-- Тем более я должна  его  видеть.  Может  быть,  я  могу
помочь ему. Я в долгу перед ним...
     -- А,  вы  ему  должны  и хотите заплатить? Ну, это совсем
другое  дело.  Но  тогда  вам  незачем  его   видеть.   Я   его
управляющий,  и  все его дела идут через мои руки. Правда, я не
умею писать, но могу поставить  кресты  на  расписке,  а  этого
вполне  достаточно.  Смело  платите  эти  деньги мне -- даю вам
слово, что мой хозяин второй раз их не  потребует.  Сейчас  это
будет  кстати -- мы скоро уезжаем, и нам деньги нужны. Так вот,
если деньги с вами, то остальное мы достанем -- бумагу, перо  и
чернила найдем в хижине. Я вам мигом дам расписку.
     -- Нет,  нет,  нет!  Я  не  о  деньгах  говорила. Это долг
благодарности.
     -- Ах, только и всего! Ну, этот долг нетрудно заплатить. И
расписки не требуется. Но сейчас платить такие долги не  время.
Хозяин  все  равно  ничего не поймет. Когда он придет в себя, я
скажу ему, что вы тут были и расплатились.
     -- Но все-таки можно видеть его?
     -- Говорю вам, что сейчас нельзя.
     -- Но я должна его видеть!
     -- Вот еще--должны!  Меня  поставили  караулить  и  строго
приказали никого не впускать.
     -- Но  это  ко  мне не относится. Ведь я же его друг. Друг
дона Морисио.
     -- Откуда  мне  это  знать?  Хоть  личико  у   вас   очень
хорошенькое, вы можете оказаться его злейшим врагом.
     -- Но  я  должна  его  видеть,  должна.  Я этого хочу -- и
увижу.
     При этих словах Исидора соскочила с лошади и направилась к
двери.
     Ее решительный и гневный вид показал  ирландцу,  что  пора
выполнить  распоряжение  Зеба  Стумпа.  Не  теряя  времени,  он
поспешил в хижину и вышел оттуда,  вооруженный  томагавком;  он
хотел   было   проскочить   мимо   незваной  гостьи,  но  вдруг
остановился, увидев, что она целится в него из револьвера.
     -- Брось топор! -- закричала Исидора. -- Негодяй, попробуй
только замахнись на меня -- и ты умрешь!
     -- На  вас,  сударыня?  --  пробормотал   Фелим,   немного
оправившись  от испуга.-- Святая Дева! Я взял это оружие совсем
не для того, чтобы поднять его против вас.  Клянусь  вам  всеми
святыми!
     -- Для чего же вы его взяли? -- спросила мексиканка, поняв
свою ошибку и опуская револьвер.-- Почему вы так вооружились?
     -- Клянусь   вам,   только   для   того,  чтобы  выполнить
распоряжение: мне надо срезать кактус -- вон он там растет -- и
сунуть его под хвост вот этой лошади. Ведь  вы  же  не  станете
возражать против этого?
     Сеньорита замолчала, удивленная этим странным намерением.
     Поведение  ирландца было слишком нелепо, чтобы заподозрить
его в коварстве. Его вид, поза, жесты были скорее  комическими,
чем угрожающими.
     -- Молчание  --  знак  согласия.  Благодарю вас, -- сказал
Фелим, больше не опасаясь получить пулю в спину.
     Он перебежал лужайку и в точности выполнил все наставления
старого охотника.
     Мексиканка сначала молчала  от  удивления,  но  потом  она
продолжала молчать, так как говорить было бесполезно.
     Едва  Фелим  выполнил  распоряжение охотника, как раздался
визг  кобылы,  сопровождаемый  топотом  ее  копыт;  им   вторил
заунывный  вой  собаки; и сейчас же целый хор лесных голосов --
птиц, зверей и насекомых -- подхватил этот  неистовый  концерт,
перекричать который было не под силу простому смертному.
