и  очков  и  пронзительным  птичьим  взглядом
уставился на полосу планшетов.
     -- Это нам столько ехать?! Му байна! (плохо).--  Профессор
старался  говорить  по-монгольски,  нещадно  коверкая  слова  и
произношение.
     -- Посмотрите, Иван Антонович,-- позвал меня  Данзан,--  я
начертил маршрут, как вы сказали...
     Красная   линия   пересекла   несколько  планшетов  карты,
постепенно изгибаясь к северу и назад,  на  восток.  Получилась
гигантская  петля  в полторы тысячи километров длины, огибавшая
хребет Нэмэгэту с юга, запада и севера и подходившая к  впадине
Ширэгин-Гашун  ("Столовый горький"), где в 1932 году географ Б.
М. Чудинов нашел  множество  костей  огромных  динозавров.  Эту
впадину мы нанесли на карту наугад, без точных данных.
     Что  ожидало нас там, впереди, за Тремя Прекрасными, какие
испытания скрывала за  собой  эта  линия  маршрута,  отражавшая
сотни и тысячи километров реальной пустынной земли?

     * * *

     Широкая  дверь  кабины  защелкнулась,  хрипнула  передача,
машина двинулась. Я помахал рукой оставшимся на базе,  чувствуя
вину за огорчение, выразившееся на всех трех лицах. Лукьянову и
двух  рабочих  пришлось  оставить,  поручив  им "заведование" и
охрану базы. Каждый лишний человек в таком долгом  маршруте  --
это  около  десяти  пудов  груза, вместе с его продовольствием,
запасом воды, посудой и постелью. Резерва в полтонны  не  было,
тем  более,  что на обратном пути мы рассчитывали везти тяжелые
коллекции ископаемых костей.
     Три машины направились по хорошему  автомобильному  накату
на  запад  от  аймака.  Впереди  полуторка  с Орловым в кабине,
наверху проводник, Данзан и Эглон. Водитель  --  стремительный,
бесшабашный   и   грубоватый   Андреев.   Вторая   полуторка  с
продуктами, поваром и двумя  рабочими,  с  водителем  Прониным,
осторожным  и  чувствительным  любителем  природы, впоследствии
ставшим превосходным "охотником за черепами".
     Замыкали колонну мы с Андросовым на трехтонке,  до  отказа
загруженной бензином, с двумя рабочими, ворчавшими на "ссылку",
так  как  в  машине  у  грозного Андросова не покуришь. Старший
шофер не баловал нашу рабочую молодежь, называл их "боярами" за
их необъятные штаны с множеством складок по местной,  пришедшей
из Забайкалья моде и при случае отчитывал нерасторопных.
     Все наши рабочие были допризывниками -- восемнадцатилетней
молодежью   из   Алтан-Булака   и   соседних   поселков  севера
республики.
     С  нами  ехал  Володя  Иванов  --  высокий,  белобрысый  и
добродушный  парень, прозванный "батарейцем" за огромный рост и
силу, по-мальчишечьи еще неуклюжий, восторженный и легковерный.
Кроме Иванова, все  другие  были  смешанного  русско-китайского
происхождения.  Небольшого  роста, подвижные и ловкие, они были
больше похожи  на  китайцев,  чем  на  русских,  хотя  говорили
по-русски,  как  природные русаки, и все носили русские имена и
фамилии. Среди них Илья Жилкин выделялся хорошими  музыкальными
способностями, знал множество песен и не расставался с гитарой.
Павлик  Чуваев  --  самый  способный  и  самый сердитый -- стал
постоянным помощником Эглона, обнаружив выдающиеся  способности
в  раскопочном деле. Наш требовательный, презиравший лентяев Ян
привязался к Павлику, прозванному "ассистентом", не без зависти
со стороны остальных: маленького  и  старательного  Климова  --
красивого  и  тихого  малого,  и особенно Вани Сизова, отчаянно
соперничавшего с Павликом на раскопках и  сейчас  составлявшего
компанию "батарейцу" на неудобной бензиновозной машине.
