не с еще большим уважением, чем когда-либо прежде.  Горести
Серимы особенно близко  к  сердцу  принимал  Арипай.  Обычно  спокойный  и
добродушно уравновешенный, он  выглядел  теперь  так,  словно  его  сжигал
какой-то болезненный пламень и он  был  болен  сам.  Глаза  его  испуганно
бегали.  Жена его и дети жили в Кумаке в полной безопасности, им ничто  не
угрожало, и поведение индейца казалось тем более странным.
     - Что с тобой, Арипай? - спросил я, встретив его на берегу  озера.  -
Ты плохо выглядишь, брат. Чем я могу тебе помочь?
     Он  как-то  жалко  и  саркастически  усмехнулся  -  мол,  помочь  ему
невозможно.
     - Ты думаешь, я не смогу быть тебе полезен?
     - Нет, Белый Ягуар.
     - Что все-таки с тобой? Глаза у тебя ввалились.
     - Болит не тело - душа.
     Он наклонился ко мне, губы его тряслись как в лихорадке.
     - Тебе, Белый Ягуар, могу открыть, что со мной, но больше  никому  об
этом не говори: у меня болит душа, в ней сидит  Канаима  и  отравляет  мою
кровь. Страшный Канаима не дает мне спать, требует крови...
     Говоря это, он задыхался, словно ему не  хватало  воздуха,  в  глазах
застыла боль и таилось что-то похожее да помешательство.
     - Ты болтаешь вздор, Арипай, вздор!
     - Болтаю, но ум у меня еще есть, хотя душа больная. Канаима.
     Наступила минута молчания.  Я был  озадачен.  Мне  хотелось  обратить
слова его в шутку, но как-то не получилось.
     Направляя разговор в другое русло, я нарушил молчание:
     - Мне говорили, ты, кажется, часто ходишь в лес в сторону Серимы...
     Он испугался.
     - За мной следили? Да, это правда, меня зовет туда Канаима.
     - Именно в Сериму? Не делай этого! Поберегись! А то принесешь  еще  к
нам заразу.
     - Я должен туда ходить.  Люди гибнут из-за одного злодея, я  не  могу
этого терпеть. Горе нам! Канаима...
     - Слушай, Арипай, плюнь ты на этого  Канаиму  и,  вместо  того  чтобы
попусту бродить по лесу, приходи лучше почаще к нам в хижину.
     - Не могу. Канаима велит мне убить его...
     - Кого?
     - Ты не знаешь?
     Я внимательно посмотрел на  него,  не  понимая,  как  воспринять  его
странные откровения, но в глазах прочитал такое  смятение,  что  предпочел
умолкнуть.  Он казался мне совершенной загадкой. Я знал его  как  доброго,
уступчивого человека;  он  даже  убийство  сына  принял  покорно.  Что  же
случилось теперь? Что бушевало у него в душе?
     Я высказал свои опасения Манаури, другим нашим друзьям, и  мы  решили
всячески опекать Арипая.
     Особенной заботой окружил его Арасибо. Хромой впадал порой в какой-то
транс, и на него нисходили странные наития.  В Кумаке  шептались,  что  он
общался с "гебу" и некоторых лесных духов мог  полностью  подчинять  своей
воле.
     Смятение, охватившее испанцев, в тот памятный для Серимы день, многие
индейцы объясняли и тем, что, когда в  лесу  звучали  угрожающие  выстрелы
Арасибо, там явственно слышались вопли и стоны демонов.
     В Кумаке Арасибо полностью завладел черепом моего ягуара и,  водрузив
его на кол перед своим шалашом, ежедневно совершал вокруг  него  обрядовые
пляски, похожие на шаманские церемонии,  размахивая  мараками,  неизменным
атрибутом шаманов; глухой рокот,  издаваемый  при  этом  камушками  внутри
пустого плода, магическим эхом отдавался в душах жителей Кумаки.
     - Смерть Карапане! Возвещаю близкую  смерть  Карапаны!  -  выкрикивал
Арасибо заклинания на разный манер и разные голоса.
     И все верили, что теперь уж смерть не минует шамана, а  всех  истовее
верил  в  это  Арипай.  Эти  заклинания  были  для  него  как  воздух  для
утопающего, как влага для прорастающего зерна.  Они  услаждали  его  слух,
пьянили.  Теперь, если бы он даже и захотел отрезветь и  отступиться,  ему
это не удалось бы: на него - хотя он об этом  и  не  подозревал  -  прежде
всего и накидывал свои колдовские сети Арасибо.