     Исидора  стояла в молчаливом недоумении. Ничего другого ей
не оставалось. До тех пор, пока продолжался этот адский шум, не
стоило и пытаться что-нибудь спрашивать.
     Фелим вернулся к дверям хакале и  снова  занял  сторожевой
пост  у двери с удовлетворенным видом актера, хорошо сыгравшего
свою роль.

     Глава LVIII. ОТРАВЛЕННЫЙ ПОЦЕЛУЙ

     Целых десять  минут  длился  этот  дикий  концерт:  кобыла
визжала,  как  недорезанный  поросенок,  а  собака  вторила  ей
заунывным воем, которому отвечало эхо по обоим берегам ручья.
     Эти звуки разносились на целую милю.  Зеб  Стумп  вряд  ли
зашел дальше и непременно должен был их услышать.
     Не  сомневаясь,  что  Зеб не замедлит прийти, Фелим твердо
стоял ни пороге, надеясь, что незнакомка  не  повторит  попытки
войти  --  хотя  бы  до тех пор, пока он не будет освобожден от
обязанностей часового.
     Несмотря на все уверения мексиканки, он все еще подозревал
ее в коварных замыслах; иначе  почему  бы  Зеб  так  настаивал,
чтобы его вызвали?
     Сам  Фелим  уже оставил мысль о сопротивлении. Ему все еще
мерещился блестящий револьвер, и он совсем не хотел ссориться с
этой странной всадницей; он без разговоров пропустил  бы  ее  в
хижину.
     Но был еще один защитник, который более решительно охранял
вход в  хакале  и которого не испугала бы целая батарея тяжелых
орудий. Это была Тара.
     Протяжный,  заунывный  вой  собаки  то  и  дело   сменялся
отрывистым  злобным  лаем.  Она  тоже почувствовала недоверие к
незваной  гостье  --  поведение  мексиканки  показалось  собаке
враждебным.  Тара  загородила  собой  Фелима и дверь и, обнажив
свои острые клыки, ясно дала понять, что  проникнуть  в  хижину
можно только через ее труп.
     Но  Исидора  и  не  думала  настаивать  на  своем желании.
Удивление было, пожалуй, единственным чувством, которое  она  в
эту минуту испытывала.
     Она  стояла  неподвижно и молча. Она выжидала. Несомненно,
после  такого  странного  вступления  должен  был   последовать
соответствующий  финал.  Сильно  заинтригованная, она терпеливо
ждала конца этого спектакля.
     От ее прежней тревоги не осталось и  следа.  То,  что  она
видела,  было  слишком смешным, чтобы испугать, и в то же время
слишком непонятным, чтобы вызвать смех.
     На лице человека, который вел себя так  странно,  не  было
заметно  улыбки  --  оно  оставалось совершенно серьезным. Было
ясно, что этот чудак совсем и не думал шутить.
     Она  продолжала  недоумевать,  пока  между  деревьями   не
показался высокий человек в выцветшей куртке и с длинным ружьем
в руках. Он почти бежал.
     Он  направлялся  прямо  к  хижине.  Когда  девушка увидела
незнакомца, на ее лице появилось выражение тревоги, а маленькая
рука крепче сжала револьвер.
     Это было  сделано  отчасти  из  предосторожности,  отчасти
машинально. И неудивительно: кто угодно встревожился бы, увидев
суровое лицо великана, быстро шагавшего к хижине.
     Однако, когда он вышел на поляну, на его лице появилось не
меньшее  удивление,  чем  то,  которое  было  написано  на лице
девушки.
     Он  что-то  процедил  сквозь  зубы,  но  среди   все   еще
продолжавшегося шума его слова нельзя было расслышать, и только
по  жестам  можно  было  предположить,  что  вряд  ли  они были
особенно вежливыми.
