табурет в ожидании дальнейших событий. Я
с первой же минуты сообразил,  кто  так  спешит  к  нам,  а  когда  увидел
бежавшего в изрядно изорванной одежде, с  сумасшедшими  от  ужаса  и  бега
глазами, и особенно после того, как дон Эстебан  при  виде  его  удивленно
воскликнул: "Фернандо!" - я знал уже  достоверно:  это  испанец,  которого
ночью я хватил палицей по голове на острове в устье реки.
     - Несчастье! - вопил бежавший, хватая воздух открытым ртом.  -  Беда!
Горе нам! Нападение!
     - Говори толком! - рявкнул на него дон Эстебан.
     - Пленники бежали! - выдавил из себя испанец.
     - Бежали? Не может быть! Каким образом?
     - Бежали! Им помогли их духи! О боже!
     - Какие еще духи? Не  болтай  чушь,  болван!  Голову  с  тебя  снять,
растяпа! Все убежали?
     - Все, сеньор.
     - Куда?
     - Неизвестно. И лодки забрали.
     - Забрали лодки?! -  Голос  дона  Эстебана  звучал  так,  словно  его
оставляли последние силы. - Вы все  спали,  мерзавцы,  вместо  того  чтобы
караулить.
     - Клянусь богом, я не спал!
     - Сеньор коррегидор прикажет переломать  вам  кости,  уж  я  об  этом
позабочусь! Как все случилось?
     - Мы сами не знаем.  Нас оглушили ударами по голове,  и  мы  потеряли
сознание, а когда пришли в себя, то лежали связанными в кустах.  Потом нам
удалось освободиться от пут...  Лодки и варраулы исчезли... Это  дело  рук
злых духов, сеньор, это темное дело...
     - Идиот! - крикнул дон Эстебан, бросая на меня выразительный  гневный
взгляд. - Знаем мы этих духов!
     Фернандо, задыхаясь, прерывающимся голосом рассказывал о случившемся,
то и дело со страхом оглядываясь назад, и наконец заключил:
     - В лесу полно вражеских индейцев! Они  меня  преследовали!..  У  них
ружья!
     - Они в тебя стреляли?
     - Не знаю. Но я видел - они с ружьями.
     - Много их?
     - Полный, лес!
     Доя Эстебан побледнел еще больше и, прикусив губу,  мрачно  уставился
перед собой. Вероятно, малоутешительные мысли бродили у него в голове.
     - Таким образом, при этих обстоятельствах  мы  союзники  испанцев,  -
продолжал я прерванную фразу с тех слов, на которых остановился, не  меняя
ни тона голоса, ни выражения лица, словно и не  было  никакого  эпизода  с
Фернандо, - и требую, чтобы ваша милость, как и коррегидор в Ангостуре,  в
ваших же интересах признали мою верховную власть  над  племенами  северных
араваков и варраулов...
     - И варраулов? - переспросил дон Эстебан, нахмурив брови.
     - И варраулов.  С их верховным вождем Оронапи  мы  недавно  заключили
торжественный союз, и теперь мы как бы один народ. Враг варраула тем самым
и наш враг независимо от того, акавой он, голландец или кто другой...
     Два последних слова я произнес с особым ударением.
     - А если коррегидор не захочет признать вашей самозваной власти? - не
без раздражения, спросил дон Эстебан.
     - Тогда я буду осуществлять власть  без  его  согласия!  -  вызывающе
повысил я голос. - И ставлю вашу милость в известность - отныне, хотите вы
этого или не хотите,  все  селения  варраулов  и  всех  северных  араваков
находятся под моей защитой и под защитой моих мушкетов!
     Стоявших вокруг индейцев слова мои взволновали.  Люди знали меня  уже
давно и понимали - это не пустые  слова,  брошенные  на  ветер,  ибо  сами
убедились, хотя бы на примере сегодняшних событий, что при необходимости я
умею добиться превосходства над противником, навязать ему  свою  волю.  Со
всех сторон ловил я взгляды, исполненные благодарности и почтения, и  даже
старейшины одаривали меня более благосклонными взглядами,  хотя  в  то  же
время с опаской поглядывали на дона Эстебана, полагая, что горячий испанец
вот-вот разразится гневом и еще покажет мне свои зубы.
     Но ничего, подобного не случилось.  Дон  Эстебан  показал  мне  зубы,
но... в широкой улыбке.  Он встал  и  протянул  мне  руку.  Мы  обменялись
рукопожатием.
