ается  оберегающее  их  табу.  Если  вождь
пожелает избавиться от назойливых гостей, то он накладывает  на  свой  дом
табу, если вождь пожелает монополизировать деловые сношения с каким-нибудь
иноземным судном, то он  наложит  на  него  табу.  Прибегает  он  к  этому
средству и по  отношению  к  европейскому  купцу,  которого  хочет  лишить
покупателей. Табу вождя напоминает былое вето королей.
   Если предмет объявлен неприкосновенным, то никто не может  безнаказанно
тронуть  его.  Когда  табу  налагается  на  туземца,  то  он   в   течение
определенного времени не имеет права прикасаться к пище  известного  рода.
Если это человек богатый, то его рабы кладут  ему  в  рот  те  кушанья,  к
которым он не смеет прикоснуться сам. Если же это бедняк, то  он  вынужден
подбирать пищу ртом, и этот запрет превращает его в какое-то животное.
   Словом, этот своеобразный обычай направляет и  видоизменяет  мельчайшие
поступки новозеландцев. Табу обладает силой  закона,  больше  того,  можно
сказать, что все туземное законодательство, неоспоримое  и  не  подлежащее
обсуждению, заключается в частом применении табу.
   Что же касается табу, наложенного  на  наших  пленников,  то  оно  было
произвольным и имело целью спасти их от  ярости,  охватившей  племя.  Лишь
только Кай-Куму произнес это магическое слово, как тотчас же его друзья  и
приверженцы остановились и прикрыли собой пленников от ярости туземцев,  а
затем стали охранять их.
   Однако Гленарван не заблуждался относительно ожидавшей его  участи.  Он
понимал, что поплатится жизнью за убийство  вождя.  Но  у  дикарей  смерть
осужденного - это лишь конец долгих пыток, поэтому Гленарван  приготовился
жестоко искупить то  законное  негодование,  которое  побудило  его  убить
Кара-Тете, но он все же надеялся, что гнев Кай-Куму обрушится лишь на него
одного.
   Какую ужасную ночь провели  Гленарван  и  его  спутники!  Кто  в  силах
описать  их  тоску,  измерить  их  муки!  Бедняжка  Роберт!   Мужественный
Паганель! Они так и не появились. Их участь не внушала сомнения! Они  были
первыми жертвами мстительных  туземцев.  Всякая  надежда  на  их  спасение
исчезла даже у Мак-Наббса, всегда такого уравновешенного. А  Джон  Манглс,
видя мрачное отчаяние Мери Грант, разлученной с  братом,  чувствовал  себя
близким к безумию. Гленарван думал об ужасной просьбе Элен, о  ее  желании
умереть от его руки во избежание пыток или рабства. И он  спрашивал  себя,
хватит ли у него сил исполнить эту страшную просьбу.
   "А Мери - какое право я имею убить ее?" - в отчаянии думал Джон Манглс.
   О побеге нечего было и помышлять: десять вооруженных с  головы  до  ног
воинов стерегли двери храма.
   Наступило утро 13 февраля. Туземцы не входили  ни  в  какое  общение  с
пленниками, на которых наложили табу. В храме имелось некоторое количество
съестных припасов, но несчастные едва к ним прикоснулись. Скорбь подавляла
голод. День прошел, не принеся ни  перемены,  ни  надежды.  Очевидно,  час
погребения  убитого  вождя  и  час  казни  убийцы  должны   были   пробить
одновременно.
   Гленарван подумал, что Кай-Куму оставил мысль об обмене пленников, но у
Мак-Наббса еще теплилась слабая надежда.
   - Как знать, не чувствует ли в глубине души Кай-Куму,  что  вы  оказали
ему услугу?
   Но, что бы  ни  говорил  ему  Мак-Наббс,  Гленарван  не  обольщал  себя
никакими надеждами. Прошло и 14 февраля, а приготовлений к  казни  в  этот
день тоже не было сделано. Причина задержки заключалась в следующем.
   Маорийцы веруют, что в течение трех дней душа умершего пребывает в  его
теле, и поэтому покойника хоронят только по  истечении  трех  суток.  Этот
обычай, заставлявший откладывать погребение, соблюдается очень строго.
   До 15 февраля "па" была совершенно пустынна. Джон  Манглс,  взобравшись
на плечи Вильсона, часто вглядывался в  наружные  укрепления.  Туземцы  не
показывались. Сменялись лишь часовые, бдительно охранявшие двери храма.