     Он направился к лошади,  которая  по-прежнему  визжала,  и
сделал  то,  чего никто, кроме него, не посмел бы сделать -- он
поднял хвост у обезумевшей кобылы и освободил  ее  от  колючек,
которые так долго ее терзали.
     Сразу  воцарилась  тишина,  потому что остальные участники
хора, привыкнув к дикому ржанью кобылы, давно уже замолкли.
     Исидора все еще ничего не могла понять  и,  только  бросив
взгляд  на  комическую  фигуру в дверях хижины, догадалась, что
толстяк удачно выполнил какое-то поручение.
     Но от самодовольства  Фелима  не  осталось  и  следа,  как
только   Стумп  с  грозным  видом  повернулся  к  хижине.  Даже
присутствие красавицы не могло остановить потока его ругани.
     -- Ах   ты,   болван!   Идиот   ирландский!   Для    чего,
спрашивается,  ты  меня  вызвал сюда? Я только что прицелился в
огромного индюка, фунтов  на  тридцать,  не  меньше.  Проклятая
кобыла  спугнула его, прежде чем я успел спустить курок. Теперь
пропал наш завтрак!
     -- Но, мистер Стумп, вы же сами приказали мне! Вы сказали,
что если кто-нибудь придет сюда...
     -- Ну и дурень же ты! Неужели же это касалось женщины?
     -- Но  откуда  я  мог  знать,  что  это  женщина?  Вы   бы
посмотрели, как она сидит на лошади! Совсем как мужчина.
     -- Не  все  ли равно, как она сидит на лошади? Да разве ты
раньше не замечал,  садовая  голова,  что  все  мексиканки  так
ездят?  Сдастся мие, что ты на бабу похож куда больше, чем она;
а уж глупее ее ты раз в двадцать. В этом я уверен. А ее я видел
несколько раз, да и слыхал о ней кое-что. Не знаю, каким ветром
ее сюда занесло. И вряд ли от нее это узнаешь  --  она  говорит
только  на  своем мексиканском наречии. А я его не знаю и знать
не хочу.
     -- Вы   ошибаетесь,   мистер   Стумп.   Она   говорит    и
по-английски... Правда, сударыня?
     -- Немножко  по-английски, -- ответила мексиканка, которая
до сих пор слушала молча. -- Чуть-чуть.
     -- Вот те и на!-- воскликнул Зеб,  слегка  смутившись.  --
Извините  меня,  сеньорита.  Вы немножко болтаете по-английски?
Myчо боно -- тем лучше. В таком случае, вы можете сказать  мне,
зачем вы сюда пожаловали. Не заблудились ли вы?
     -- Нет, сеньор...--ответила она, помолчав.
     -- Так, значит, вы знаете, где вы?
     -- Да, сеньор... Да... Это дом дона Мерисио Зераль?
     -- Да,  это  так.  Лучше-то вам его имени не произнести...
Эту хижину трудно назвать  домом,  но  он  действительно  здесь
живет. Вы хотите видеть ее хозяина?
     -- О сеньор, да! Я для этого и приехала.
     -- Ну  что ж, я не стану возражать. Ведь вы ничего плохого
не задумали? Но только -- что пользы? Он же не отличит  вас  от
своей подметки.
     -- Он  болен? С ним случилось несчастье? Вот он сказал мне
об этом.
     -- Да, я ей сказал об этом,-- отозвался Фелим.
     -- Так и есть, -- ответил Зеб. --  Он  ранен.  И  как  paз
сейчас он немножко бредит. Я думаю, серьезного ничего нет. Надо
надеяться, что он скоро придет в себя.
     -- О сеньор, я хочу быть его сиделкой, пока он болен! Ради
Бога,  разрешите  мне  войти, и я стану ухаживать за ним. Я его
друг, верный друг.
     -- Что же, я в этом не вижу ничего плохого.  Говорят,  это
женское  дело  --  ухаживать  за  больными.  Правда,  я  сам не
проверял этого с теx пор, как  похоронил  свою  жену.  Если  вы
хотите  поухаживать  за  ним  --  пожалуйста,  раз вы его друг.