     Равнина   к   западу   и   северо-западу  от  аймака  была
удивительно ровная и твердая. Здесь можно было ехать не  только
по  накатанной  дороге,  но в любом направлении, так как щебень
был повсюду, а редкие кустики растительности не были  серьезным
препятствием  для автомобильных колес. Именно это место назвали
американцы "стомильным теннисным кортом", когда проехали  через
него   к   лучшему   из  своих  местонахождений  --  Баин-Дзаку
(Шабарак-Усу) двадцать три года назад. Наш путь лежал не  туда.
Скоро машины повернули налево и стали приближаться к громадному
бэлю Гурбан-Сайхана.
     Щебень  становился  все крупнее, мы въезжали в зону горных
конусов  выноса.  Обширная   котловина   у   подножия   хребта,
простиравшаяся  на  сотню  километров  на север, была заполнена
рыхлыми отложениями, прикрытыми щебневым панцирем.  Это  совсем
не походило на беспредельную равнину, которую я проехал недавно
в районе Холод сомона ( "Лосось" ), на пути в Далан-Дзадагад.
     Там  была  типичная  хаммада  --  каменистая  пустыня,  но
хаммада ископаемая, уже заросшая и задернованная. Только тонкий
слой элювиальной дресвы прикрывал  каменные  гряды  или  просто
скалистое   основание,   выступавшее   в   дне   котловины,  но
растительность  указывала,  что  в  настоящий   момент   климат
сделался  более  влажным,  чем  во время образования хаммады, в
период максимального высыхания.
     Такие же  заросшие,  задернованные  хаммады  с  еще  более
густой  растительностью  я наблюдал и в восьмидесяти километрах
севернее Дунду-Гоби, что указывало на прежнее, более обширное и
более северное распространение пустынь Монголии.
     К югу за хаммадами лежали уже настоящие  гоби  --  плоские
впадины,  засыпанные щебнем, с очень редкой Травой. Я видел там
огромные ямы выдувания до 6 метров в глубину.
     Но и здесь общий тон Гоби от серого щебня казался  голубым
и дорога стелилась синей лентой.
     Круче  и  круче  становился  бэль,  мы едва ползли, но тут
пятнадцатикилометровый подъем внезапно окончился, и мы  въехали
на песок сухого русла.
     Еще  небольшой  подъем,  поворот -- и мы попали в глубокое
скалистое  ущелье.  Темно-серые  утесы  и  обрывы  нависли  над
машинами.  Правее,  по  спуску  сухого  русла, из грубого песка
возникал  небольшой  родник,  дальше   становившийся   заметным
ручейком. Свежая зелень, показавшаяся необычайно яркой, ютилась
по  сторонам  родника  у подножия грозных скал. Мы остановились
остудить моторы  и  запастись  чистейшей  свежей  водой.  Орлов
забрался  на  низкий  обрыв левой стороны ущелья и водрузил там
маленькое обо. Его четкий профиль с орлиным носом, высоким лбом
и тяжелым,  выступающим  подбородком  картинно  обрисовался  на
грани  горы  и  неба.  Профессор очень полюбил этот монгольский
обычай и повсюду немедленно воздвигал обо,  тем  самым  пытаясь
увековечить места, посещенные экспедицией.
     Громов  стал  было карабкаться на отвесную трехсотметровую
стену, но я с трудом отговорил его, пообещав  стащить  вниз  за
ногу. Громов поднял очки на вспотевший лоб, посмотрел на меня с
обычной  искрой  насмешки  в бесстрашных светлых глазах, понял,
что я не шучу, и сдался.
     -- Крепкие метаморфические кварциты,-- сказал  он,  ударяя
молотком по свежему излому скалы.
     Мельчайшие осколки камня с силой брызнули вместе с искрами
от резкого удара. Я поспешно прикрыл глаза рукой...
     -- Мы,  собственно,  только  сейчас  вступили  в  сквозную
долину,--   продолжал   Громов,   справившись   с    непокорным
образцом,--  видите,  этот  каньон, несомненно, эпигенетический
участок!
