Т р е м б л а д о р   (исп.),   буквально    "потрясающий",    -
электрический угорь.]
     Ко мне быстро возвращались силы, и уже полчаса спустя я, опираясь  на
плечи друзей, смог самостоятельно идти в Кумаку.  Но боль в теле  все-таки
не прошла и утихла лишь дня через два.
     С тех пор вид нашего озера стал вызывать во мне не только страх, но и
чуточку, как ни  странно,  какого-то  непостижимого  почитания.  Можно  ли
удивляться, что индейцы, окруженные столь поразительной природой,  повсюду
видели происки злых демонов, кровожадных  духов  и  вампиров,  порожденных
людоедом Пиамой или Макунаимой - злыми божествами?
     На следующий день после происшествия с трембладором явились  гости  с
Ориноко: Мендука и его варраулы, отправлявшиеся  в  погоню  за  испанцами.
Вернулись без потерь, все десять.  Мендука питал слабость к  торжественным
церемониям и хотел похвалиться выучкой своих воинов: прежде чем произнести
традиционное приветствие, он выстроил своих людей  в  шеренгу  перед  моей
хижиной и ждал прихода переводчика.  Кроме Арипая, в Кумаке было несколько
араваков, немного знавших язык варраулов.  Наконец один из них  явился,  и
Мендука доложил, что задачу они выполнили; добыли четыре  мушкета,  четыре
пистолета и пять ножей.
     - Где вы их настигли? - спросил я.
     - На последней стоянке перед Ангостурой. Они считали, что уже дома, и
стражу не выставили.
     - Обошлось без боя?
     - Немного мы их пощипали.
     И Мендука выбросил из мешка на землю  четырнадцать  отрезанных  ушей,
связанных попарно: четыре пары ушей индейцев и три - белых. Присутствующие
араваки ахнули от удивления.
     - Дон Эстебан тоже здесь?  -  спросил  я,  указывая  на  этот  жуткий
трофей.
     - Нет.
     - Они поняли, кто на них напал?
     - Нет.
     - Что вы собираетесь делать дальше?
     - Остаться здесь, пока не научимся  стрелять,  а  потом  вернуться  в
Каииву, к Оронапи.
     - Хорошо. Отдохните, поешьте, а завтра с утра за дело.
     Мендука медлил. Я взглянул на него вопросительно.
     - Теперь ты доволен нами, Белый Ягуар? - весело сверкнул он глазами.
     - Проливать кровь, когда это не вызывается необходимостью самозащиты,
мне не по душе. Но надо признать - в смелости вам не откажешь.
     Узнав подробности нападения, мы не могли не отдать  должное  ловкости
этой горстки варраулов.
     Воспользовавшись ночной темнотой, они без шума  разделались  с  пятью
противниками: лишили их жизни я оружия, прежде чем остальные обнаружили их
и подняли тревогу, но и потом сумели прикончить еще двух,  не  понеся  при
этом никаких потерь.
     - Еще должен тебе сообщить, - завершил свой рассказ Мендука, -  когда
мы плыли мимо Серимы, там что-то происходило, все бегали и кричали, похоже
- дрались.
     Он не ошибся.  В Сериме действительно дело дошло  до  стычки,  против
старейшин вспыхнул бунт.  Вожди, столь упорно сеявшие злой  ветер,  пожали
наконец бурю.  Давно копившееся против них недовольство прорвало  в  конце
концов плотину людского терпения и вылилось в  насилие.  Конесо  избили  и
лишили всякой власти, в том числе  власти  вождя  рода.  Такая  же  участь
постигла его приспешника и правую руку - Пирокая.  Но самый страшный  гнев
Серимы обрушился на шамана Карапану.  Возбужденная толпа возвестила  месть
ему за  все  злодеяния  и  порешила  его  убить,  но  он,  заблаговременно
пронюхав, что его ждет, бежал в лес и укрылся  где-то  в  безлюдной  чаще.
Вероятно, он рассчитывал, что гнев серимцев  со  временем  пройдет  и  они
осознают, какое страшное святотатство хотели свершить, и рассчитывал, надо
сказать, не без оснований, если бы не тихое помешательство Арипая.
     Душу Арипая, вдвойне терзаемую и  общим  несчастьем  племени,  и  его
семейной трагедией, ничто не могло уже сдержать.  Сердце его ожесточилось.