   Но на третий день двери хижин распахнулись. Несколько сот  маорийцев  -
мужчин, женщин, детей - высыпали на площадь  "па",  все  были  спокойны  и
безмолвны.
   Кай-Куму вышел из своего жилища и, окруженный главными вождями племени,
поднялся  на  земляную  насыпь  в  несколько  футов  вышины,  находившуюся
посредине крепости. Толпа туземцев стала полукругом в  нескольких  саженях
позади. Все продолжали хранить глубокое молчание.
   По знаку Кай-Куму один из воинов направился к храму.
   - Помни, - сказала Элен мужу.
   Гленарван молча прижал ее к сердцу. В эту минуту Мери Грант  подошла  к
Джону Манглсу.
   - Лорд и леди Гленарван полагают, - сказала она, - что если  муж  может
убить жену, чтобы избавить ее от позора, то жених имеет право  убить  свою
невесту. Джон, в эту последнюю минуту разве я не смею сказать, что в  душе
вы уже давно называете меня своей невестой, не правда ли? Могу  я  так  же
надеяться на вас, дорогой Джон, как надеется леди Элен на мужа?
   - Мери! - воскликнул в смятении молодой капитан. - Мери? Дорогая!
   Он не  успел  договорить:  циновку  приподняли  и  пленников  повели  к
Кай-Куму. Женщины примирились со своей участью. Мужчины скрывали  душевные
муки под наружным спокойствием, говорившим о сверхчеловеческой силе воли.
   Пленников подвели к новозеландскому вождю. Приговор того был короток.
   - Ты убил Кара-Тете? - спросил он Гленарвана.
   - Убил, - ответил лорд.
   - Завтра на рассвете ты умрешь.
   - Один? - спросил Гленарван, сердце его забилось.
   - Ах, если б жизнь нашего Тогонга не была бы ценнее,  чем  ваша!  -  со
свирепым сожалением воскликнул Кай-Куму.
   В эту минуту среди  туземцев  произошло  какое-то  движение.  Гленарван
быстро оглянулся. Толпа  расступилась,  и  появился  воин,  весь  в  поту,
изнемогавший от усталости. Лишь только Кай-Куму завидел его, как он тотчас
же обратился к нему по-английски, очевидно желая быть понятым пленниками:
   - Ты пришел из стана пакекас?
   - Да, - ответил маориец.
   - Ты видел пленника - нашего Тогонга?
   - Видел.
   - Он жив?
   - Он умер. Англичане расстреляли его.
   Участь Гленарвана и его спутников была решена.
   - Все вы умрете завтра на рассвете! - воскликнул Кай-Куму.
   Итак, одинаковая кара обрушилась на всех пленников.
   Их не отвели обратно в храм, ибо они  должны  были  присутствовать  при
погребении  вождя  и  при  всех  кровавых  обрядах,   сопровождавших   это
погребение. Отряд туземцев отвел  их  на  несколько  шагов  в  сторону,  к
подножию огромного дерева - куди. Там стояли они, окруженные  стражей,  не
спускавшей с них глаз. Остальные маорийцы, погруженные в печаль по  поводу
гибели своего вождя, казалось, забыли о них.
   Прошло трое, установленных обычаем, суток. Итак, теперь душа  покойного
окончательно покинула его бренное тело. Начался обряд погребения. Принесли
тело вождя и положили его на небольшой могильный  холм  посреди  крепости.
Покойник облачен был в роскошные одежды и покрыт великолепной циновкой  из
формиума. Его голову венчал венок из зеленых листьев, украшенных  перьями.
Лицо,  руки,  грудь   покойника,   смазанные   растительным   маслом,   не
обнаруживали никаких признаков тления.
   Родственники и друзья Кара-Тете подошли к могильной насыпи, на  которой
лежал  покойник,  и  вдруг,  словно  повинуясь   палочке   капельмейстера,
дирижирующего похоронным  гимном,  воздух  огласился  рыданиями,  стонами.
Заунывен и тяжек был ритм этих надгробных стенаний. Друзья покойного  били
себя по голове, а родственницы яростно раздирали  ногтями  лица,  проливая
больше крови, чем слез. Эти  несчастные  женщины  добросовестно  выполняли
дикий обряд. Но, видимо, подобных проявлений скорби было недостаточно  для
умиротворения души умершего, и воины, желая  отвести  гнев  вождя  от  его
соплеменников и предоставить ему на том свете все те  блага,  которыми  он
пользовался на земле, полагали, что спутница  жизни  Кара-Тете  не  должна
покинуть умершего. Несчастная женщина и сама не  согласилась  бы  пережить
мужа. Таков  был  обычай,  таков  был  закон,  и  история  Новой  Зеландии
насчитывает немало примеров подобных жертв.