                              СМЕРТЬ ШАМАНА

     Каждое утро я выводил отряд разведчиков для учебы  в  ближайший  лес,
держась, как правило, берега озера.
     Вода  здесь  была  застоявшаяся,  месяцами  прогреваемая  солнцем   и
значительно более теплая, чем в реке.  Оттого, вероятно, все кишмя  кишело
тут от буйства животного  и  растительного  мира.  Рыба  билась  словно  в
огромном садке, неисчислимые стаи водоплавающих птиц бороздили поверхность
озера или с резким шумом проносились в воздухе, а цапли и аисты, розовые и
красные, словно  громадные  цветы,  покачивались  в  прибрежных  зарослях.
Дополняли, а скорее нарушали эту  идиллию  буйной  природы  отвратительные
чудовища - кайманы, во множестве привлеченные сюда обилием рыбы. Многие из
этих тварей,  громадных,  достигающих  порой  пятнадцати  футов  в  длину,
грелись на берегу средь зарослей,  а  когда  мимо  проходил  человек,  они
срывались с места и с громким плеском бросались в воду.  Индейцы  уверяли,
что на людей, даже купающихся, чудовища не нападали, но  вид  их  был  так
отвратителен и столько таилось в них ужасающей силы, что  встреча  с  ними
каждый раз вызывала во мне отвращение.  Охотились на них азартно, ибо мясо
их считалось у индейцев деликатесом.
     Однажды я привел отряд к верхней  оконечности  озера.  Окруженные  со
всех сторон непролазной чащей, мы обучались распознавать  разные  звуки  и
определять их происхождение.  Из хаоса  звуков  в  основном  вылавливались
голоса птиц и цикад, различалось  кваканье  жаб  и  стук  дятла,  посвисты
обезьян и даже  полет  бабочек,  ибо  некоторые  бабочки  обладали  особой
способностью на лету потрескивать.
     Вдруг спутники мои насторожились и обратили  слух  в  сторону  озера.
Хотя оно находилось рядом, его не было видно за зеленой  стеной  зарослей,
но время от времени оттуда доносилось до нас какое-то сопение, словно  там
кто-то покашливал или фыркал.
     Индейцы заволновались.
     - Какой там  зверь?  -  спросил  я.  -  Такого  мне  слышать  еще  не
доводилось.
     - Апия, - ответили они.
     Я не имел ни малейшего понятия, что это за зверь - апия, и  описание,
которое они мне дали, звучало фантастически: это большое животное, рыба, а
может, и не рыба, поскольку рождает живых детенышей,  но  живет  только  в
воде, ног у  него  нет,  одни  лишь  передние  плавники,  а  морда  как  у
обезьяны'.
     [' А п и я (на языке араваков) - ламантины  (manatidae)  -  семейство
млекопитающих  отряда  сирен.  У  берегов  Центральной  и  Южной   Америки
распространено три их вида.]
     - Ну и страшилище! - изумился я. - Они хищные? А мясо вкусное?
     - Не хищные. Мясо вкусное! - заверили меня все в один голос.
     Мы поспешили  к  озеру.  Индейцы  пробирались  с  шумом,  не  обращая
внимания на хруст веток и шелест листвы, чему я решительно воспротивился.
     - Можно не осторожничать! - объяснили мне.  -  Апия  плохо  слышит  и
плохо видит.
     На широком мелководье, богатом водорослями, которые  были  лакомством
этих апий, как объяснили мне спутники,  то  и  дело  одно  из  этих  чудищ
выплывало на поверхность, выставляя из воды морду, чтобы глотнуть воздуха.
Тогда-то и слышался этот характерный хлюпающий звук,  который  долетал  до
нас.  Неподалеку  одна  апия  спала  у  берега  крепким  сном,  наполовину
высунувшись из воды.  Я определил, что это животное очень похоже по  форме
тела и морды на наших морских нерп, с  той  лишь  разницей,  что  живет  в
пресной воде и было значительно больше по размерам.  Некоторые  экземпляры
достигали в длину от головы до хвоста десяти футов.  Не тревожа стада,  мы
вернулись в  селение  и  рассказали  о  своем  открытии.  День  закончился
всеобщими приготовлениями к охоте, назначенной на следующее утро.
     До рассвета мы были уже на ногах.  Охотников набралось около  двухсот
человек, и пришлось взять все  лодки,  имевшиеся  в  Кумаке,  как  большие
итаубы, так и маленькие  яботы,  изготовленные  из  коры  дерева  того  же
названия.  Мы плыли медленно, сразу приняв порядок  как  для  сражения:  в
первой линии шли итаубы, все в ряд, а за ними на расстоянии  броска  копья
выстроилась вторая флотилия, тоже в одну линию, состоявшая из  двадцати  с
лишним ябот.