Потребность убить шамана обуяла его до такой степени, что днем и ночью, не
зная устали, он подкарауливал Карапану на  краю  леса  неподалеку  от  его
хижины.  И дождался. Однажды ночью шаман появился. Это было  на  четвертый
или на пятый день после возвращения  варраулов.  Арипай  не  испугался  ни
колдовской силы, ни магического  ореола,  окружавшего  Карапану:  на  утро
следующего дня серимцы нашли окоченевший труп, шамана с ножом в  горле,  а
рядом - Арипая, тяжело раненного Карапаной в ночной схватке.
     Итак,  Карапана  не  избежал  своей  участи,  а  трагические  события
последних дней до основания потрясли весь прежний уклад и предвещали людям
на берегах Итамаки новую жизнь.


                              ТАНЕЦ МУКУАРИ

     Едва до нас дошли  слухи  о  тяжелом  состоянии  Арипая,  как  четыре
добровольца тут же поспешили в Сериму, чтобы  оградить  его  от  возможной
мести.  Им удалось перетащить его на носилках в  Кумаку  еще  живым,  хотя
жизнь его и висела на волоске.
     Когда я увидел его у нас  в  селении,  он  лежал  в  полусознательном
состоянии  с  закрытыми  глазами,  худой,   осунувшийся,    но    какой-то
умиротворенный и трогательно тихий. Исполнив свой кровавый обет, он изгнал
из себя злых демонов.  Они оставили его наконец в покое: и в этой  кроткой
его умиротворенности было что-то необычайно волнующее.
     В Кумаке его не оставили и тут же понесли  дальше.  В  укромном  углу
полуострова несколько его родичей соорудили шалаш и оставили его  там  под
присмотром жены, снабдив  запасами  продуктов.  Здесь,  в  уединении,  ему
предстояло оставаться до выздоровления, чтобы в случае, если он  заразился
в Сериме, не занести болезнь в Кумаку.
     Одним из  важнейших  аравакских  ритуалов  в  те  времена  был  танец
мукуари, исполнявшийся каждый раз в случае смерти кого-нибудь из  близких.
Танец этот имел целью отогнать от человеческого жилья душу умершего,  дабы
она не вредила живым.  Смерть шамана так или  иначе  касалась  всех  людей
племени, и потому Кумака решила тоже исполнить мукуари.
     Обычно ритуальный обряд проводился сразу после смерти, но на этот раз
торжество пришлось отложить: один из наших рыбаков в это  время  обнаружил
на Ориноко остров, где крупные речные черепахи как раз  откладывали  яйца.
Это известие взбудоражило и подняло на ноги всю Кумаку  -  черепашьи  яйца
считались у  индейцев  любимейшим  лакомством.  Порешили  поэтому  сначала
отправиться на Ориноко, а уж потом разделаться с душой умершего.
     Почти половина  жителей  Кумаки  целыми  семьями  приняла  участие  в
походе.  Речные черепахи в период кладки яиц, а это значит в наших краях в
январе - феврале, собирались в стада  и,  отыскав  уединенный  остров,  по
ночам выходили из реки.  Яйца они откладывали в прибрежный песок,  искусно
засыпая их так, чтобы другие звери, падкие на это лакомство, не нашли  их.
Иногда  черепахи  проплывали  десятки  миль   до    этого    единственного
облюбованного острова, вверяя ему и  теплым  лучам  солнца  судьбу  своего
потомства.
     На таком вот острове наш рыбак и обнаружил в песке следы, характерные
для лежбища черепах, и повел туда флотилию кумакских лодок.  Когда  спустя
две недели охотники возвращались домой, по веселым  их  лицам  еще  издали
можно было определить, что экспедиция прошла успешно. И действительно, две
лодки-яботы чуть не по самые  борта  были  заполнены  желтой  желеобразной
массой очищенных от скорлупы яиц.
     При виде этой картины я схватился за голову.
     - Ведь здесь, наверно, больше двух тысяч яиц, -  поразился  я.  -  Вы
истребите всех черепах, если ежегодно будете так уничтожать их потомство.
     - Каждый год  все  индейцы  по  берегам  рек  с  незапамятных  времен
собирают черепашьи яйца, а черепахи не переводятся, -  возразил  Мабукули,
глава рода Черепахи.
     Был еще и другой повод для всеобщей радости: болезнь в  Сериме  пошла
на убыль. Словно между шаманом и болезнью существовал какой-то дьявольский
сговор - примерно со дня смерти шамана Карапаны  не  появилось  ни  одного
нового случая заболевания.  Сваленные болезнью понемногу приходили в себя,
и, хотя некоторые дети еще умирали, страшная эпидемия явно отступала,  как
река после сильного паводка.  К людям с каждым днем возвращались силы, а с
ними и надежда.