     - Что решит коррегидор, - произнес испанец живо, -  дело  его.  Я  же
согласен с вашей милостью: правьте обоями племенами.  Дон Хуан, ты дьявол,
говорю я еще раз! Лучше не быть твоим врагом! Пусть между нами царят мир и
согласие! Отбивайтесь от акавоев, бог с вами, я ничего от  вас  больше  не
требую!
     Обнимая меня, он  смотрел  мне  в  глаза,  расточая  слова  сердечной
симпатии, но взгляд его снова, как и  прежде,  стал  чужим  и  загадочным,
леденившим кровь.
     "Черт побери! - подумал я. - Неужели под покровом этих век  и  впрямь
таится предательство? Разрази его гром с его двуличием в облике, возможно,
и мнимым, случайным, но все же жутким!"
     Когда Манаури перевел  последние  слова  дона  Эстебана,  среди  всех
араваков поднялась буря ликования.  Радостные клики неслись со всех сторон
и эхом рассыпались среди хижин.  Неустанно повторялось одно слово: "Ху-ан!
Ху-ан!" - произносимое толпой то ритмично, то напевно.  Это было мое имя в
переводе на испанский.  Повсюду вплоть  до  самого  леса  знали  уже,  что
фортуна повернулась и в Ангостуру испанцы никого не уведут.  Двадцать  три
пленника давно разбежались по своим хижинам и, собрав  оружие  и  домашний
скарб, спешили со своими семьями перебраться из Серимы в наш поселок.
     Тем временем Конесо, несказанно  довольный  столь  успешным  оборотом
дела, приготовил богатое пиршество для испанцев  и  нашего  рода.  Я  едва
пригублял кашири и друзей своих  тоже  призывал  к  воздержанности.  Потом
начались пляски и песни,  средь  которых  то  и  дело  громко  и  радостно
звучало, словно лозунг, все то же слово: "Ху-ан!"
     Пока на площади вовсю шло затянувшееся далеко за полночь  гуляние,  а
пирующие веселились среди всеобщего возбуждения, в  других  частях  Серимы
шли лихорадочные сборы.  Там осуществлялся  переворот,  в  племени  дотоле
невиданный и возвещавший коренные перемены в  родовом  укладе  жизни.  Все
семьи,  подвергшиеся  преследованиям  мстительного  шамана   Карапаны    и
никчемного Конесо, собирали свои пожитки и уходили в наш поселок. Никто не
смел им в этом помешать: в данный момент все признавали нашу силу.
     Вскоре весь наш  род  покинул  пиршество  и  вернулся  к  себе.  День
ознаменовался блестящей победой, добытой  к  тому  же  без  кровопролития,
сердца наши были исполнены радости.  Я от всей души поочередно  благодарил
наших воинов, ибо все они проявили себя  как  нельзя  лучше,  но  особенно
сердечно обнимал я четырех метких стрелков, которым так редкостно  повезло
в стрельбе по целям.  Тепло обнимал я и троицу стрелявших в лесу.  Вдоволь
насмеявшись над страхом, какого мы нагнали на испанцев, все  принялись  за
ждавшие  нас  неотложные  дела:  Арнак,  замещая  все  еще  отсутствующего
Манаури, размещал прибывших по хижинам.  Вагуру и  часть  наших  воинов  я
выслал в дозор, а всех остальных держал под ружьем - рассчитывать на  мир,
пока хоть один испанец оставался на берегу Итамаки, было нельзя.
     Но, как бы там ни было, ничто пока не нарушало покоя.  Пир  в  Сериме
продолжался дотемна, а потом люди разошлись спать: испанцы и индейцы чаима
- к лодкам на берегу реки, араваки - в хижины.  Когда наступила тьма, лишь
лес и прибрежные заросли оглашались обычными ночными звуками.


                         ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ ЩЕДРОСТЬ

     Но покой ничто не нарушало лишь до полуночи.  Внезапно  нас  разбудил
грохот мушкетных выстрелов, раздававшихся на серимской площади с короткими
неравными интервалами: там явно завязалась какая-то схватка.  Мы выскочили
из хижин  и,  вооружившись,  группой  в  десяток  человек  что  было  духу
бросились к месту событий.
     Еще издали в испанском  лагере  заметно  было  необычайное  движение.
Несколько торопливо разведенных  костров  освещали  берег  реки,  а  в  их
отблесках, как в растревоженном  муравейнике,  метались  люди.  В  десятке
шагов от лагеря я приказал отряду укрыться  в  кустах,  а  сам  с  Арнаком
двинулся дальше.
     - На нас напали! -  возмущенно  крикнул  мне  дон  Эстебан,  едва  мы
вступили в круг света. - Измена! Позор!