     Я стоял с Ласаной на одной из итауб рядом с негром Мигелем и Манаури.
В руке у меня был лук со стрелой, изготовленной специально для сегодняшней
охоты.  Стрела представляла собой род гарпуна и была  устроена  так,  что,
вонзившись в тело жертвы, влекла за собой веревку с легкой  деревяшкой  на
конце: нырнув, раненое животное  тянуло  за  собой  веревку  с  поплавком,
указывая охотнику направление бегства, и тогда легко было догнать и добить
добычу.  У Мигеля, лучшего нашего копьеметателя, вместо лука  были  только
копья-гарпуны.
     Солнце взошло уже  над  лесом  и  рассеяло  ночной  туман,  когда  мы
приблизились к стойбищу апий.  Еще издали я заметил на берегу пару  крепко
спавших лентяек, развалившихся, как и апия,  виденная  нами  накануне,  но
большинство животных скрывалось в глубине озера на пастбище из водорослей.
Их присутствие выдавали лишь водовороты, ни с того ни с  сего  возникавшие
на поверхности,  да  морды,  то  и  дело  появлявшиеся  над  водой,  чтобы
подышать.
     Великолепное  и  грозное  зрелище  являла  собой  флотилия   бесшумно
скользивших  по  озеру  лодок.  Охотники  с  луками  и  копьями  наготове,
всматриваясь в воду, стояли неподвижно, как статуи, гребцы все  осторожнее
погружали весла, и все  это  при  гробовом  молчании.  Я  с  удовольствием
наблюдал за их действиями и был уверен - в годину  испытаний  каждый  воин
точно так же до конца выполнит свой долг.
     Когда мы были шагах в ста от берега, строгая прежде линия охотников в
одном месте дрогнула - на правом крыле произошло  какое-то  движение.  Это
один из воинов, вдруг резко размахнувшись, изо всех сил метнул копье.  Оно
с плеском вонзилось в воду  и,  видимо,  угодило  в  цель  -  вода  вокруг
забурлила.  И это первое движение вдруг словно сняло чары - оживились и  в
других лодках. Наш сосед слева слал в воду из лука одну стрелу за другой.
     Неподалеку от меня  тоже  вынырнула  усатая  морда  апии,  готовая  в
следующий миг вновь исчезнуть в глубине.  Но прежде чем  погрузиться,  она
описала круг у самой поверхности воды, а я выпустил стрелу.  Она вонзилась
в жирный бок. Животное метнулось в глубину и скрылось с глаз, но со стрелы
тотчас размоталась веревка с поплавком.  Мой поплавок был красного  цвета.
Сначала он понесся к берегу, потом вдруг резко повернул назад и неподалеку
от нашей итаубы пересек линию облавы, тут же угодив под вторую линию наших
ябот. Там схватили веревку и, подтянув, метнули багры.
     - Хорошо! - шепнула  Ласана.  Она  не  скрывала  возбуждения  и  явно
гордилась мной.
     Раненые апии, бросаясь  во  все  стороны,  подняли  в  воде  страшный
переполох, и все остальные животные в  панике  бросились  наутек:  одни  в
сторону камышей, другие - к середине  озера.  Но  поскольку  им  поминутно
приходилось подниматься на поверхность, а повсюду, и  у  самого  берега  и
дальше, их подстерегали лодки с неумолимыми стрелками, скрыться и уйти  от
преследования им было  нелегко.  Все  больше  носилось  по  озеру  цветных
поплавков, роковых предвестников смерти, и всюду, где они появлялись, вода
розовела от крови.
     Людей охватил охотничий азарт.  Для них, как и для их жертв, речь шла
о жизни  и  смерти.  В  людях  вспыхнул  инстинкт  первобытных  охотников,
проявляясь и в лихорадочном блеске глаз, и в напряженном трепете мышц, и в
резких  движениях.  Но  более  всего  меня  поражало,  производя    просто
потрясающее впечатление, то, что  вся  эта  драма  страстей  и  инстинктов
разыгрывалась в полнейшей тишине.  Ни одного восклицания, ни одного звука,
ни одного торжествующего клича: животные, погибая,  тоже  не  издавали  ни
звука.