     Болезнь унесла четверть взрослого  населения,  а  дети  до  пяти  лет
погибли почти все; остальные понемногу поправлялись.
     На окраине Кумаки находилась роща прекрасных пальм бурити,  и  здесь,
неподалеку от берега озера, на третий день после возвращения наших людей с
Ориноко начался обряд мукуари.  Он должен был продолжаться целые  сутки  и
завершиться  пиршеством,  для  которого  приготовили  разные   блюда    из
черепашьих яиц и, конечно  же,  принесли  множество  кувшинов  неизменного
кашири.
     В этот день  на  рассвете  меня  разбудил  гулкий  грохот  барабанов,
доносившийся со всех концов Кумаки, - теперь они будут безумолчно  бить  в
течение многих часов.  В тот же момент в мою хижину  проскользнуло  жуткое
чудище. Маска изображала страшного хищника с огромными клыками. Привидение
молча  выделывало  передо  мной  грозные  танцевальные  движения,   словно
стремясь нагнать на меня страх.  По легкому прихрамыванию на левую ногу  я
узнал пришельца.
     - Арасибо, не валяй дурака!
     Индеец остановился и снял с головы маску.
     - Белого Ягуара нельзя обмануть! - проговорил хромой  с  уважением  и
таинственно добавил: - Но и Арасибо теперь стал важный!
     - Оттого что нацепил это? - спросил я, указывая на его маску.
     -  Нет,  маски  на  голову  для  танца  все  надевают.  А  я  сегодня
предводитель мукуари, это большая честь...
     Только теперь я заметил  на  лице  его  выражение  какой-то  комичной
горделивости.  Индеец извлек из мешка, висевшего  у  него  на  поясе,  две
мараки - это символ шаманской власти, поднял их над головой и стал  трясти
- заключенные  внутри  камушки  резко  и  вызывающе  загремели.  Не  менее
вызывающе Арасибо устремил на меня свой косоватый взгляд и, пританцовывая,
засеменил мелкими шажками.
     - О-ей! - присвистнул я удивленно. -  Высоко  же  ты  метишь!  Хочешь
занять место шамана?
     - Араваки лишились шамана, - ответил он напевно, не прекращая трещать
надо мной мараками. - Аравакам нужен шаман.
     - Ты в этом уверен, дружище? - выразил я сомнение.
     - Нужен! Нужен! - забормотал  он  убежденно,  а  лицо  его  при  этом
исказилось гримасой исступления. - Скажи, кто убил  злого  шамана,  твоего
врага?
     - Ты!
     - Кто направил руку Арипая! Кто направил глаз ягуара!
     - Ты! Но ведь череп ягуара - мой.
     - Зато мои руки повесили его на шест.  А  кто  твой  самый  преданный
друг, Белый Ягуар?
     - Ты?
     - Разве не тебе я обязан тем, что ты  защитил  меня  у  горы  Грифов,
когда другие снова хотели меня  бросить?  Разве  не  ты  лечил  мою  ногу,
искусанную кайманом?
     Отвечая вежливостью на его вежливость, я в тон ему добавил:
     - А кто спас ребенка Ласаны от яда, а мою душу от бесчестия?
     Арасибо хрипло рассмеялся - смеяться иначе  он  не  умел,  -  спрятал
мараки в мешок и, надев на голову маску, без лишних  слов  выскользнул  из
хижины: вероятно, в преддверии знаменательного  для  него  дня  он  просто
хотел заручиться моим расположением.
     Минутой позже Ласана внесла завтрак.  Как и прежде в  Сериме,  она  и
теперь жила с матерью и ребенком подле моей хижины. С ее приходом в хижине
словно вспыхнул свет, а я так и онемел от удивления: Ласана была  разодета
как никогда.  Верхняя обнаженная часть ее  тела  была  увешана  множеством
ожерелий из ярких разноцветных плодов и гирляндами  из  ароматных  красных
цветов.  Ласана  в  отличие  от  большинства  индианок  была  на  редкость
стройной,  с  тонкой  и  гибкой  талией.  Тело  ее,   умащенное    сегодня
благовонными маслами, источало приятный аромат.  Черные волосы, вымытые  в
кокосовом молоке, ореолом обрамляли лицо, нежные губы расцветали в  мягкой
улыбке, влажный блеск глаз чаровал и был подобен чистому бездонному омуту.