     Я никак не мог поверить услышанному.
     - Кто мог на вас напасть?
     - Кто, кто? - передразнил меня испанец, кипя от злости. - Ты, сеньор,
не знаешь или притворяешься?
     - Клянусь всеми святыми: не знаю!
     - Кто? - с гневом  повторил  испанец.  -  Любимые  краснокожие  вашей
милости, аравакские бандиты вашей милости.
     - Но может быть. Вам просто показалось.
     - Клянись, что не может быть, клянись, что нам  показалось,  а  потом
взгляни сюда.
     Он указал на берег реки, где прямо у воды лежал труп индейца.
     - Кто это? - спросил я растерянно.
     - Один из ваших бандитов. Его убили, жаль только, что одного.
     - А сколько их было?
     - Много.
     - Они из нашего селения?
     - Черт их знает! Приплыли по реке.
     - Кого-нибудь убили?
     - Нет, к вашему счастью! Двух наших только ранили ножами.  Вы  дорого
заплатите мне за предательство!..
     Загадочное происшествие свалилось на нас как гром с  ясного  неба.  Я
был взбешен не менее дона  Эстебана  и  так  поражен,  что  никак  не  мог
собраться с мыслями.  Все ужасно запуталось. Что за дикие безумцы заварили
эту кашу? Я распорядился поднести труп ближе к костру  и  взглянул  ему  в
лицо. Убитый был нам незнаком: ни мне, ни Арнаку.
     Приковылял Конесо с отвисшей челюстью, еще не протрезвевший, с крайне
глупой и перепуганной миной на обрюзгшем лице.  Он  долго  всматривался  в
труп, перевернул его с боку на бок, потом наконец  поднял  глаза  на  дона
Эстебана и, скривив губы, произнес:
     - Это не наш! Чужой!
     Испанец хотел было броситься на него, полагая, что он лжет, ко прочие
жители Серимы  столь  горячо  поддержали  слова  вождя,  что  дон  Эстебан
заколебался.
     - Это варраул! - объявил вдруг Фуюди, появившийся вслед за нами. -  Я
хорошо их знаю. Это варраул.
     Конесо еще раз внимательно посмотрел на труп и кивнул головой:
     - Да, теперь и я узнаю. Это варраул.
     Тут я вспомнил о Мендуке и его варраулах, сидевших в одной из  хижин.
У меня закралось подозрение.  Ничем, однако, не выдавая своей  догадки,  я
обратился к испанцу:
     - Если не ошибаюсь, ваш солдат, вчера  прибежавший  из  леса,  -  его
звали, кажется, Фернандо - говорил о каких-то пленниках, вырвавшихся вроде
бы на свободу...
     Дон Эстебан процедил сквозь зубы что-то о проклятых берегах и  ничего
не ответил. Ему пришлось согласиться с версией о нападении варраулов, и он
тут же потребовал от Конесо повсюду до конца ночи выставить дозоры, на что
все охотно и  поспешно  согласились.  Испанцы  понемногу  успокоились,  мы
пожелали им доброй ночи и покинули Сериму.
     На обратном пути я поведал Арнаку о  своих  подозрениях  относительно
варраулов.
     - Это наверняка они.  Да, это дело их рук! - обескураженно  прошептал
Арнак. - Но Арипай не  даст  соврать,  я  точно  выполнил  твой  приказ  и
строго-настрого запретил им выходить из своего убежища.  Что будем с  ними
делать?
     - Пойдем к ним.
     Мы  отправились  всем  отрядом,  взяв  с  собой  Арипая  в   качестве
переводчика.  По дороге прихватили факелы, но зажгли их только  на  месте,
окружив хижину, в которой находились варраулы.
     Мы их застали  лежащими  вповалку  на  полу.  Когда  факелы  осветили
помещение, варраулы словно только что пробудились от сна.  Позевывая,  они
протирали глаза.  Мендука, лежавший первым от входа, почтительно встал.  Я
стал считать. Десять, а не одиннадцать.
     - Где одиннадцатый? - спросил я Мендуку через Арипая.
     Мендука все еще притворялся сонным, тер глаза, что-то бормотал  и  не
отвечал.
     - Он вышел проветриться, - наглым голосом отозвался кто-то из темного
угла.
     - Выйди-ка сюда! - сказал я, обращаясь к нему.
     Потягиваясь, смельчак встал с недовольной  физиономией  и  не  спешил
подходить.
     - Живей! - прикрикнул я.
     Он подошел, все еще надутый.