Можете побыть с ним, пока мы вернемся. Только последите,  чтобы
он не свалился с кровати и не сорвал свои повязки.
     -- Доверьтесь  мне,  сеньор.  Я  буду  оберегать  его, как
только могу. Но скажите: кто его ранил? Индейцы? Но ведь их нет
поблизости. Он с кем-нибудь поссорился?
     -- Об этом, сеньорита, вы знаете столько же, сколько и  я.
У  него  была  схватка  с койотами. Но у него разбито колено, и
койоты тут ни при чем. Я нашел его вчера  незадолго  до  захода
солнца в зарослях. Он стоял по пояс в ручье, а с берега на него
уже собрался прыгнуть пятнистый зверь, которого вы, мексиканцы,
называете тигром. Ну, от этой опасности я его спас. Но что было
раньше,  это  для меня тайна. Парень потерял рассудок, и сейчас
от него ничего не узнаешь. Поэтому нам остается только ждать.
     -- Но  вы  уверены,  сеньор,  что  у   него   нет   ничего
серьезного? Его раны не опасны?
     -- Нет. Его немного лихорадит. Ну, а что касается ран, так
это просто  царапины.  Когда  он  придет  в  себя,  все будет в
порядке. Через недельку он будет здоров, как олень.
     -- О, я буду заботливо ухаживать за ним!
     -- Вы очень добры, но... но...
     Зеб заколебался. Внезапная мысль осенила его. Вот  что  он
подумал:
     "Это,  должно  быть, та самая девица, которая посылала ему
гостинцы, когда он лежал у Обердофера. Она в него  влюблена  --
это  ясно, как Божий день. Влюблена по уши. И другая тоже. Ясно
и то, что мечтает он не об этой, а о другой. Если она  услышит,
как  он будет в бреду говорить о той -- а он всю ночь только ее
и звал,-- ведь это ранит ее сердечко. Бедняжка, мне ее жаль  --
она,  кажется,  добрая.  Но  не  может же мустангер жениться на
обеих, а американка совсем его заполонила.  Не  ладно  все  это
получилось.  Надо  бы  уговорить  эту  черноглазую  уйти  и  не
приходить к нему -- по крайней  мере,  пока  он  не  перестанет
бредить о Луизе".
     -- Вот  что, мисс,-- обратился наконец Стумп к мексиканке,
которая с нетерпением ждала, чтобы он заговорил, -- не лучше ли
вам отправиться домой? Приезжайте сюда,  когда  он  поправится.
Ведь  он  даже  не узнает вас. А оставаться, чтобы ухаживать за
ним, незачем, он не так серьезно болен и умирать не собирается.
     -- Пусть не узнает. Я все равно должна за  ним  ухаживать.
Может быть, ему что-нибудь понадобится? Я обо всем позабочусь.
     -- Раз  так,  то  оставайтесь,--  сказал  Зеб,  как  будто
какая-то новая мысль заставила его согласиться.-- Дело ваше! Но
только  не  обращайте  внимания  на  его  разговоры.  Он  будет
говорить об убийстве и мало ли о чем... Так часто бывает, когда
человек  бредит. Вы не пугайтесь. Он, наверно, будет говорить и
об одной женщине -- он все ее вспоминает.
     -- О женщине?
     -- Да. Он ее все кличет по имени.
     -- Ее имя? Сеньор, какое имя?
     -- Должно быть, это имя его сестры. Я даже уверен  в  том,
что сестру-то он и вспоминает.
     -- Мистер    Стумп,    если    вы   про   мастера   Мориса
рассказываете...-- начал было Фелим.
