рога.  Нет  ни  седла,  ни  уздечки,  нет веревки,
серапе. Книги, чернила, перья, бумага тоже куда-то исчезли.
     Можно подумать, что хакале ограбили индейцы.
     Впрочем, нет,-- иначе Фелим не сидел бы так невозмутимо на
своем табурете и у него на голове не было бы копны рыжих волос.
     Хотя со стен все снято, но все  вещи  остались  в  хижине,
только  находятся  в  другом  месте. На полу в беспорядке лежит
несколько тюков и свертков, перевязанных веревкой, и среди  них
кожаный  сундучок.  По-видимому,  вещи уложены для предстоящего
переезда.
     Несмотря на все эти перемещения, большая  бутыль  с  виски
по-прежнему стоит в углу на своем обычном месте. Фелим видит ее
чаще,  чем  любой другой предмет в комнате, потому что, куда бы
он ни смотрел, его взор возвращается к соблазнительному  сосуду
в ивовой плетенке.
     -- А,  мое  сокровище,  вот  ты  где!  --  произносит  он,
вероятно в двадцатый раз посматривая на бутыль.-- Ведь в  твоем
прекрасном  животике  больше двух кварт, а тебе небось от этого
никакого проку нет. Вот если бы хоть десятая часть попала в мой
желудок, это было бы не вредно  для  пищеварения!  Не  так  ли,
Тара? Как ты думаешь, старый мой песик?
     Услыхав  свое  имя,  собака подняла голову и вопросительно
посмотрела кругом, как бы спрашивая, чего от нее хотят.
     Поняв, что слуга разговаривает  сам  с  собой,  она  снова
улеглась.
     -- Можешь  не  отвечать, старина! Я и сам это знаю. Ей-ей,
хорошо бы пропустить стаканчик! Но я не  смею  и  капли  выпить
после  того, что мне сказал хозяин. Ну и намучился же я сегодня
с этими сборами -- прямо язык прилип к  гортани,  как  будто  я
пытался  проглотить  липкий  пластырь! Какая досада, что мистер
Морис взял с меня слово не трогать бутыли! И  кому  она  теперь
нужна?  Он  же  сам  сказал,  что,  когда  вернется из поселка,
пробудет здесь только одну ночь. Небось двух кварт он  за  один
вечер  не  выпьет!  Разве только старый греховодник Стумп с ним
приедет... Черт бы побрал этого пьяницу! Он вылакает и  больше!
Одно  утешение: слава Богу, наконец-то мы вернемся в наш старый
Баллибаллах! Вот уж  когда  напьюсь  я  настоящего  ирландского
виски,  а  не  этой  американской  чепухи! Гип-гип, ypa! Только
подумаешь, и то уже сердце радуется! Гип-гип, ура!
     Подбрасывая   свою   войлочную    шляпу    под    потолок,
размечтавшийся  ирландец  еще  несколько  раз  прокричал "ура".
Потом, немного успокоившись,  он  некоторое  время  просидел  в
молчании,  как  бы  мысленно перебирая те удовольствия, которые
ждут его в Баллибаллахе.
     Но скоро его мысли вернулись в хижину и снова обратились к
бутыли в углу. На этот раз он смотрел  на  нее  с  еще  большей
жадностью.
     -- Сокровище   ты   мое!  --  сказал  Фелим,  обращаясь  к
бутыли.-- Уж очень ты хороша собой! Ведь ты же не выдашь  меня,
если  я  тебя разок поцелую? Только один поцелуй? Что же в этом
плохого? Даже хозяин ничего не скажет, если вспомнит,  как  мне
пришлось  повозиться.  Сколько пыли я наглотался! А потом, он и
не рассчитывает, конечно, что  я  сдержу  свое  слово  на  этот
раз,--  ведь мы же уезжаем. А как не промочить горло на дорогу?
Без этого нельзя -- пути не будет. Я так  и  скажу  хозяину  --
авось он не рассердится. Да вот еще что: ведь он опоздал уже на
целых  десять часов. Скажу, что выпил лишь капельку, потому что
очень о нем беспокоился.  Наверняка  он  ничего  не  скажет.  Я
только  понюхаю  немного, а уж там --как судьбе угодно будет...
Лежи, Тара, я никуда не ухожу.
     Собака поднялась, видя, что Фелим направился к двери.
     Но  Тара  не  поняла  намерений  Фелима.  Он  вышел   лишь
посмотреть,  не  видно  ли  хозяина  на  тропе, которая ведет к
хижине, и не помешает ли он ему осуществить задуманное.
     Убедившись, что  никого  нет,  Фелим  прошмыгнул  в  угол,
открыл бутыль, поднес ее к губам и выпил далеко не "капельку".
