о  пришлось  Морису  ждать  под  тополем. В то самое
мгновение, когда он прыгнул в челнок,  одно  из  окон  асиенды,
выходившее  в  сад,  тихонько  приоткрылось  и  не  закрывалось
некоторое время, как будто кто-то хотел выйти и  колебался,  не
зная, свободен ли путь.
     Маленькая  белая  рука  с  драгоценными кольцами на тонких
пальцах придерживала открытую  раму,  освещенную  луной;  через
несколько  минут  стройный силуэт девушки появился на лестнице,
которая вела в сад.
     Это была Луиза Пойндекстер.
     Несколько секунд она стояла прислушиваясь. Всплеск  весла?
Не   почудилось  ли  ей  это?  Цикады  наполняли  воздух  своим
неугомонным  стрекотаньем,  и  легко  можно   было   ошибиться,
впрочем,  это  не имело значения. Условленный час настал, а она
не принадлежала к тем,  кто  требует  пунктуальности,  и  кроме
того,  только  что  провела  в ожидании целых два часа, которые
показались ей вечностью.
     Неслышно   спустилась   Луиза   по   каменной    лестнице,
проскользнула  в  сад,  тихонько  прошла  через кустарник, мимо
статуй и наконец очутилась  под  тополем.  Здесь  ее  встретили
объятия мустангера.
     Счастливые  минуты  летят  быстро,  и  скоро  приходит час
расставания.
     -- Завтра ночью мы опять увидимся, милый? Завтра ночью?
     -- Если бы я только мог, я сказал бы тебе: да,  завтра,  и
послезавтра, и опять, и опять, моя любимая!
     -- Но почему же? Почему ты не можешь этого сказать?
     -- Завтра утром я уезжаю на Аламо.
     -- Вот как! Разве это необходимо?
     Вопрос  прозвучал невольным упреком. Каждый раз, когда она
слышала  упоминание  об  уединенной  хижине  на  Аламо,  в  ней
просыпалось   какое-то   неприятное   чувство.  Но  почему?  Ее
встретили там радушно. Казалось бы, это посещение  могло  стать
одним  из  самых приятных воспоминаний ее жизни. Но это было не
так.
     -- Мне действительно нужно туда поехать.
     -- Нужно? Тебя там ждут?
     -- Только мой слуга Фелим. Надеюсь, что с  ним  ничего  не
случилось.  Я  отослал  его туда дней десять назад, еще до этих
слухов об индейцах.
     -- Только Фелим и больше никто? Ты говоришь правду, Морис?
Милый, не обманывай меня! Только он, ты сказал?
     -- Почему ты спрашиваешь об этом, Луиза?
     -- Я не могу тебе сказать почему. Я бы  умерла  от  стыда,
если бы призналась в том, что мне иногда приходит в голову.
     -- Не  бойся,  скажи  мне все, что ты думаешь. Я не мог бы
ничего скрыть от тебя. Ну, говори же, радость моя!
     -- Ты этого хочешь, Морис?
     -- Конечно,  хочу.  Я  уверен,  что   разрешу   все   твои
недоумения.  Ведь  если  кто-нибудь узнает о наших встречах, их
могут дурно истолковать. Поэтому я и уезжаю на Аламо.
     -- Чтобы там остаться?
     -- Всего лишь на один или два дня. Только для того,  чтобы
собрать  свои  вещи  и  сказать  последнее  прости моей жизни в
прерии.
     -- Вот как?
     -- Ты, кажется, удивлена?
     -- Нет! Только недоумеваю.  Я  не  могу  понять  тебя;  и,
вероятно, мне это никогда не удастся.
     -- Но  ведь  все  очень  просто. Я принял важное решения и
знаю, что ты простишь меня, когда я тебе о нем скажут.
     -- Простить тебя, Морис! За что?
     -- За то, что я не открыл тебе моей тайны. Я  не  тот,  за
кого ты меня принимаешь...
     -- Но  ведь  ты  такой,  каким  мне  кажешься: благородный
смелый, красивый, необыкновенный человек. О Морис! Если  бы  ты
только знал, как ты дорог мне и как я тебя люблю!
     -- Голубка  моя,  не  больше,  чем  я тебя, но ради нашего
счастья мы должны решиться на разлуку.
     -- На разлуку?
     -- Да, любимая. Но мы расстанемся ненадолго.
     -- На сколько?
     -- На время, которое понадобится пароходу, чтобы  пересечь
Атлантический океан туда и обратно.
     -- Целая вечность! Но зачем?