     -- Правильно.-- Я показал  вперед  в  глубину  ущелья:  --
Видите   висячие  долинки?  Здесь,  безусловно,  очень  молодые
сбросы...
     -- Висячие долины я и раньше видел, у первого  поворота,--
усмехнулся Громов.
     -- Поехали,  Иван Антонович,-- крикнул мне Андросов,-- все
готово!
     Гулким эхом разнесся по  ущелью  шум  заведенных  моторов.
Большая  птица  взлетела  откуда-то  с  края  нависших  круч  и
взвилась в высокое небо.  Галька  и  песок  сухого  русла  были
плотно  укатаны  проходившими  здесь  машинами,  и, несмотря на
подъем, мы шли легко.  Ущелье  понизилось  и  сузилось,  склоны
вверху разошлись широко и полого. Стало светлее. Дорога петляла
между  выступами  скал.  Наконец  мы выбрались со дна ущелья, и
дорога повела нас по широким косогорам, покрытым низкой  ровной
травой  альпийской  зоны,  сейчас  уже  пожелтевшей. Тормозя на
опасных разворотах, машины теряли скорость и медленно лезли  на
подъем. Два обо из светлых камней возвестили вершину перевала.
     Мы  пересекли  широкое  русло, спадавшее на другую сторону
хребта, вышли на крутой склон долины и очутились на  широкой  и
ровной  желтой  плоскости,  скатывавшейся  далеко  на юг. После
тесных и темных ущелий здесь  показалось  необычайно  светло  и
просторно.  Залитая  солнцем  гладкая  желтая  равнина,  чистое
голубое небо, поодаль две полосы  легких  облаков...  Несколько
юрт  стояло  справа,  а  внизу  вдали  едва виднелись нерезкими
белыми  пятнами  домики  Баин-Далай   ("Богатый   необозримый")
сомона,  до  которого было еще не менее 25 километров, и только
горный воздух Монголии мог позволить  нам  различить  маленькие
строения простым глазом. Я застегнул ватник -- холодный ветерок
остро  чувствовался  на  разгоряченном  от жары кабины теле. Мы
перевалили  Гурбан-Сайхан  и  сейчас  находились  в  той  самой
таинственной стране, за стеной Трех Прекрасных.
     На  этом  скате  мы  пообедали  холодной бараниной и чаем,
предусмотрительно запасенным Андросовым в  чистой  жестянке,  и
пошли на спуск.
     Превосходная  дорога,  ровная  и прямая, позволила набрать
большую скорость. Машина, плавно покачиваясь, неслась вниз, а я
предался размышлениям. Думать было над чем. В одном  и  том  же
хребте  находились  две  различные формации гор. Северный склон
Гурбан-Сайхана сразу же над  высоким  бэлем  состоял  из  гряды
очень   молодой,  пересеченной  огромными  сбросами  с  крутыми
склонами  и  острыми  зубчатыми   вершинами.   Висячие   долины
свидетельствовали,  что  это  поднятие было геологически совсем
недавним, и водные потоки, спадая с поднявшихся  круч,  еще  не
успели  выработать  нормальный  спад  своих  русел,  нормальную
кривую эрозии, как говорят геологи.  Более  того,  эти  висячие
долины  говорили  о том, что хребет продолжает расти и делаться
все выше.
     Южная  сторона  Гурбан-Сайхана  была  образована  плоскими
горами с округлыми сглаженными формами и пологими склонами. Эта
гряда  округлых,  похожих  на  хангайские,  гор  была  вплотную
прижата к острой северной гряде, однако водораздел находился на
южной гряде. Все речки, вернее  временные  потоки,  спадали  на
север  с южной гряды, прорезая высокую северную гряду глубокими
ущельями. Значит, когда-то, несколько десятков тысяч лет назад,
а может быть и еще меньше,  здешние  равнины  пересекала  гряда
округлых,  старых,  как  в  южном Хангае ( "Сытый, обильный" ),
гор.  Потом  северная  сторона  этой  гряды  начала  постепенно
подниматься,   а   стекавшие   с  вершины  старой  гряды  речки
прорезывали новое поднятие насквозь  своими  долинами.  Наконец
новая горная цепь стала выше старой, а истоки речек по-прежнему
остались  на  старой  гряде,  потому  что  новая  уже оказалась
пропиленной  глубокими  ущельями.   Понятно,   что   и   высшая
перевальная  точка  находилась на старой гряде. Мы добрались до
нее по дну сквозной долины.