     Поставив бутыль на место, ирландец снова сел на табурет.
     Довольно  долго  он  просидел молча; потом снова заговорил
сам с собой, то и дело обращаясь с вопросами к Таре и к  бутыли
в ивовой плетенке.
     -- Не  могу  понять, почему так долго нет хозяина! Сказал,
что вернется к восьми утра, а теперь шесть вечера, если  только
техасское солнце не врет. Небось его что-то задержало... Как ты
думаешь, Тара?
     На  этот раз Тара утвердительно фыркнула -- ей в нос попал
пепел.
     -- Святой Патрик! Не случилось ли чего?  Что  же  будет  с
нами,  Тара? Ах ты, старый мой пес! Тогда нам с тобой долгонько
не видать Баллибаллаха. Разве  только  если  продать  хозяйские
вещи?  Кубок  из чистого серебра -- он один оплатит нам дорогу.
Черт побери, вот что мне пришло в голову: ведь я никогда еще не
пил  из  этой  красивой  посудины!  Наверняка  выпивка  вкуснее
покажется. Надо попробовать -- сейчас как раз удачное время.
     Говоря  это,  он  достал кубок из чемодана, еще раз открыл
бутыль и налил полстакана виски.
     Выпив все залпом, Фелим почмокал губами, словно  определяя
качество напитка.
     -- Черт  его  знает,  вкуснее ли так,-- сказал он, все еще
держа в одной руке кубок, а в другой бутыль.-- Пожалуй, что  из
самой  бутыли вкуснее, если только мне память не изменяет. Надо
попробовать из той и из другой посудины зараз, а тогда только и
можно сказать, из какой вкуснее.
     Ирландец поднес бутыль к губам и после нескольких  глотков
поставил ее на место.
     Потом он снова задумчиво почмокал, как настоящий знаток.
     -- А  ведь я опять ошибся,-- сказал он, покачав головой.--
Совсем  не  верно.  Из  серебра-таки  вкуснее.  Или   это   мне
почудилось?  Надо проверить: придется еще раз выпить чуточку из
кубка,-- ведь я пил дважды из  бутыли  и  только  один  раз  из
серебряной  посудины.  Справедливость  дороже  всего  -- так уж
повелось на белом свете. И почему я должен  обращаться  хуже  с
этой  чудесной кружечкой, чем с большой бутылью в плетенке? Так
не годится, черт побери!
     Серебряный кубок снова появился на сцене,  и  снова  часть
содержимого  бутыли  была  перелита  в него, для того чтобы без
задержки попасть в ненасытную глотку сомневающегося знатока.
     Решил ли он в конце  концов  в  пользу  кубка  или  принял
сторону  бутыли  -- так и осталось неизвестным. Отведав виски в
четвертый раз, ирландец  как  будто  сообразил,  что  на  время
хватит, и отставил оба сосуда.
     Тут  его  осенила  мысль, и, вместо того чтобы вернуться к
своему табурету, он решил выйти из хижины и посмотреть, не едет
ли хозяин.
     -- Пойдем, Тара! -- закричал он, направляясь  к  дверям.--
Пойдем,  старый  пес, поднимемся на обрыв и посмотрим, не видно
ли на равнине хозяина. Мастеру Морису будет  приятно,  если  он
увидит, что мы с тобой о нем беспокоимся.
     Пройдя  через  поросшую  лесом  речную  долину, ирландец в
сопровождении собаки поднялся по откосу и очутился  на  границе
прерии.
     Перед  его  глазами лежала довольно пустынная равнина. Она
простиралась на восток на расстояние около мили.
     Заходящее  солнце  светило  ему   в   спину;   небо   было
безоблачно.  На  плоской  равнине  кое-где  торчали  кактус или
одинокая юкка. Больше ничто не заслоняло дали.  Даже  койот  не
мог бы пробежать здесь незамеченным.
     На  самом  горизонте  виднелась  темная  полоса -- лес или
заросли по берегам какого-нибудь ручья.
     Фелим молча  смотрел  в  ту  сторону,  откуда  должен  был
приехать хозяин.
     Ждать  ему  пришлось  недолго. Из-за деревьев на горизонте
показался всадник, направлявшийся к Аламо.  Хотя  их  разделяла
еще  целая миля, верный слуга сразу узнал в нем своего хозяина.
Полосатое серапе, сотканное индейцами племени  навахо,  которое
Морис  всегда брал с собой в дорогу, нельзя было не узнать. Его
яркие полосы -- красные, белые, синие--отчетливо выделялись  на
темном фоне равнины.