     -- Мне  необходимо  съездить  на  родину  -- в Ирландию, в
страну, которую здесь презирают, как ты сама знаешь. Всего лишь
двадцать часов назад я получил  оттуда  важное  известие.  И  я
спешу  туда  поехать  и  надеюсь по возвращении доказать твоему
гордому отцу, что бедный мустангер, который завоевал сердце его
дочери... Завоевал ли я его, Луиза?
     -- Нужно ли  тебе  об  этом  спрашивать!  Ты  знаешь,  что
покорил  мое  бедное  сердце и ему никогда не вырваться из этой
неволи. Не смейся надо мной, Морис,-- я навеки твоя раба!
     Снова объятия, снова нежные поцелуи и любовные клятвы.
     Затихло стрекотанье кузнечиков в зеленой  траве,  замолкли
цикады   на   листьях  деревьев,  не  доносились  больше  крики
пересмешника с макушки высокого тополя, и козодой  взлетел  еще
выше в лунном свете; казалось, все в природе притихло, чтобы не
мешать влюбленным...
     Но нет, не поэтому наступила тишина: раздался шум шагов по
усыпанной  гравием  дорожке,  и,  несмотря  на то, что они были
легки и почти бесшумны и услышать их можно было, только обладая
очень острым слухом, именно из-за них умолкли ночные голоса.
     Но влюбленные ничего не слышали. Они не  видели  и  темной
тени человека -- или, быть может, дьявола, -- которая скользила
среди  цветов,  то  замирая  у статуи, то прячась в кустарнике,
пока, наконец, не остановилась за деревом -- шагах в десяти  от
того  места,  где  они  обменялись  поцелуем. В минуты счастья,
когда все кругом затихло, они совсем не  подозревали,  что  эта
тишина   помогает   подслушать   их   любовные   признания,   а
предательская луна выдает каждое движение.
     Человек, черной тенью скрывавшийся за  деревом,  подслушал
каждое  их слово, даже любовные вздохи и шепот; а в серебристом
свете луны он отчетливо видел их малейшие жесты.
     Нужно ли говорить, кто был этот гнусный шпион? Имя  Кассия
Колхауна напрашивается само собой.
     Это был он.

     Глава XXXIII. МУЧИТЕЛЬНОЕ ОТКРЫТИЕ

     Как  случилось,  что кузен Луизы Пойндекстер бодрствовал в
такой поздний час ночи или, вернее, в такой  ранний  час  утра?
Был  ли  он  предупрежден об этом свидании или же у него просто
возникли какие-то необъяснимые  подозрения,  которые  заставили
его  выйти  из спальни и пойти проверить, все ли благополучно в
саду?
     Другими словами, случайно ли  он  заметил  влюбленных  или
действовал по заранее обдуманному плану?
     Справедливо  первое  --  чистая  случайность  или, вернее,
случайность вместе с лунной ночью помогли  отставному  капитану
открыть тайну, которая жгла теперь его душу адским огнем.
     Стоя  в  полночь  на асотее, куда он поднялся, сам не зная
зачем, и отравляя благоухающий ароматом цереуса  ночной  воздух
дымом своей сигары, Кассий Колхаун, по-видимому, ничем особенно
не  был  встревожен.  Раны,  нанесенные  ему  мустангером,  уже
зажили; правда, мысль о поражении все еще мучила его, но горечь
воспоминаний до некоторой степени смягчалась надеждой на месть,
для осуществления которой уже были сделаны первые шаги.
     Колхаун, как и отец Луизы,  был  очень  доволен,  что  она
отказалась  от  своих  далеких прогулок верхом,-- именно по его
совету Пойндекстер запретил дочери ездить одной. Так же  как  и
отец  Луизы,  он  не  подозревал, чем было вызвано ее увлечение
стрельбой из лука, и смотрел на это, как на невинную забаву. Он
даже стал льстить себя надеждой,  что  равнодушие  Луизы  могло
быть в конце концов притворством с ее стороны или просто плодом
его  фантазии. За последнее время она была менее резка с ним, и
он уже готов был усомнишься в своих ревнивых предположениях.
     До сих пор у него не было никаких доказательств,  что  она
увлечена  молодым  ирландцем;  а  так  как  за  последнее время
ничего, что вызвало бы новые подозрения, не  произошло,  то  он
решил, что это была лишь ложная тревога.
     Успокоенный  этими мыслями, Колхаун поднялся на асотею; он
небрежно зажег сигару  и  курил  ее  с  беззаботным  видом,  не
оставлявшим сомнений, что он пришел сюда в этот поздний час без
всякого дела. Возможно, что ему захотелось уйти из своей душной
комнаты   и   подышать   свежим   воздухом   или,  быть  может,
полюбоваться чудесной луной, хотя такие  романтические  желания
были не в его характере.