     - Почему ты не спал перед нашим приходом? - спросил я.
     - Я спал.
     - Откуда же ты знаешь,  что  одиннадцатый  вышел  проветриться,  если
спал?
     - Знаю, мое дело откуда!
     Я пощупал его набедренную повязку, она была мокрой.
     - Мокрая? Ты упал в реку?
     - Нет! - лгал он без запинки. - Я ее мочу, потому что больной.
     Тут я не выдержал и влепил наглецу пощечину.
     - Кто еще хочет врать? -  осмотрел  я  всех  и  остановил  взгляд  на
Мендуке.
     Юный воин стоял с виноватым видом.
     - Прости нас, господин! - произнес он тихо. - Мы скажем правду.
     - Это вы устроили нападение?
     - Да, господин.
     - Зачем?
     Мендука посмотрел на меня удивленно:
     - Испанцы плохо поступили с нами. Мы их ненавидим и не сдержались.
     Я окинул варраулов уничтожающим взглядом.
     - Не сдержались? Вы воины или младенцы?  Один  не  сдержался,  другой
изворачивается как щенок. Вам было приказано не покидать хижину?
     - Да, господин! Мы виноваты, мы признаем! Но... днем мы слышали много
выстрелов и не могли усидеть на  месте...  Нам  тоже  хотелось  что-нибудь
сделать...
     - Глупцы, что можно сделать одним? А вам не пришло в голову, что ваша
глупость могла погубить нас всех, всю Сериму?
     - Теперь мы знаем! Это никогда больше не повторится, господин!
     И все-таки мне нравился  этот  Мендука  и  его  друзья.  У  них  были
мужественные  сердца,  они  не  побоялись  напасть  на   более    сильного
противника. У Мендуки был открытый взгляд, он честно признал свою ошибку.
     - Пойдешь со мной, - распорядился я, -  и  будешь  сидеть  связанным,
пока не уйдут испанцы.  Остальные сдайте все оружие и оставайтесь здесь, в
хижине! Кто покинет ее без разрешения, получит пулю в лоб.
     Я тут же велел связать Мендуку, чтобы люди его видели - это не пустая
болтовня.  Варраулы вернули нам оружие,  хотя  и  неохотно  и  не  слишком
торопясь.  Затем, оставив двух  воинов  из  нашего  рода  вместе  с  пятью
добровольцами  из  серимских  переселенцев  сторожить    пленников,    мы,
довольные, что все так или  иначе  устроилось,  отправились  поспать  пару
часов, оставшихся до рассвета.
     Остаток ночи прошел спокойно.  Спустя два часа после  восхода  солнца
испанцы оставались еще на  месте.  Получив  сообщение,  что  они  даже  не
собираются к отъезду, я отправился в Сериму разузнать причину их задержки.
Не зная, чем дышат испанцы сегодня, я шел, как и накануне,  с  вооруженным
отрядом Вагуры, а за мной по пятам следовал Арнак.
     В Сериме ничто не изменилось.  Кое-кто продолжал  пиршество,  кое-кто
валялся в гамаках в тени своих хижин, другие лениво  бродили  по  площади.
При свете дня испанские солдаты, а также индейцы  чаима  узнали  в  убитом
ночью индейце одного из пленных  варраулов,  что  немало  порадовало  дона
Эстебана, и он этого от меня не скрывал: теперь он  наконец  поверил,  что
араваки не принимали участия в ночном нападении.
     - Я рад, очень рад!  -  повторял  мне  испанец  с  любезной  улыбкой,
потирая колени. - И признаюсь, мне не хотелось покидать Серимы, не выразив
вашей милости своего удовлетворения. В доказательство моих добрых чувств -
ведь мы союзники - почту за честь преподнести сеньору и его отважным людям
скромный дар...
     Услышанное показалось мне столь невероятным, что я вытаращил глаза  и
пялился на дона Эстебана как на какую-то диковину: ведь хватать  и  брать,
но отнюдь не давать, было основным принципом испанцев в этой стране! И все
же слух не обманул  меня:  любезный  бородач  не  замедлил  пояснить  свои
благородные намерения.
     - Я хочу подарить вам мешок оставшихся у  меня  одеял.  Ваша  милость
доставит мне огромное удовольствие,  соблаговолив  принять  этот  скромный
дар...
     - Одеяла?
     - Да, одеяла. Шерстяные.
     Такого рода вещь в  наших  жарких  краях,  в  наших  лесных  условиях
представлялась настолько ненужной, что я не смог сдержать  удивления:  нас
вполне удовлетворяли плетеные циновки из растительных волокон.