     Короткий осенний день кончался. Мы приблизились к  сомону,
но  делать  там  нам  было  нечего,  и  мы  решили заночевать в
разрушенном монастыре Цаган-Дерисуни-хурал  ("Монастырь  белого
дериса"), где была устроена станция для проходящих автомобилей.
     Андросов   заметно   устал   после   трудного  пересечения
перевала, и я сменил его за рулем, пока шла хорошая дорога. Она
незаметно  поднималась  к  зубчатым  черным  горам  за  широкой
желто-серой  равниной.  Щебень стал мелким, редкие пучки сухого
ковылька золотились пятнышками в низких  лучах  солнца.  Машина
шла  прямо  на  запад.  Пришлось  поднять лобовое стекло, чтобы
сколько-нибудь видеть дорогу.
     Солнце  ударяло  прямо  в  хмурые  зубцы   Гурбан-Сайхана,
оставшиеся  позади  и  медленно  уходившие за увалистые светлые
вершины южного склона. Незаметно все большее  количество  песка
затопляло   дорогу.   Машина   содрогалась  и  подпрыгивала  на
рытвинах,  засыпанных  песком.   Песку   все   прибывало,   уже
порядочные  бугры  громоздились  по  сторонам  дороги, поросшие
толстой белесой колючкой. Теперь стало видно, что автомобильный
накат шел по старинной верблюжьей караванной тропе. Ноги  тысяч
верблюдов  глубоко  утоптали  песок,  и  дорога  стала канавой,
словно прорытой посреди песчаных бугров. Недавние бури  нанесли
в  эту  канаву  мелкий,  очень  рыхлый  песок. Легкие полуторки
проскочили по краю канавы, а наша тяжелая машина -- около  семи
тонн  общего  веса  с  грузом -- глубоко зарылась и пропахивала
себе путь, как танк.
     Солнце скрылось за ближними холмами. Вечерние облака,  как
пластины  литого  золота,  повисли  над  огненным  озером дали.
Чеканный черный силуэт лошади вырисовывался на холме.  Повернув
голову,  животное  всматривалось в приближающуюся машину. Затем
огненное озеро  померкло,  в  него  как  бы  перелились  краски
облаков,  которые  сделались  серо-фиолетовыми.  Подбежало  еще
несколько коней, и их силуэты стали еще чернее...
     В  сумерках  мы  въехали  в  странное  и   мрачное   место
каменистые  острые  холмы, пересеченные множеством сухих русел.
Черные камни, красные пески русел н белесый  дерис  были  видны
лишь  короткое время, затем все слилось и исчезло в наступающей
ночи. Вспыхнули фары и  сразу  пробили  яркую  дорогу  в  стене
сгущающегося  мрака.  Накат  пересекал  сухие  русла  по  самым
различным направлениям.
     Русла, то узкие и глубокие, то мелкие и широкие, но зато с
множеством  дополнительных  промоин  и  канавок,  до  крайности
задерживали  нас  и  терзали  машину  На  страшных  перекосах в
коробке скоростей раздавался скрежет, а кузов скрипел и трещал,
заглушая унылый вой шестерен,  когда  все  четырнадцать  полных
бензина  бочек  наваливались то на один, то на другой борт. При
медленном движении машины клубившаяся позади пыль нагоняла  нас
и  летела  вперед, золотясь в свете фар плотными, вздымавшимися
вверх клубами. В занесенной  пылью  и  жарким  дымом  выхлопной
трубы  кабине  стало  трудно  дышать, а сухие русла все снова и
снова возникали темными полосами перед нами. Внезапно  из  тьмы
встали желтые стены каких-то разрушенных зданий. На краю дороги
появился,  подняв  руку  Эглон.  Мы  взяли  его  на подножку и,
повинуясь  его  указаниям,  наконец  выехали  к   автомобильной
станции. Две большие чистые юрты стояли в глинобитной ограде на
высоких круглых платформах из дерева и глины.