     Как  бы  там  ни  было,  он зажег сигару, оперся о парапет
асотеи и стоял, повернувшись лицом к реке.
     Он не встревожился,  увидев  всадника  на  противоположном
берегу  реки, только что выехавшего из зарослей и продолжавшего
свой путь по открытой  равнине.  Эта  дорога  была  ему  хорошо
известна.  Он  решил, что какой-то путник хочет воспользоваться
прохладой ночи, а  такая  ночь  могла  соблазнить  даже  самого
усталого   человека   отказаться   oт   отдыха.  Это  мог  быть
сосед-плантатор,  возвращающийся  домой  из  поселка,  где   он
задержался на лишний час, зайдя в бар гостиницы.
     Днем,  быть  может,  он  узнал  бы всадника, но при лунном
свете мог лишь различить, что это был человек верхом на лошади.
     Отставной капитан машинально следил за ним  взглядом,  как
порой,  задумавшись о чем-то, следят за щепкой, уносимой волной
вниз по течению.
     Только когда всадник, приблизившись к роще, свернул в нее,
Колхаун заинтересовался его поведением.
     -- Что бы это могло означать? --  пробормотал  он,  быстро
бросив  окурок  сигары.--  Черт возьми! Он спешился!--продолжал
он, когда незнакомец уже без лошади появился на ближней  опушке
рощи.--  Направляется  сюда,  прямо  к  излучине... Спустился с
обрыва и так быстро, что, по-видимому, он хорошо знает  дорогу.
Неужели он думает забраться в сад? Но как?.. Вплавь? Боюсь, что
такая игра не стоит свеч. Не вор ли это?
     Это  была  первая догадка Колхауна, но он отказался от нее
почти тотчас же,  как  она  пришла  ему  в  голову.  Правда,  в
испано-американских  странах даже нищие ездят верхом, тем более
мог себе это позволить вор.
     И все же казалось маловероятным,  что  человек  в  полночь
прискачет на лошади воровать фрукты или овощи.
     "Но что же ему здесь нужно?"
     То,  что он оставил лошадь в роще, а сам пробирался к реке
пешком -- и очень осторожно, насколько  можно  было  разглядеть
при  неверном  свете луны,-- заставляло сомневаться в честности
его намерений и говорило скорее о каком-то злом умысле.
     Что это за умысел?
     Человек исчез под обрывом, и Колхаун уже не мог больше его
видеть с асотеи. Заросли,  окаймлявшие  противоположный  берег,
скрыли неизвестного.
     "С какой целью он там бродит?"
     Отставной  капитан  уже  в  десятый  раз задавал себе этот
вопрос, все больше и больше тревожась, когда вдруг  он  услышал
плеск,  словно  кто-то  нырнул  в  воду. Звук был негромкий, но
очень четкий.
     -- Всплеск  весла...--  пробормотал  он.--  Клянусь  всеми
святыми,  он перетянул челнок и переправляется прямо в сад! Что
же, наконец, ему здесь понадобилось?
     Не желая больше оставаться на крыше и ломать себе голову в
догадках, Колхаун решил потихоньку спуститься  вниз,  разбудить
мужчин и пойти всем вместе на облаву.
     Он  уже  поднял  руку с парапета и собрался идти, когда до
него долетел новый звук, заставивший его  снова  наклониться  и
посмотреть в сад. Этот звук совсем не был похож на удар весла и
доносился  не с реки. Послышался скрип не то дверных петель, не
то открываемого окна.  Скрип  раздался  внизу,  почти  под  тем
местом, где стоял Колхаун.
     Когда  он  перегнулся  через  парапет, чтобы узнать, в чем
дело, лицо его стало бледным, как луна, которая  осветила  его;
сердце болезненно сжалось.
     Окно  было открыто в спальне его кузины Луизы. Он знал это
окно. Девушка уже стояла на ступеньках лестницы, ведущей в сад,
и, видимо, собиралась спуститься...
     В белом, падающем свободными складками платье, с небольшим
платком  на  голове,  она  напоминала  прелестную  нимфу  ночи,
которую луна одела серебристым сиянием.
     Колхаун  сразу  понял,  что  ее появление как-то связано с
человеком, который переправлялся через реку.
     А   кем   мог   быть   этот   человек?   Кем,    как    не
Морисом-мустангером!  Тайное  свидание!  В  этом  не могло быть
никаких сомнений -- белое платье бесшумно мелькнуло  в  саду  и
исчезло в тени деревьев на берегу.