     -- Замолчи, дурень! Не суйся, куда не надо. Не твоего  ума
это  дело.  Пойдем  со  мной,--  сказал он, отходя и увлекал за
собой ирландца.-- Я хочу, чтобы ты со мной немножко прошелся. Я
убил гремучку, когда поднимался вверх по ручью,  и  оставил  ее
там.  Захвати  ее  домой, если только какая-нибудь тварь уже не
утащила ее. А то мне, может, и не удастся подстрелить индюка.
     -- Гремучка? Гремучая змея?
     -- Вот именно.
     -- Но вы же не станете есть змею, мистер Стумп? Ведь  эдак
можно отравиться.
     -- Много  ты понимаешь! Там яда уже не осталось. Я отрубил
ей голову, а вместе с ней и весь яд.
     -- Фу! Я все равно лучше с голоду помру, чем возьму в  рот
хоть кусочек!
     -- Ну,  и  помирай  себе  на  здоровье! Кто тебя просит ее
есть? Я только хочу, чтобы ты принес змею домой.  Ну,  идем,  и
делай,  что  тебе  велят. А то я заставлю тебя съесть ее голову
вместе с ядом и с ядовитым зубом!
     -- Честное слово, мистер Стумп,  я  совсем  не  хотел  вас
ослушаться!  Я  сделаю  все,  что  вы  скажете.  Я  готов  даже
проглотить змею целиком! Святой Патрик, прости меня, грешника!
     -- К черту твоего Святого Патрика! Идем!
     Фелим больше не спорил и покорно отправился за охотником в
лес.
     Исидора  вошла  в  хижину  и  наклонилась   над   постелью
больного.  Страстными  поцелуями  покрыла она его горячий лоб и
запекшиеся  губы.  И   вдруг   отшатнулась,   точно   ужаленная
скорпионом.
     То,  что  заставило  ее  отшатнуться,  было  хуже,  чем яд
скорпиона. Это было всего лишь одно слово --  одно  коротенькое
слово.
     Стоит  ли  этому  удивляться! Как часто от короткого слова
"да" зависит счастье всей жизни! И часто, слишком часто,  такое
же короткое "нет" влечет за собой страшное горе.

     Глава LIX. ВСТРЕЧА В ХАКАЛЕ

     День,  когда  Луиза  Пойндекстер освободила Мигуэля Диаса,
был для нее мрачным днем -- вероятно, самым мрачным во всей  ее
жизни.
     Накануне  печаль о потерянном брате сливалась с тревогой о
любимом. Но теперь это горе усугубилось черной ревностью.
     Горе, страх, ревность --  не  слишком  ли  это  много  для
одного сердца?
     Вот  что  испытывала  Луиза  Пойндекстер,  прочтя  письмо,
содержавшее доказательства измены ее возлюбленного.
     Правда, письмо  было  написано  не  им,  и  доказательства
нельзя было считать прямыми.
     Однако  в  порыве гнева молодая креолка об этом сначала не
подумала. Судя по письму, отношения между Морисом Джеральдом  и
мексиканкой  были  более нежными, чем он говорил. Значит, Морис
обманывал ее.
     Иначе  зачем  бы  эта  женщина  стала  с   такой   дерзкой
откровенностью  писать  о  своих  чувствах,  о  его  "красивых,
выразительных глазах"?
     Это письмо не было дружеским -- оно дышало  страстью.  Так
поняла эти строки креолка -- ведь и ее сердце сгорало от любви.
     И,  кроме  того,  в  нем  говорилось  о  свидании! Правда,
мексиканка только просила о нем. Но это лишь  форма,  кокетство
уверенной в себе женщины. Заканчивалось письмо уже не просьбой,
а приказанием: "Приходите же, я жду вас".
     Прочтя  эти  строки,  Луиза судорожно смяла письмо. В этом
жесте чувствовалась не только ревность, но и жажда мести.
     -- Да,  теперь  мне  все  ясно!  --  воскликнула   она   с
горечью.--  Не  впервые  он  получает  такое  письмо,  они  уже
встречались на этом месте. "На вершине холма,  за  домом  моего
дяди", -- достаточно такого неясного указания! Значит, он часто
бывал там.