     - Если ты так уж щедр, - рассмеялся  я,  -  дай  нам,  ваша  милость,
несколько ружей и пороха, от этого будет больше проку  в  нашей  борьбе  с
акавоями. Но одеяла?!
     - Лишних ружей и пороха у меня нет, - возразил он сухо, -  поэтому  я
даю что могу. И прошу принять!
     Мои, быть  может,  не  слишком  светские,  но  ведь  вполне  резонные
соображения  столь  резко  испортили  ему  настроение,  что  я    невольно
призадумался.  По той настойчивости,  с  какой  он  произнес  свое  "прошу
принять", я сразу понял, что ему крайне важно оставить нам эти одеяла,  но
с какой целью? И зачем он так упорно меня принуждает? Я испытующе взглянул
ему в глаза, но снова нашел в них лишь  холодную  жестокость  и  затаенную
враждебность.
     "Что за поразительный человек? - промелькнуло у меня в голове. -  Что
он замышляет? А если все это мне только кажется, и не более?"
     И вот тут, когда, уютно развалясь, я сидел на табурете, закинув  ногу
на ногу и обхватив колени руками, чувствуя себя в полной безопасности  под
прикрытием  отряда  Вагуры  и  настороженного  Арнака,  мысль  моя   вдруг
перенеслась в далекое прошлое, в пору моих детских лет.  На миг перед моим
мысленным взором встали некие события, получившие широкую огласку  в  моей
северной отчизне.
     В те времена неподалеку от отцовской фермы, в одной из долин Аллеган,
жили десятка два индейских семей, уцелевших от уничтоженного полвека назад
племени  саскуиханна.  Жили  они  в  своем селении тихо и мирно,  ничем не
досаждая белым пионерам,  и никто их не трогал,  а порой им  даже  кое-чем
помогали. Однажды кто-то послал им несколько старых шерстяных одеял, и как
описать изумление окрестных фермеров,  когда  на  индейцев  вскоре  напала
страшная  эпидемия,  и  спустя  несколько  недель  все они,  до последнего
ребенка,  вымерли с явными признаками  болезни,  которую  у  нас  называли
корью.  Для  нас  болезнь  эта,  хотя  и заразная,  была неопасна,  но для
индейцев оказалась роковой.  И тут фермеры  поняли,  что  заразу  индейцам
занесли  с  дарованными одеялами,  которыми незадолго до того пользовались
больные поселенцы.
     Когда весть об этом разнеслась по английским колониям, немало нашлось
людей, рекомендовавших использовать этот способ  для  уничтожения  еще  не
покоренные  индейских  племен,  портивших  немало  крови  переселенцам   в
западных районах.
     Любопытно, известно ли об этом в испанских колониях, и если известно,
то ужель эти люди здесь до такой  степени  лишились  всякой  совести,  что
способны  воспользоваться  столь  дьявольским  способом  уничтожения  свою
ближних? Каким леденящим душу холодом веяло от глаз  дона  Эстебана!  Меня
обуял  страх  перед  неведомой  опасностью,  и  я  решил  еще  более,  чем
когда-либо прежде, держаться настороже.
     - Прошу меня простить, дон Эстебан! - заявил я  решительно.  -  Но  в
одеялах вашей милости мы не нуждаемся, и я не хочу лишать их вас.
     Он же лишь пожал плечами.
     - Как следует поразмысли, дон Хуан, прежде  чем  обижать  и  огорчать
меня столь необоснованным отказом. Зачем ты лишаешь радости своих людей?
     Последние слова дон Эстебан обратил не  столько  ко  мне,  сколько  к
Конесо и аравакским старейшинам, находившимся тут же, и делал это  не  без
умысла.  Алчных старейшин непомерно удивляло и огорчало  мое  упорство,  и
Конесо был согласен с испанцем, что я лишаю индейцев радости.
     - Уступи одеяла мне, если не хочешь брать сам, -  вмешался  верховный
вождь.
     - А ты знаешь, что такое одеяло? - спросил я его по-аравакски.
     Он не знал.
     - Это циновки из такого толстого сукна, что неизвестно, для чего  они
нужны, - пояснил я.
     - Пойду посмотрю, - сказал он и встал.
     - Прошу тебя об  одном:  будь  осторожен,  не  прикасайся  к  ним!  -
предостерег я его.
     - Ты думаешь, они кусаются? - вскинул он голову.
     - Я думаю, они могут причинить вред...
     Конесо, Фуюди, Пирокай и  другие  отправились  к  итаубе  испанцев  и
вернулись по-детск