     Правда,  Фелима  удивило, почему хозяин набросил серапе на
плечи в такой душный вечер, вместо того чтобы  свернуть  его  и
привязать к седлу.
     -- Тара,  песик  мой! Чудно что-то! Сейчас такая жара, что
впору на камнях варить мясо, а он этого будто и не замечает. Не
схватил ли он простуду в этой конуре у Обердофера? Наша хибарка
-- настоящий дворец по сравнению с ней. Свинья и та не захотела
бы там жить.
     Фелим некоторое время молча  наблюдал  за  всадником.  Тот
приближался...
     Слуга  снова заговорил, но уже совсем другим тоном. Хотя в
его голосе еще слышались не то удивление, не то шутливость,  но
это была вымученная шутливость.
     -- Господи  Боже  мой!  --  воскликнул он.-- Что же это он
придумал? Натянул серапе на голову...  Нет,  это  он,  наверно,
шутит.  Тара.  Он  хочет,  чтобы  мы  с  тобой  удивились.  Ему
вздумалось подшутить над нами... Господи, что это? Похоже,  что
у  него  нет  головы.  Право, нет! Что же это значит? Пресвятая
Дева! Ведь, если не знать, что  это  хозяин,  можно  до  смерти
напугаться!  Да  хозяин  ли  это?  Наш  хозяин  вроде повыше. А
голова? Святой Патрик, спаси нас и помилуй, где же она? Вряд ли
под серапе. Не похоже как будто... Что же все это значит, Тара?
     Тон ирландца снова  изменился  --  в  нем  слышался  ужас;
соответственно   изменилось   и  выражение  его  лица.  Собака,
стоявшая немного впереди Фелима,  тоже  была  встревожена.  Она
чуть   присела   и,  казалось,  готова  была  прыгнуть  вперед.
Испуганными глазами она уставилась  на  всадника,  который  был
теперь уже на расстоянии каких-нибудь полутораста шагов.
     Когда  Фелим  задал  последний вопрос, закончивший длинную
тираду, Тара жалобно завыла, будто отвечая ему.
     Вслед за этим собака, словно почуяв недоброе, сорвалась  с
места  и  бросилась  навстречу странной фигуре, которая вызвала
такое недоумение и у Фелима и у нее.
     На бегу она отрывисто взвизгивала; этот визг был совсем не
похож на  тот  бархатистый,  ласковый  лай,  каким  она  обычно
приветствовала возвращающегося домой мустангера.
     Когда  она,  не  переставая визжать, подбежала к всаднику,
гнедой, в котором Фелим уже давно узнал лошадь  хозяина,  круто
повернул и поскакал обратно.
     Когда  лошадь  поворачивалась,  Фелим  увидел  --  или ему
показалось, что он увидел, -- то, от чего кровь застыла  в  его
жилах и мороз пробежал по коже.
     Это  была  голова -- голова всадника, но не на ее законном
месте -- не на плечах, а в его руке, у передней луки седла!
     Когда лошадь повернулась к нему боком, Фелим увидел -- или
ему показалось, что он видит,-- страшное,  окровавленное  лицо,
наполовину заслоненное кобурой.
     Больше  он  ничего  не  видел.  В  следующую секунду Фелим
повернулся спиной к равнине и помчался вниз по откосу  со  всей
скоростью,  на которую только были способны его подкашивающиеся
ноги.

     Глава XLIV. ЧЕТВЕРО КОМАНЧЕЙ

     Фелим бежал, не останавливаясь и не оглядываясь; его рыжие
волосы встали дыбом и чуть было не  сбросили  шляпу  с  головы.
Прибежав в хижину, он закрыл дверь и забаррикадировал ее тюками
и свертками, которые лежали на полу.
     Но  и  после  этого  он не чувствовал себя в безопасности.
Разве могла защитить дверь, хотя бы  даже  запертая  на  засов,
против привидения?
     А  то,  что  он  видел,  конечно  было  привидением. Разве
кто-нибудь когда-нибудь встречал такое? Человек едет верхом  на
лошади  и  держит  в  руке собственную голову! Разве кто-нибудь
когда-нибудь слыхал о таком? Конечно, нет -- во всяком  случае,
не Фелим О'Нил.
     Вне  себя  от  ужаса,  он метался по хижине: то садился на
табурет, то снова вскакивал и подкрадывался к двери,  не  смея,
однако, ни открыть ее, ни даже заглянуть в щелку.
     Порою  он  дергал  себя за волосы, судорожно сжимал руками
виски и протирал глаза, точно стараясь  убедиться,  что  он  не
спал и на самом деле видел эту жуткую фигуру.