     Но скоро гнев сменился глубоким отчаянием. Ее чувство было
смято, растоптано, как листок бумаги, валявшийся у ее ног.
     Ею  овладели грустные думы. В смятении она принимала самые
мрачные решения. Она  вспомнила  любимую  Луизиану  и  захотела
вернуться  туда, чтобы похоронить свое тайное горе в монастыре.
Если бы в этот час глубокой скорби  монастырь  был  поблизости,
она,  вероятно, ушла бы из отцовского дома, чтобы искать приюта
в его священных стенах. Это  был  действительно  самый  мрачный
день в жизни Луизы.
     После  долгих  часов  отчаяния  она  немного успокоилась и
стала  рассуждать  разумнее.  Она  снова   перечитала   письмо,
обдумывая каждое слово.
     У  нее  возникла  надежда,  что Мориса Джеральда не было в
поселке.  Такое  предположение  казалось  едва  ли   вероятным.
Странно,  если  бы  этого  не  знала женщина, которая назначала
свидание и так уверенно ждала своего возлюбленного. Но все-таки
он мог уехать -- он ведь собирался уехать.
     Проверить свои  сомнения  для  Луизы  Пойндекстер,  дочери
гордого  плантатора,  было  очень  трудно, но другого выхода не
оставалось. И, когда сумерки сгустились, она проехала на  своем
крапчатом  мустанге  по  улицам поселка и остановилась у дверей
гостиницы на том самом месте, где всего  лишь  несколько  часов
назад стоял серый жеребец Исидоры.
     Поселок   в  этот  вечер  был  совершенно  безлюден.  Одни
отправились на поиски преступника, другие  --  в  поход  против
команчей.  Обердофер  был единственным свидетелем неосторожного
поступка Луизы. Впрочем,  хозяин  гостиницы  не  увидел  в  нем
ничего предосудительного; ему казалось вполне естественным, что
сестра  убитого  юноши  хочет  узнать  новости;  именно этим он
объяснил себе ее появление.
     Туповатый немец и не подозревал, с  каким  удовлетворением
слушала  Луиза  Пойндекстер  его ответы в начале разговора; еще
меньше мог он догадаться,  какую  боль  причинил  ей  случайным
замечанием, положившим конец их разговору.
     Услышав,   что   не   она   первая   наводит   справки   о
Морисе-мустангере, что еще одна  женщина  уже  задавала  те  же
вопросы,  Луиза,  снова  охваченная  отчаянием,  повернула свою
лошадь обратно к Каса-дель-Корво.
     Всю ночь металась Луиза в  бессоннице  и  не  могла  найти
покоя.   В   короткие   минуты   забытья  ее  мучили  кошмарные
сновидения.
     Утро не принесло ей успокоения, но с ним пришла  решимость
-- твердая, смелая, почти дерзкая.
     Поехать  одной  к  берегам  Аламо  --  значило  для  Луизы
Пойндекстер нарушить все правила приличия. Но  именно  это  она
намеревалась сделать.
     Некому  было удержать ее, запретить ей эту поездку. Поиски
продолжались  всю  ночь,   и   отряд   еще   не   вернулся,   в
Каса-дель-Корво о нем не было никаких известий. Молодая креолка
была  полной  хозяйкой  асиенды и своих поступков, и только она
сама знала, что толкнуло ее на этот отчаянный шаг.
     Но об этом нетрудно было догадаться.
     Луиза Пойндекстер была не из тех, кто может  оставаться  в
неуверенности. Даже любовь, подчиняющая самых сильных, не могла
сделать  ее  покорной. Она должна узнать правду! Может быть, ее
ждет счастье,  а  может  быть,  гибель  всех  ее  надежд.  Даже
последнее казалось ей лучше мучительных сомнений.
     Она рассуждала почти так же, как и ее со