     Словно  пораженный  громом,  Колхаун  стоял  на  асотее  в
каком-то  оцепенении.  Только  после  того,  как  белое  платье
исчезло  в  саду  и послышался тихий разговор, долетавший из-за
деревьев, он пришел в себя и решил, что надо действовать.
     Он уже не собирался никого будить -- во всяком случае,  не
сейчас.  Он  первый  должен стать свидетелем позора кузины -- и
тогда... и тогда...
     В эту минуту  он  не  был  в  состоянии  строить  какие-то
определенные  планы; и, слепо следуя своему гнусному порыву, он
второпях спустился с асотеи, прошел через весь дом  и  вышел  в
сад.
     Его   охватила   неожиданная   слабость  --  у  него  даже
подкашивались ноги, когда он спускался  по  каменной  лестнице.
Они  продолжали  дрожать  и когда он спешил по дорожкам сада, и
когда он, прокравшись за ствол  дерева,  никем  не  замеченный,
наблюдал сцену, которая ранила его в самое сердце.
     Он  слышал  их  клятвы,  их  любовные  признания,  решение
мустангера  уехать  завтра  на  рассвете,  его  обещание  скоро
вернуться  и  полувысказанные мечты о будущем. С горечью слушал
он, как Луиза пыталась уговорить мустангера не уезжать  и  как,
наконец, Морис убедил ее в необходимости этого отъезда.
     Он  был  свидетелем их последнего нежного объятия, которое
заставило его с раздражением топнуть ногой по гравию, отчего  и
замолкли в испуге цикады.
     Почему  в  эту  минуту  он не бросился вперед и не положил
конец мучительному для него свиданию, почему не  вонзил  нож  в
своего  соперника, повергнув его безжизненным к своим ногам и к
ногам его возлюбленной? Почему он  не  сделал  этого  с  самого
начала?  Разве  ему нужны были еще какие-нибудь доказательства?
Не потому ли, что при свете луны он  заметил,  как  блестел  за
поясом мустангера шестизарядный револьвер Кольта?
     Как  бы  то ни было, несмотря на жгучее желание отомстить,
что-то не только удержало капитана от  мести,  но  и  заставило
удалиться  в  самый  мучительный для него миг -- миг последнего
объятия; он бросился домой, оставив влюбленных в неведении, что
за ними следили.

     Глава XXXIV. "РЫЦАРСКИЕ" ПОБУЖДЕНИЯ

     Куда же направился Кассий Колхаун?
     Конечно, не в  свою  спальню.  Разве  мог  спать  человек,
терзаемый такими муками!
     Он  спешил  в  комнату  своего  двоюродного  брата,  Генри
Пойндекстера.
     Не теряя времени,  чтобы  взять  свечу,  он  шел  быстрыми
шагами по извилистым коридорам.
     Свеча, впрочем, и не понадобилась.
     Ставни  не  были  закрыты,  и лунные лучи, проникая сквозь
оконные решетки, достаточно хорошо освещали комнату.
     Можно было различить ее скромную  обстановку:  умывальник,
небольшой  столик,  несколько  стульев  и  кровать с пологом из
кисеи для защиты от надоедливых москитов.
     Юноша спал тем беззаботным сном, каким наслаждаются только
люди с чистой совестью. Его красивая голова спокойно лежала  на
подушке,  по  которой раскинулись в беспорядке густые блестящие
кудри. Колхаун приподнял кисею,  и  лунный  луч  упал  на  лицо
юноши,  осветив  его  мужественные,  благородные  черты. Как не
похоже было это лицо на лицо склонившегося над ним  двоюродного
брата, тоже красивое, но отмеченное печатью низменных страстей!
     -- Проснись,  Генри,  проснись!  --  будил кузена Колхаун,
тряся его за плечо.
     -- А? Это ты, Каш? Что такое? Надеюсь, не индейцы?
     -- Хуже, гораздо хуже! Скорее! Вставай и посмотри. Скорее,
а то будет поздно! Вставай и посмотри на свой позор,  на  позор
своей   семьи!   Скорее  же,  иначе  имя  Пойндекстеров  станет
посмешищем всего Техаса!
     После такого предупреждения,  конечно,  никому  из  членов
семьи Пойндекстеров не захотелось бы спать. Юноша сразу вскочил
и с недоумением посмотрел на кузена.
     -- Не  теряй  времени  на  одевание!--заявил взволнованный
Колхаун.--Впрочем,  надень  панталоны  --  и  хватит.  К  черту
одежду--сейчас не до этого! Скорее! Скорее!