Восходящее над озером солнце розовыми лучами  высвечивало  все  очарование
Ласаны, и никогда прежде она не была так прекрасна, как в это утро.
     Я не вымолвил ни слова, но заметить  мое  восхищение  было  нетрудно.
Разложив на широких листьях завтрак, Ласана не ушла.  Она стояла посредине
хижины в гордом своем  великолепии  и,  чуть  смущаясь,  молча  радовалась
впечатлению, какое на меня произвела.
     Я тоже молчал и лишь  взглядом  спрашивал,  по  какому  поводу  столь
необычный наряд. Она не выдержала первой и, нарушив молчание, прошептала:
     - Сегодня у меня великий день.
     - И у тебя тоже? - весело рассмеялся я. - За сегодняшнее утро это уже
второй случай!
     - Сегодня мой праздник! - опять повторила она.
     - Не мукуари же? Ведь женщины не принимают в нем участия...
     - Нет... я переселяюсь...
     - Куда, Ласана?
     - В твою хижину.
     Я внимательно взглянул ей в глаза.  В них не было ни капли  насмешки.
Она проговорила это очень уверенно, спокойно, словно речь шла  о  каком-то
пустяке.
     - Хорошо, хорошо, - в тон ей  деловито  ответил  я,  -  конечно,  моя
хижина больше вашей и удобнее.
     - Не то! - прервала она меня, качнув головой. - С нынешнего вечера  я
буду твоей женой.
     - О-ей! Вот так чудеса! Это ты  сама  вдруг  так  решила,  никого  не
спросив о согласии?
     - Я спрашивала.
     - Кого, меня?
     - Я говорила с Манаури. Он согласился.
     - Ах, он согласился! А я? Меня вы спросили?
     - Тебя... Но ведь ты... Я думала, Ян...
     Бедняжка страшно смутилась, и теперь я уже стал хозяином положения. Я
сделал вид, что крайне озадачен  ее  предложением,  и  это  мое  удивление
выглядело весьма для нее обидно.  Она не знала, как  его  истолковать,  и,
пожалуй, впервые за все время  утратила  обычную  уверенность  в  себе.  В
глазах ее метнулись искры протеста.
     - Если ты отказываешь мне в своей хижине, я могу...
     - Совсем напротив, я сам приглашаю тебя к себе.  Во всяком случае,  -
придал я тону своего голоса  как  можно  больше  лукавства,  -  во  всяком
случае, для меня будет намного удобнее, если ты станешь  готовить  пищу  в
моей хижине, а не приносить ее со стороны...
     Резкая морщина меж сдвинутых бровей  женщины  с  полной  очевидностью
свидетельствовала о приближающейся буре. Однако выражение гнева и обиды на
смуглом лице отнюдь не лишало его прелести.
     - Я всегда буду готовить тебе вкусную пищу, со мной тебе не  придется
голодать, - проговорила она обиженно и тут же  твердо  добавила,  сверкнув
глазами: - Но я хочу, Белый Ягуар, подарить тебе сыновей,  которые  станут
храбрыми воинами!
     Она  проговорила  это  с  такой  наивной  простотой   и    жертвенной
решимостью, что я тут же  понял:  "Хватит,  натягивать  струну  больше  не
следует".
     Сбросив с лица маску  показного  недовольства,  я  проворно  вскочил,
привлек Ласану к себе и, прижав ее голову к своей груди, проговорил:
     - О-ей! Да будет так, как хочешь ты!
     Видя, с каким неописуемым облегчением она приняла  мои  слова,  я  не
преминул шутливо заметить:
     - Но наперед обещай: все важные вопросы мы  будем  обсуждать  вместе,
вдвоем...
     В роще, под пальмами бурити соорудили тольдо  для  старейшин.  Из-под
тенистого навеса было удобно обозревать весь ход мукуари.  Около полудня я
отправился на торжество вместе с Ласаной.  По обычаю женщинам возбранялось
находиться поблизости, но Ласана пользовалась  особым  уважением  и  имела
особые права. Все в Кумаке знали уже, что сегодня "ее" день, и поглядывали
на нее с уважением.
     К нашему приходу мукуари был в полном разгаре и длился уже  несколько
часов. Этот обряд имел мало общего с обычными ритуальными танцами, и, хотя
участники исполняли танцевальные движения в такт гудящим  барабанам,  суть
танца заключалась не в этом, а в избиении друг  друга  колючими  прутьями.