     Только  одно  обстоятельство  немного  успокаивало Фелима:
спускаясь по откосу, он, пока голова его  была  еще  над  краем
обрыва,  оглянулся  и увидел, что всадник без головы уже далеко
от Аламо и скачет галопом к лесу.
     Если бы  не  это  воспоминание,  ирландец,  метавшийся  по
хижине, был бы перепуган еще больше.
     Долго  он был не в силах говорить и только иногда испускал
какие-то бессвязные восклицания.
     Через  некоторое  время  к  Фелиму   вернулось   если   не
спокойствие,  то, по крайней мере, способность рассуждать, и он
снова обрел дар речи.  Тут  посыпались  бесконечные  вопросы  и
восклицания.  На  этот  раз  он обращался только к самому себе.
Тары не было около него, и  она  не  могла  принять  участия  в
разговоре.
     Он   говорил  тихим  шепотом,  словно  опасаясь,  что  его
кто-нибудь подслушивает за стеной хакале.
     -- Господи Боже ты мой! Не может быть! Это не  он!  Святой
Патрик, защити меня! Но кто же тогда? Ведь все было как у него!
Лошадь,  полосатое  серапе, гетры на ногах, да и сама голова...
вот разве только лицо не его. На  лицо  я  тоже  посмотрел,  да
только  не  разобрал,--  где уж там, когда оно все в крови! Ах!
Это не мог быть мастер Морис! Нет! Нет! Это был сон. Я спал,  и
мне  все  привиделось.  А  может,  виски  виновато? Но я не был
настолько пьян, чтобы такое почудилось.  Два  раза  глотнул  из
кубка,  два  раза из бутыли -- вот и все. От этого я не стал бы
пьян. Я выпивал вдвое больше --  и  то  ничего,  даже  язык  не
заплетался.  Ей-богу!  А  если  я  был пьян, то как же я теперь
трезвый? Ведь не прошло и получаса, как я видел все  это,  а  я
трезв,  как  судья.  Кстати,  вот и сейчас-то не худо бы выпить
капельку. А то ведь я глаз  не  сомкну  всю  ночь  и  все  буду
думать.  Что  это  за наваждение? И где хозяин, если это не он?
Святой Патрик!  Охрани  бедного,  одинокого  грешника  --  ведь
кругом него только духи и привидения...
     После  этого  обращения к католическому святому ирландец с
еще большим благоговением обратился за помощью к другому  богу,
издревле известному под именем Вакха42.
     Последний  услышал  его  мольбы. Уже через час после того,
как Фелим преклонил колени перед алтарем  языческого  божества,
представленного  в  образе  бутыли  с мононгахильским виски, он
освободился от всех страданий и лежал на полу  хакале,  позабыв
не только о зрелище, которое насмерть перепугало его, но даже о
собственном существовании.

     В хижине Мориса-мустангера не слышно ни звука -- даже часы
не напоминают своим тиканьем о том, что время уходит в вечность
и что еще одна ночь спустилась на землю.
     Звуки  слышны  лишь  снаружи.  Но  это  привычные звуки --
ночные  голоса  леса:  журчит  ручей,  шепчутся   встревоженные
ветерком  листья,  стрекочут  цикады.  Изредка  раздаются крики
какого-нибудь зверя...
     Наступила полночь, но от только что взошедшей  яркой  луны
светло, как утром. Серебристые лучи, освещая землю, проникают в
самую  чащу  леса  и  бросают  полосы  света среди черных теней
деревьев.
     Отдавая  предпочтение  тени  перед  светом,   продвигаются
несколько всадников.
     Их немного -- всего лишь четверо, но вид их внушает страх.
Обнаженные  красные  тела, татуировка на щеках, огненные перья,
торчащие на голове,  сверкающее  оружие  в  руках  --  все  это
свидетельствует о дикой и опасной силе.
     Откуда они?
     Они  в военном наряде команчей. Взгляните на их раскраску,
головной убор с орлиными  перьями,  обнаженные  руки  и  грудь,
штаны  из  оленьей  кожи  -- и вы сразу узнаете в них индейцев,
которые вышли на разбой.
     Это, должно быть, команчи; а если так, то они  приехали  с
запада.
     Куда они едут?
     На этот вопрос ответить еще легче. Всадники направляются к
хижине,  где лежит мертвецки пьяный Фелим. По-видимому, цель их
набега -- хакале Мориса Джеральда.
     Можно ли сомневаться, что их намерения враждебны!  Недаром
они в военном наряде и подкрадываются с такой осторожностью.
     Недалеко  от  хакале  они  соскакивают  со  своих лошадей,
привязывают их к деревьям и дальше идут пешком.