     Когда спустя  час  охота  близилась  к  концу,  уцелело,  наверно,  и
спаслось бегством к середине озера меньше половины животных.  Мы принялись
собирать добычу, привязывая ее за  кормой  лодок.  Некоторые  туши  весили
пять-шесть центнеров.  Чтобы облегчить себе работу, мы буксировали  убитых
животных к берегу,  на  мель,  но  при  этом  возникли  вдруг  неожиданные
осложнения.
     Кровь убитых животных, смешавшись с водой, привлекла  массу  каких-то
рыб из породы хищных, не очень крупных, немного меньше фута в  длину,  но,
несмотря да неказистый вид, невероятно прожорливых.  Араваки  называли  их
гума'.  Зубы у них были острые как ножи.  Одним  молниеносным  укусом  они
вырывали из тела жертвы большие куски и  тут  же  отскакивали  в  сторону,
уступая место другим.  Дерзость их не знала предела, они нападали даже  на
человека, спастись от них можно было лишь бегством.
     [' Речь  идет  о  рыбах  пирайя,  отличающихся  крайней  хищностью  и
обитающих в реках Южной Америки.]
     Вот эти-то маленькие чудовища и собрались сотнями вокруг наших  апий,
набрасываясь на их туши так, что вокруг  вскипала  вода.  Мы,  как  могли,
отгоняли их палками, но тщетно - они, не обращая внимания на удары и  шум,
жадно  набрасывались  на  пищу.  Место  одного-двух  хищников,  оглушенных
палками, тут же занимали пять новых.
     Одну из гум, величиной  чуть  больше  пол-локтя,  живой  выбросили  в
лодку, и я хотел схватить ее, чтобы лучше рассмотреть вблизи  страшные  ее
зубы.
     - Не трогай! - схватил меня  за  руку  Манаури.  -  Они  и  на  земле
кусаются! Многим уже отхватывали пальцы!
     - Как же в этом озере купаться? - содрогнулся я.
     - Можно только возле берега.  К тому  же  гумы  водятся  не  везде  и
особенно опасны, когда чуют кровь.  Если они нападут на человека вдали  от
берега, спасения нет...
     Вокруг простирался дивный пейзаж, полон сладостной прелести  был  вид
прибрежных пальм, и даже кроткие неуклюжие  апии  вполне  могли  сойти  за
диковинные существа  из  какого-то  сказочного  рая,  и  вот  вдруг  такая
зловещая опасность, дикая прожорливость, при одной мысли о  которой  стыла
кровь.
     Отбившись в конце концов от гум, мы привязали нашу добычу к лодкам  и
оттащили ее в  Кумаку.  Девятнадцать  апий  обеспечили  весь  наш  поселок
запасами жира и сушеного мяса на много недель вперед.  У женщин в  течение
нескольких дней работы было вдоволь.
     В этот период изобилия и сытости  много  беспокойства  доставлял  нам
Арипай.  Сидевший в нем  якобы  Канаима  постепенно  лишал  его  рассудка.
Несчастный считал себя  околдованным  злыми  силами  и  совершенно;  терял
самообладание.  Он до такой степени обезумел, что сбежал из дома и  целыми
сутками как одержимый бродил по лесам.  В Кумаку перестал приходить совсем
и даже ночевал в лесу, хотя и поблизости от селения,  -  наши  охотники  и
сборщики плодов нередко его встречали.  При этом, однако, он никого к себе
не подпускал, словно дикий зверь, издали ругался,  грозил  людям  кулаком,
выкрикивая бессвязные слова и часто повторяя имя Канаимы.
     - Надо его спасать! - убеждал я своих друзей. - Давайте приведем  его
в Кумаку, пусть даже силой.
     - Нельзя! - возразил Манаури. - Он ходит в Сериму. Мог заразиться.
     - А ты точно знаешь, что он туда ходит?
     - Точно, Ян!..
     Значит, действительно не могло быть и речи  о  том,  чтобы  доставить
несчастного в Кумаку, скорее напротив - следовало не пускать  его  на  наш
полуостров.  Известие о горестной его  болезни  все  наши  воспринимали  с
покорным терпением и объяснили мне ее причину. Этот вид безумия, хорошо им
знакомый, нередко нападал на лесных  индейцев.  Это  случалось,  когда  им
наносилась большая обида.  Тогда их посещал дух мести и преследовал до тех
пор, лишая душевного покоя и рассудка, пока они не смоют  своих  страданий
кровью виновника, если, конечно, к тому времени не погибнут  сами  от  его
руки.  И лишь после  этого,  утолив  жажду  мести,  они  снова  становятся
нормальными людьми.  Арипай должен убить  шамана  Карапану,  оттого  он  и
безумствует.
     - А если не он убьет колдуна, а тот его? - встревожился я.