     Через   секунду   Генри   был  уже  одет  в  свой  обычный
незатейливый костюм -- панталоны и  блузу  из  хлопчатобумажной
ткани  --  и  уже  спешил за кузеном в сад, все еще не понимая,
зачем тот разбудил его так бесцеремонно.
     -- В чем дело, Кассий? --спросил он, когда Колхаун  знаком
дал  ему  понять,  что нужно остановиться.-- Скажи, что все это
означает?
     -- Посмотри сам... Стань ближе ко мне. Взгляни через  этот
просвет  между  деревьями,  туда,  где обычно стоит твоя лодка.
Видишь там что-нибудь?
     -- Что-то  белое...  Как  будто  женское   платье...   Это
женщина?
     -- Ты прав -- это женщина. Как ты думаешь, кто она?
     -- Не знаю. Ну, кто же это?
     -- Рядом с ней другая фигура, темная.
     -- Да это как будто мужчина... Да, мужчина.
     -- А кто он, как ты думаешь?
     -- Откуда мне знать, Каш? А ты знаешь?
     -- Да, знаю. Этот мужчина -- Морис-мустангер.
     -- А женщина?
     -- Луиза, твоя сестра, в его объятиях.
     Словно  раненный  в  сердце,  юноша  пошатнулся,  а  затем
бросился вперед.
     -- Стой!  --  сказал  Колхаун,  удерживая   его.   --   Ты
забываешь,  что  ты безоружен, а мустангер вооружен. Возьми вот
это и это,-- продолжал он, передавая ему свой нож и  револьвер.
-- Я  хотел  сам пустить их в ход, но подумал, что лучше будет,
если это сделаешь ты как брат и защитник своей сестры.  Вперед,
Генри!  Только  смотри  не попади в нее! Подкрадись тихонько. И
как только они разойдутся, стреляй ему  в  живот.  А  если  все
шесть  пуль  не  прикончат  его,  тогда  заколи  ножом!  Я буду
поблизости и приду к тебе на помощь, если понадобится.  Вперед!
Подкрадись к этому мерзавцу и отправь его в ад!
     Генри  Пойндекстер не нуждался в этих подлых наставлениях.
Забыв обо всем, он бросился вперед и через несколько секунд уже
был около сестры:
     -- Низкий   негодяй!   --   закричал   он,   встав   перед
мустангером.--Выпусти  мою  сестру  из твоих грязных объятий!..
Луиза, отойди в сторону и дай мне убить  его!  Отойди,  сестра,
отойди!
     Если   бы   Луиза   послушалась,  Мориса  Джеральда  через
мгновение уже, вероятно,  не  было  бы  в  живых;  он  смог  бы
избежать смерти, только если бы у него поднялась рука на Генри:
при  том искусстве, с каким мустангер владел своим револьвером,
он успел бы выстрелить первым.
     Вместо того чтобы вынуть револьвер из  кобуры  или  вообще
как-нибудь защищаться, Морис-мустангер пробовал освободиться из
объятий  девушки, которая продолжала стоять, прильнув к нему,--
только за ее жизнь он боялся.
     Генри понимал, что, если он  выстрелит  в  мустангера,  он
рискует  убить  сестру;  опасаясь  этого, юноша медлил спускать
курок.
     Это промедление спасло всех троих. Молодая креолка, быстро
оценив положение, вдруг оставила возлюбленного и схватила брата
за руки. Она знала, что Морис не  будет  стрелять,  нужно  было
только остановить Генри.
     -- Беги,  беги!  --  закричала  она  мустангеру,  стараясь
удержать  брата,  который  был  вне  себя  от  гнева.--   Генри
заблуждается,   я   все  ему  объясню.  Скорее,  Морис,  скорее
спасайся!
     -- Генри  Пойндекстер,--  сказал  молодой  ирландец,   уже
готовый  повиноваться ей,-- вы напрасно считаете меня негодяем.
Дайте мне время, и я докажу, что ваша сестра правильнее  поняла
меня,  чем ее отец, брат или кузен. Если через шесть месяцев вы
не убедитесь, что я достоин ее доверия,  ее  любви,  то  можете
убить  меня  при первой встрече, как трусливого койота, который
попался вам на пути. А пока прощайте!
     Слушая мустангера, Генри постепенно перестал вырываться из
рук сестры -- пожалуй, более сильных, чем его собственные.
     Его попытки освободиться становились все слабее и  наконец
совсем  прекратились,  в тот момент, когда с реки донесся плеск
воды,    возвещавший,    что    человек,    нарушивший    покой
Каса-дель-Корво,