     Они продвигаются крадучись, стараются не  шуршать  опавшей
листвой   и  держатся  в  тени;  часто  останавливаются,  зорко
всматриваясь в темноту, прислушиваясь; главарь  подает  команду
жестами.  По  всему  видно,  что  они хотят пробраться к хижине
незаметно для тех, кто находится внутри.
     И, кажется, это им вполне удается. Они стоят у  стены,  и,
судя по всему, их никто не увидел.
     В хижине такая же полная тишина, какую соблюдают они сами.
Оттуда не доносится ни одного звука, даже пения сверчка.
     А  ведь  один  иэ  обитателей  хижины дома. Однако человек
может напиться до того,  что  потеряет  способность  не  только
говорить  и  храпеть,  но  даже громко дышать; именно до такого
состояния и дошел Фелим.
     Четверо  команчей  подкрадываются  к  двери  и   осторожно
осматривают ее.
     Она заперта, но по бокам ее есть щели.
     К этим щелям они прикладывают уши и, притаившись, слушают.
     Не слышно ни храпа, ни дыхания.
     -- Возможно...--шепчет  главарь  одному  из  товарищей  на
чистейшем испанском языке,-- возможно, что он еще  не  вернулся
домой.  Хотя,  казалось  бы, ему уже давно пора быть тут. Может
быть, он снова куда-нибудь уехал?  Помнится,  за  домом  должен
быть  навес  для лошадей. Если мустангер в хижине, то мы найдем
там его гнедого.  Подождите  здесь,  друзья,  пока  я  схожу  и
посмотрю.
     Нескольких  секунд оказалось достаточно, чтобы обследовать
примитивную конюшню. Она была пуста.
     Столько же времени потребовалось на  то,  чтобы  осмотреть
тропинку,  которая  вела  к  конюшне.  На ней не было лошадиных
следов -- во всяком случае, свежих.
     Убедившись в этом, главарь  вернулся  к  своим  товарищам,
которые все еще стояли у двери.
     -- Проклятие!  --  воскликнул он, уже не понижая голоса.--
Его здесь нет и сегодня не было.
     -- Надо бы войти  в  хижину  и  удостовериться,--предложил
один  из воинов на хорошем испанском языке.-- Что дурного, если
мы посмотрим, как ирландец устроил свое жилье в прерии?
     -- Само   собой,--   ответил   третий   тоже   на    языке
Сервантеса.--  Давайте-ка  заглянем  и  в  его  кладовую. Я так
голоден, что способен есть сырое мясо.
     -- Клянусь Богом! -- прибавил четвертый, и  последний,  на
том  же  благозвучном языке.-- Я слыхал, что у него есть и свой
погребок. Если это так...
     Главарь не дал ему закончить фразу. Напоминание о погребке
произвело на него магическое действие, и он тут же приступил  к
делу.
     Он толкнул дверь ногой.
     Но она не открылась.
     -- Карамба!  Она  заперта  изнутри. Чтобы в его отсутствие
никто не мог войти -- ни львы, ни тигры, ни медведи, ни бизоны,
ни--ха-ха-ха!--индейцы!
     Еще один сильный удар ногой по двери. Но она не поддается.
     -- Забаррикадирована, и чем-то довольно тяжелым -- толчком
не откроешь. Ладно, посмотрим, в чем там дело.
     Он вынимает мачете из ножен. В шкуре  мустанга,  натянутой
на легкую раму, появляется большая дыра.
     В   нее   индеец   просовывает  руку  и  ощупью  исследует
препятствие.
     Тюки  и  свертки  быстро  сдвинуты  с   места,   и   дверь
распахивается.
     Дикари  входят.  Через  раскрытую дверь в хижину врывается
лунный свет.
     Там, растянувшись на полу, лежит человек.
     -- Черт побери!
     -- Он спит?
     -- Умер, наверно, а не то он нас услышал бы.
     -- Нет,-- сказал главарь, нагибаясь над лежащим, --  всего
только  мертвецки  пьян. Это слуга мустангера. Я его знаю. Судя
по нему, видно, что хозяина дома нет и давно не было.  Надеюсь,
эта  скотина  не  опустошил  весь погреб, чтобы довести себя до
такого блаженного состояния...  Ага,  бутыль!  Благоухает,  как
роза. Слава мадонне Гваделупской, осталось и на нашу долю.
     В  несколько  секунд  остатки  виски  были выпиты. Каждому
хватило приложиться по одному разу, а на долю главаря  пришлось
и  больше,  --  несмотря  на  его  высокое положение, у него не
хватило такта, чтобы протестовать против неравного дележа.
     Ч