     - Это зависит от Канаимы, и тут уж ничего не поделаешь.
     И действительно, делать было нечего. Мы ничем не могли помочь Арипаю,
а он тем временем, как  коршун,  кружил  вокруг  Серимы,  упиваясь  жгучей
желчью ее невзгод.  А дела там шли все хуже. Большая часть людей заболела,
смерть свирепствовала, особенно страдали дети.  Скорбь  и  горечь  терзали
сердца людей, а гнев  и  отчаяние  понуждали  все  откровеннее  проклинать
старейшин. Арипай слышал эти нарекания и сам подливал масла в огонь.
     Такова была ситуация в наших краях,  когда  со  мной  приключилось  в
нашем адском озере необычайное происшествие, едва не стоившее  мне  жизни.
Поистине дьяволы сотворили это озеро. Сколько же там еще разных чудищ?!
     Берега озера  были  черными,  илистыми,  и  лишь  в  одном  месте  на
несколько  десятков  шагов  протянулась  светлая  песчаная  отмель.    Она
находилась неподалеку от Кумаки, и мы  нередко  приходили  сюда  купаться.
Многочисленные в Потаро кайманы внимания на нас не обращали,  а  поскольку
на глубину мы никогда не заплывали,  то  и  не  подвергались  риску  стать
добычей хищных гум.  Там, где отмель кончалась, обрываясь в мрачную глубь,
воды мне было едва по грудь.  Здесь,  как  правило,  мы  охотнее  всего  и
купались.
     И вот как-то утром мы пришли сюда небольшой группой.  Вдруг  один  из
индейцев, плескавшийся подле меня, издал глухой стон, лицо его  исказилось
гримасой ужаса и боли.  В следующую минуту он  как  подкошенный  рухнул  в
воду.  Мне это показалось совершенно невероятным,  ибо  глубина  здесь  не
превышала трех-четырех футов.  Бросившись к нему на помощь  и  увидев  его
сквозь прозрачную воду лежащим на дне, я схватил его за волосы  и  потащил
вверх.  Но едва голова его появилась на поверхности, я -сам в тот  же  миг
ощутил страшный удар.  Удар был настолько сильный и  болезненный,  что  на
какое-то мгновение лишил меня чувств. При этом боль ощущалась во всем теле
и особенно где-то внутри, словно меня схватили огромными клещами  и  рвали
мои внутренности, ломая все кости.  Подобной боли никогда в жизни я до сих
пор не испытывал.  Прежде чем потерять сознание, в какой-то  миг  я  успел
заметить в воде черный силуэт метнувшейся в сторону рыбы.  Уж  не  она  ли
причина случившегося?
     Лишившись чувств, на этот раз под водой оказался я.  Тут пришедший  в
себя индеец подхватил меня под руки, и я стал было приходить в  себя,  как
вдруг  новый  удар  окончательно  свалил  меня  с  ног.  Невыносимая  боль
парализовала все  мое  тело,  пронзив  насквозь,  словно  волчий  клык.  Я
погрузился в глубокий обморок.
     Когда сознание вернулось ко мне, я увидел,  что  лежу  под  кокосовой
пальмой на берегу озера. Вместе с сознанием возвращалась боль, все сильнее
опоясывая тело, парализуя члены, давя на сердце, сжимая  горло.  В  первые
минуты я не мог шевельнуть даже пальцем, но потом паралич постепенно  стал
проходить, а вместе с ним, казалось, покидала тело  и  боль.  Вокруг  меня
толпились друзья, радуясь моему возвращению к жизни.
     - Что это было? - выдавил я не своим голосом сквозь сдавленное горло.
     - Еще бы немного, Ян, и тебе конец! - скалил зубы Вагура.
     - Что за чудище на меня напало? - спросил я.
     Вагура и другие, сияя радостными улыбками, расступились. В двух шагах
от меня на песке лежала рыба весом фунта три, может, чуть больше.
     - Это она? - поразился я, с почтением глядя на бестию столь  скромных
размеров.
     - Она. Аримна.
     Рыба, формой напоминающая толстого угря, была темно-оливкового  цвета
с двумя рядами желтых пятен по бокам.
     - Мы ее убили! - торжествовал Вагура. - А тебя вытащили чуть живого!
     - Но она меня даже не укусила, - удивлялся я.
     - Достаточно, если она просто слегка прикоснется.  В прикосновении  и
есть вся ее дьявольская сила! - объяснил мне мой юный друг не без гордости
за свои познания. - Индейцы называют ее "лишающей движения"'.
     ['