   Появилась вдова Кара-Тете. Она была еще молода. Растрепанные  волосы  в
беспорядке падали ей  на  плечи,  она  рыдала  и  голосила.  Среди  воплей
слышались порой слова, в  которых  она  прославляла  добродетели  умершего
супруга и горестно жалела о нем.  Вдруг,  охваченная  безудержным  порывом
горя, она простерлась у подножия насыпи и начала биться головой о землю.
   В эту минуту к ней подошел Кай-Куму. Злополучная жертва  поднялась,  но
вождь могучим ударом дубины повалил  ее  обратно  на  землю,  и  она,  как
пораженная громом, упала мертвая.
   Тотчас  раздались  дикие  крики.  Сотни  рук  угрожающе  протянулись  к
пленникам, потрясенным этим страшным зрелищем.  Но  никто  не  тронулся  с
места, ибо похоронный обряд еще не был закончен.
   Жена Кара-Тете снова соединилась с мужем. Их тела лежали теперь  рядом.
Но для загробной жизни усопшему  было  мало  верной  супруги.  Кто  станет
прислуживать им у Нуи-Атуа, если за ними не последуют в тот мир их рабы?
   Шесть несчастных были приведены к трупам своих  властелинов.  Это  были
слуги, ставшие рабами в силу  беспощадных  законов  войны.  Пока  жив  был
Кара-Тете, они испытывали самые  жестокие  лишения,  страдали  от  грубого
обращения, недоедали, работали  наравне  с  животными,  а  ныне,  согласно
верованиям  маорийцев,  они  обречены  были  влачить   такое   же   жалкое
существование в загробной жизни.
   Эти несчастные, казалось, безропотно примирились со своей участью.  Она
их не удивляла: они давно предвидели ее. Их  руки  не  были  связаны,  что
свидетельствовало о том, что обреченные примут смерть не сопротивляясь.
   Впрочем, их смерть была легкой:  их  избавили  от  длительных  мучений.
Пытки предназначались виновникам гибели вождя. Те, стоя в двадцати  шагах,
старались не смотреть на отвратительное зрелище; ему предстояло  сделаться
еще ужаснее.
   Шесть ударов дубинами, нанесенные шестью сильными воинами, покончили  с
жертвами, которые распростерлись на земле, среди лужи крови. Это послужило
сигналом к жуткой сцене людоедства.
   На тела убитых рабов  не  распространяется  табу,  охраняющее  тело  их
властелина. Тела рабов - достояние племени. Это мелкие подачки,  брошенные
похоронным плакальщикам. И едва жертвоприношение было закончено,  как  вся
масса туземцев - вожди, воины, старики, женщины, дети - без различия  пола
и  возраста,  охваченные  животной  яростью,  набросились  на  бездыханные
останки  жертв...  И  в  мгновение  ока  тела  рабов,  еще  теплые,   были
растерзаны, разорваны, раскромсаны, даже не на  куски,  а  на  клочья.  Из
двухсот присутствовавших на погребении маорийцев каждый получил свою  долю
человеческого мяса. Они боролись, дрались и спорили из-за  каждого  куска.
Капли дымящейся крови покрывали чудовищ-гостей, и вся  эта  отвратительная
орда, обливаясь кровавыми брызгами, урчала.  Это  было  исступление,  бред
разъяренных тигров. Казалось, то был цирк, где укротители  пожирали  диких
животных. Затем  в  двадцати  различных  местах  вспыхнули  костры.  Запах
горелого мяса отравил воздух, и если бы не  оглушительный  шум  пиршества,
если бы не крики этих обжор, до отвала наевшихся,  то  пленникам  было  бы
слышно, как на зубах этих людоедов трещали кости их жертв.
   Гленарван и его спутники, задыхаясь от отвращения, пытались  скрыть  от
женщин эту гнусную сцену. Они понимали, какие  муки  ждут  их  завтра  при
восходе солнца и какие жестокие пытки придется им испытать перед  смертью.
Они онемели от ужаса и отвращения.
   Вслед за пиршеством начались  похоронные  танцы.  Появилась  крепчайшая
наливка, настоянная на стручковом перце, которая еще  сильнее  опьянила  и
так уже пьяных от крови дикарей, и в них не осталось ничего человеческого.
Казалось, - мгновение, и они забудут о табу и набросятся на приведенных  в
ужас их исступлением пленников.