Все танцующие были в различных масках. Цель обряда была достаточна ясна: с
одной стороны, умилостивить душу умершего, показав, какие страдания смерть
его доставила живым, а с другой - и это было главным, душеспасительным,  -
раздавая удары направо и  налево,  отогнать  душу  умершего  от  людей  на
случай, если она замышляла против них злые козни. Принять участие в танце,
продолжавшемся без перерыва целые сутки, должны были все взрослые  мужчины
племени.
     Когда человек наблюдал эти беснующиеся страшные маски и  непрестанное
их самобичевание, а в ушах его, не стихая, стоял ритмичный гул  барабанов,
невозможно было не  поддаться  впечатлению,  производимому  этим  странным
зрелищем.  Оно невольно захватывало всех присутствующих,  словно  какой-то
вихрь, лишало человека  воли,  приводило  в  странное  состояние  духа,  и
отделаться от этого не удавалось никакими силами.  Человек словно подпадал
под какие-то чары.
     Понаблюдав за пляской довольно долго, я  спросил  у  сидевшего  рядом
Манаури:
     - В мукуари должны участвовать все? Без исключения?
     - Да, все ставшие мужчинами. Я танцевал утром, в самом начале.
     - А я?
     - Ты, Ян? - Он задумался.
     Под тольдо сидело еще несколько  старейшин:  Мабукули  -  вождь  рода
Черепахи, Уаки - глава рода Арара, Конауро - из рода Кайманов.  Они тут же
приняли горячее  участие  в  решении  вопроса,  должен  я  или  не  должен
участвовать в обряде, и не пришли ни  к  какому  решению.  Душа  погибшего
шамана, что и говорить, была могущественной, и  он  упорно  старался  меня
уничтожить, но мои чары оказались сильнее его вероломства и  его  одолели.
Может ли мне теперь чем-либо угрожать его душа?
     "Нет!" - считали вожди, уверовавшие в мое могущество, другие же  лишь
качали головами.
     Ласана,  сидевшая  чуть  сзади  меня,   с    напряженным    вниманием
прислушивалась к разговору, не произнося, однако, ни слова. Я повернулся к
ней:
     - А ты как думаешь?
     - Ты должен танцевать! - ответила она не колеблясь.
     - Ты думаешь, его душа может причинить мне вред? - удивился я.
     - Нет, не может.  Его жалкая душа не  может  сделать  ничего  плохого
Белому Ягуару! - заявила она.
     - Тогда зачем же мне танцевать?
     - Чтобы... - она запнулась, подыскивая подходящие слова, - чтобы  все
видели: ты с нами душой и телом.
     Среди вождей пронесся шепот одобрения
     - Хорошо! - согласился я и велел Ласане принести мне шкуру ягуара.
     Когда она вернулась, я накинул на себя шкуру  и  подпоясался  лианой,
чтобы во время танца она не спадала.  Голова моя целиком  вошла  в  голову
ягуара, и только спереди оставалось небольшое отверстие для  глаз  и  рта.
Мне подали прочную розгу, но я потребовал еще одну в левую руку.
     - Хорошо, возьми две, - согласился Манаури, добавив: - И  помни,  чем
больнее ты кого-нибудь ударишь, тем для него лучше и почетнее...
     Очевидно, танцоры хотели сделать мне как можно  "лучше  и  почетнее",
ибо едва я оказался в их кругу и меня узнали по шкуре ягуара и росту,  как
несколько человек сразу  набросились  на  меня.  Я  отбивался  как  мог  и
кое-кому изрядно всыпал, но досталось и мне.  Мое одеяние доходило  только
до икр, а ниже ноги остались голыми.  Мои партнеры быстро  обнаружили  это
слабое место и тут же на него обрушились.  Пытаясь хоть как-то  уклониться
от ударов, я как сумасшедший прыгал во все стороны, не выпадая, однако, из
ритма, навязанного нам барабанами, и тем не менее мне изрядно перепадало.
     Танец при всем кажущемся хаосе  совершался  в  определенном  порядке,
танцоры двигались вперед по кругу  диаметром  около  тридцати  шагов.  Для
свершения обряда считалось достаточным обойти один полный  круг.  Поэтому,
оказавшись наконец снова возле тольдо и  раздав  с  веселым  остервенением
последние удары по сторонам, я исполнил тем самым свой долг и в  несколько
прыжков вырвался из круга.
     Барабаны, словно в благодарность мне,  перешли  вдруг  на  оглушающий
грохот  и  бешеный  темп,  а  потом  сразу  опять  вернулись  к   прежнему
размеренному ритму.  Я же поспешил поскорее занять