротивление  ничего  вам  не  даст  -  силы
слишком неравны. Если дело дойдет до перестрелки, вы доставите нам крайнее
огорчение печальной необходимостью лишить всех вас жизни,  прежде  чем  вы
успеете произнести "Отче наш". А жаль!
     Наступила минута тягостного молчания.  Дон Эстебан  понял  -  с  моей
стороны это не просто похвальба.  Он окончательно подавил в  себе  гнев  и
усмирил злобу, которых не на ком было сорвать.  С  изменившимся,  все  еще
покрытым бледностью лицом, он смотрел на меня озадаченным взглядом, словно
только теперь впервые меня  увидел  и  вдруг  обнаружил  нечто  совершенно
неожиданное.  Он смотрел не только обескураженно, но с каким-то  застывшим
удивлением.
     - Дон Хуан, ты сам дьявол! - пробормотал наконец он. - Но  не  думай,
что убийство испанца на этот раз обойдется тебе безнаказанно! Не  забывай,
кого мы здесь представляем!
     - Ну и что? Разве коррегидор в Ангостуре - господь бог? Вы,  кажется,
снова переоцениваете свои силы!
     - Послушай! - выкрикнул испанец возмущенно.  -  Ты  в  Венесуэле,  во
владениях его королевского величества Филиппа Пятого.
     - Я в бескрайних глухих лесах, где ни один белый пока  не  обрел  еще
власти! - воскликнул я, перекрывая его голос, но тут же взял себя в руки и
уже тише добавил: - Ты говоришь, здесь владения испанского короля?  Отчего
же тогда ты ведешь себя так, словно находишься в чужой  стране  и  грабишь
врагов? Почему сам забываешь, что находишься в Венесуэле?
     Я резко поднялся с табурета, подошел к испанцу и, в упор глядя ему  в
глаза, твердо проговорил:
     - Дон Эстебан! Довольно изысканной болтовни и  пустопорожних  споров!
Поговорим  наконец  как  разумные  люди,  к  которым  мы  себя    пытаемся
причислять.  Я не случайно минуту назад говорил о мире и согласии.  Больше
здравого ума, сеньор, меньше самонадеянности! У нас общие  враги  и  общие
интересы, нужно только смотреть чуть дальше кончика собственного  носа.  И
впрямь ли ваша милость печется о благе Венесуэлы?  Если  так,  то  хорошо!
Прими тогда к сведению, что вместе с этими  индейцами  я  намерен  оказать
вашей стране большие услуги  и  охранять  ее  границы,  если  только  ваше
неблагоразумие этому не помешает...
     И тут я выложил ему все, что знал об акавоях,  об  их  предполагаемом
нашествии на берега нижнего Ориноко - нашествии, слухи о котором  доходили
уже до ушей дона Эстебана.  Знал он и то, что акавои готовят нападение  не
по  своему  почину,    а    подстрекаемые    голландскими    плантаторами,
обосновавшимися в бассейне реки Эссекибо. Во всяком случае, после того как
я раскрыл дону Эстебану  более  широкий  и  глубокий  смысл  этих  планов,
состоявший, вероятнее  всего,  не  просто  в  нападении  на  венесуэльских
индейцев, а - кто знает? - не в территориальных ли притязаниях  голландцев
на устье  Ориноко,  а  значит,  на  территорию  Венесуэлы,  глаза  испанца
вспыхнули  новым  блеском:  он  понял.  Понял,  что   такая    возможность
действительно реально существует, ибо уроки истории  прошлого  доказывали,
что голландцы, англичане и французы  однажды  уже  сумели  вторгнуться  на
испанские земли, в Южную Гвиану, и там силой кулака обосноваться.
     Кто же мог поручиться сегодня, что голландцы не точат теперь зубы  на
Ориноко?
     - А если явятся акавои, союзники голландцев, - излагал я испанцу свои
соображения, - мы будем, следовательно, защищать и целостность  Венесуэлы.
Но как же нам устоять против них, если вы сами, испанцы,  хотите  ослабить
наши силы на пятьдесят лучших воинов?
     - Вы правы! Правы! - поспешно  согласился  дон  Эстебан,  расплывшись
вдруг в дружелюбной  улыбке.  -  Я  полностью  поддерживаю  позицию  вашей
милости, она верна...
     Так ли уж искренно он ее поддерживал, в  глубине  души  у  меня  были
основания сомневаться.  Я сразу понял, отчего  дон  Эстебан  столь  охотно
подхватил эту идею: зная, что, оказавшись в  ловушке,  он  вынужден  будет
отступить, он предпочел теперь отступить с честью, по  соображениям  якобы
высшего порядка, а не по принуждению. Испанец, довольный, что выберется из
этой  переделки  без  ущерба  для  собственной  чести,  стал  горячо   мне
поддакивать, согласно кивая головой, сладко улыбаясь и похлопывая себя  по
колену.
     - Таким образом,  -  продолжал  я,  -  при  этих  обстоятельствах  мы
союзники испанцев и...
     В  этот  момент  истошные,  отрывистые  вопли  прервали  вдруг    мои
разглагольствования.  Звуки неслись откуда-то издали, со стороны  леса.  В
первый момент трудно было  понять,  кто  кричит  и  отчего.  Но  в  криках
улавливались обрывки испанских фраз. Крики быстро приближались - кричавший
явно бежал к нам. Мы все вскочили на ноги, прислушиваясь.
     - Бежит какой-то испанец! - сообщил Арнак, отойдя  в  сторону,  чтобы
лучше видеть.
     - Один? - спросил я.
     - Один. И без оружия.
     Успокоившись, я снова сел на