   Но среди общего  опьянения  Кай-Куму  сохранял  выдержку.  Он  позволил
кровавой оргии дойти до кульминационной точки, а затем прекратил, и  обряд
погребения был закончен в установленном порядке.  Трупы  Кара-Тете  и  его
супруги подняли и согласно новозеландскому обычаю усадили так, что  колени
были подобраны к животу, и скрестили им руки. Пришло время  предать  трупы
земле, но погребение не было еще окончательным, истлеть должно  было  лишь
тело, а кости сохраниться.
   _Удупа_, то есть место для могилы, выбрали вне крепости, милях  в  двух
от нее, на вершине небольшой  горы  Маунганаму,  поднимавшейся  на  нравом
берегу озера.
   Именно туда должны были быть перенесены тела вождя  и  его  супруги.  К
земляной насыпи, где находились тела, принесли два первобытных  паланкина,
или, проще говоря, носилки. На них посадили  оба  трупа,  укрепив  на  них
одежду лианами. Четыре воина подняли носилки на плечи и двинулись к  месту
последнего упокоения в  сопровождении  всего  племени,  снова  затянувшего
траурный гимн.
   Пленники,  продолжавшие  находиться  под  бдительным  надзором  стражи,
видели, как похоронная процессия вышла за  пределы  первой  ограды,  затем
пение и крики мало-помалу затихли в отдалении.
   С полчаса мрачное шествие, двигавшееся в глубине долины, не было  видно
пленникам, затем оно снова показалось, извиваясь вдоль горных тропинок. На
столь большом расстоянии волнообразное движение этой длинной колонны людей
казалось каким-то призрачным.
   Процессия  остановилась  на  высоте   восьмисот   футов,   на   вершине
Маунганаму, как раз у того места, где была вырыта  могила  для  погребения
Кара-Тете.
   Если бы хоронили простого маорийца, то его опустили бы в яму и засыпали
камнями. Но для могущественного, грозного вождя, которому, без сомнения, в
недалеком будущем  предстояло  быть  возведенным  в  сан  божества,  племя
приготовило могилу, достойную его подвигов на земле.
   Удупа окружал частокол, а возле самой ямы, где  должны  были  покоиться
тела вождя и его  супруги,  расставлены  были  заостренные  кверху  колья,
украшенные резными, красными от охры  фигурами.  Родственники  усопших  не
забыли, что Вайдуа - дух умершего - нуждается в пище так же, как и бренное
тело, живя на земле. Поэтому возле  могилы  вместе  с  оружием  и  одеждой
покойного были положены всевозможные съестные припасы.
   Таким образом, полный  комфорт  окружал  мертвого  вождя.  Оба  супруга
покоились рядом, и после новых воплей их засыпали землей и цветами.  Затем
процессия в глубоком молчании спустилась с горы. Отныне никто, под страхом
смертной казни, не смел взойти на Маунганаму, на гору наложено было  табу,
как некогда на гору Тонгариро, на вершине которой покоятся останки  вождя,
погибшего в 1846 году во время землетрясения.



13. ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ

   В тот момент, когда солнце скрылось за вершины гор, по ту сторону озера
Таупо, пленников отвели обратно в тюрьму. Несчастным предстояло  выйти  из
нее лишь тогда, когда вершины горной цепи Вахити-Рэндж  окрасятся  первыми
лучами солнца.
   Это была их последняя ночь  перед  смертью.  Несмотря  на  изнеможение,
несмотря на переживаемый ими ужас, они сели вместе ужинать.
   - Нам нужны все наши силы,  чтобы  смело  смотреть  смерти  в  лицо,  -
проговорил Гленарван. - Надо показать  этим  дикарям,  как  умеют  умирать
европейцы.
   Закончив ужин,  леди  Элен  вслух  произнесла  молитву.  Все  спутники,
обнажив головы, присоединились к ней.
   Есть ли человек, который перед смертью не вспомнит  бога!  Помолившись,
пленники обнялись.
   Мери Грант и леди  Элен,  отойдя  в  уголок  хижины,  улеглись  там  на
циновке. Благодетельный сон, во время  которого  забывается  всякое  горе,
смежил им глаза. Сломленные усталостью  и  бессонными  ночами,  несчастные
женщины заснули, прижавшись друг к другу.
   Гленарван отвел друзей в сторону и сказал:
   - Дорогие товарищи, если завтра нам суждено будет умереть, то я уверен,
что мы умрем мужественно, сознавая, что стремились к благородной цели.  Но
дело в том, что здесь нас ждет не только смерть, но и пытки,  быть  может,
бесчестие, и эти две женщины...
   Здесь голос Гленарвана дрогнул. Он умолк,  желая  справиться  со  своим
волнением.
   - Джон, - обратился он через минуту к молодому капитану, -  вы  обещали
Мери то же, что я обещал Элен. Как же вы решили поступить?
   - Мне кажется, что я имею право выполнить это обещание, - ответил  Джон
Манглс.
   - Да, Джон, но ведь у нас нет оружия.
   - Вот оно, - сказал молодой капитан, показывая кинжал, - и  вырвал  его
из рук Кара-Тете, когда этот дикарь свалился у ваших ног.  И  пусть,  сэр,
тот из нас, кто переживет другого, выполнит  желание  вашей  жены  и  Мери
Грант.
   После этих слов воцарилось глубокое молчание. Его нарушил майор.
   - Друзья мои, - сказал он, - не прибегайте к этой крайней мере до самой
последней минуты. Я не сторонник непоправимых поступков.
   - Говоря это, я имел в виду не нас,  мужчин,  -  ответил  Гленарван.  -
Какая бы смерть ни ждала нас, мы сумеем без страха встретить ее. Ах,  если
бы мы были одни, то я уже двадцать раз крикнул бы вам: "Друзья, попытаемся
прорваться силой! Нападем на этих негодяев!" Но жена моя, но Мери...
   Джон Манглс приподнял циновку и начал  считать  маорийцев,  стороживших
дверь храма. Их было двадцать  пять.  На  площади  пылал  большой  костер,
бросавший зловещие отблески на хижины, на изгороди "па". Некоторые  дикари
лежали  вокруг  костра,  иные  стояли  неподвижно,  вырисовываясь  резкими
черными силуэтами на фоне яркого пламени. Но все они то и дело глядели  на
хижину, наблюдать за которой им было поручено.
   Говорят, что у пленника, задумавшего бежать, больше  шансов  на  успех,
чем  у  тюремщика,  который  стережет  его.  Тюремщик  может  забыть,  что
стережет, - узник никогда не может забыть, что его  стерегут.  Узник  чаще
думает о побеге, чем его страж, о том, как помешать побегу. Отсюда  частые
и поразительные побеги.
   Но тут узников стерег не равнодушный тюремщик - их стерегла  ненависть,
жажда мести. Если пленников не связали, то лишь потому, что здесь это было
бы лишним, ибо двадцать  пять  человек  сторожили  единственный  выход  из
храма.
   Эта постройка, примыкавшая к скале, завершавшей крепость, была доступна
лишь со стороны входа. Отсюда узкая полоса земли вела на площадь "па". Две
боковые стены хижины поднимались над отвесными скалами, под которыми зияла
пропасть  футов  в  сто  глубиной.  Спуститься  по  склону  пропасти  было
невозможно. Немыслимо также было бежать через заднюю стену, упиравшуюся  в
огромную  отвесную  скалу.  Единственным   выходом   была   дверь   храма,
открывавшаяся на узкую полосу земли,  которая  соединяла  его  с  площадью
"па", подобно подъемному мосту. Но тут на страже  стояли  маорийцы.  Итак,
бегство было  невозможно,  и  Гленарван,  который  чуть  не  двадцать  раз
обследовал стены своей тюрьмы, принужден был признать это.
   А между тем мучительные часы этой ночи  бежали  один  за  другим.  Горы
окутал непроницаемый мрак. На небе не видно было ни луны, ни звезд.  Порой
порывы ветра сотрясали сваи святилища. На мгновение они  (вздували  костер
маорийцев, и отблески пламени озаряли мимолетным светом внутренность храма
и сидевших в нем узников. Несчастные были погружены  в  свои  предсмертные
думы. Мертвая тишина царила в хижине.
   Около четырех  часов  утра  внимание  майора  привлек  какой-то  шорох,
доносившийся как будто от задней стены, упиравшейся в скалу.
   Сначала Мак-Наббс не придал этому шороху никакого значения, но так  как
он   не   прекращался,   то   майор   начал   прислушиваться,   а   затем,
заинтересовавшись, приник ухом к земле. Ему показалось,  будто  кто-то  за
стеной скребет, роет землю.
   Удостоверившись,  что  слух  не  обманывает  его,  он  тихо  подошел  к
Гленарвану и Джону Манглсу и отвлек их от мучительных дум, прошептав:
   - Прислушайтесь, - и