     В  левой  юрте в большом котле уже кипел чай. Приветливый,
хорошо одетый заведующий станцией зажег  светильню  --  простой
кусок тряпки в бараньем сале, которое, оказывается, горит ровно
и  без  копоти.  В большой железной печке метался слабый огонек
аргала.  снаружи  все  сильнее  шумел  холодный  ветер,  но   в
просторной  и  чистой  юрте  было  тепло.  Однако мы решили для
закалки спать во дворе у стены, защищавшей от  ветра,  где  рос
высокий  дерис. Чудесное звездное небо Монголии раскинулось над
нами. справа поднималась высокая  стена  разрушенного  главного
храма,   слева  обрисовывалась  зубчатая  стена  хребта  Цзолэн
("Приносящий счастье"). Ветер переваливался  через  глинобитную
стену,  и  колышущийся  дерис  шуршал о брезент складной койки,
чуть слышно позванивал о металл ножек.
     Ясное и  необыкновенно  тихое  утро  приветствовало  меня,
когда  я  выскочил  из  спального  мешка  и, трясясь от озноба,
поспешно оделся. Легкий налет ипея увлажнил края  мешка.  Нужно
было  искусно  балансировать,  чтобы  не  наколоть босые ноги о
жесткую щетку дериса или об острый щебень.
     Разрушенный  монастырь  Цаган-Дерисуни  отличался  от  тех
деревянных  монастырей,  которые  я  видел  в Срединой Гоби и в
Центральном аймаке, а также от глинобитных развалин Олдахухида,
построенного китайскими архитекторами. Здесь высокие, сложенные
из синих кирпичей  стены  были  наклонены  внутрь,  и  на  всех
развалинах  лежал  отпечаток  тибетского стиля. Характерно, что
монастырь стоял среди угрюмых черных холмов, у подножия  хребта
Цзолэн.  где  темные голые скалы то лезли толпой друг на друга,
как каменные волны, то выдавались острыми пиками, то  скалились
колоссальными  челюстями,  то поднимали зазубренные гребни. Это
место вызывало тревожное  ощущение  и  производило  впечатление
замкнутости  и угрозы. Монастырь был поставлен в таком месте не
случайно  --  все  способствовало  возникновению   безотчетного
страха  в  душе  простодушного  сына  степей, приближавшегося к
такому монастырю...
     Но сейчас только ряды  желтых  стен  напоминали  о  бывшем
здесь  очаге  мрачной  религии. Чистые юрты посреди выметенного
двора, уцелевшие башенка .и маленькая кухня служили  фоном  для
наших   выстроившихся  в  ряд  машин.  Чай  уже  был  готов,  и
приветливо улыбавшийся заведующий привязывал распахнутую  дверь
юрты.
     За  монастырем снова начались такие же русла, как вчера, и
мы "заковырялись"  на  них.  по  образному  выражению  Пронина.
Хребет Цзолэн отошел вкось направо, а за ним показалась голубая
зубчатая  дуга  хребта  Сэвэрэй,  стоявшего  у  начала огромной
котловины  Нэмэгэту,  куда  и   устремлялись   мы   в   поисках
"драконовых  костей".  Широкий  дол  черного  щебня спустился в
низину с громадными кочками, поросшими дерисом, между  которыми
вилась  дорога.  Отсюда  мы  поднялись  на  небольшой гранитный
хребет, по гребню которого шел автомобильный накат, в то  время
как  по  обе  стороны  машины вниз спадали светло-серые склоны,
усыпанные гранитной дресвой.
     День был безветренный, и жара усиливалась с каждым  часом.
Воздух   струился   над  раскаленными  камнями.  Спустившись  с
гранитов,  мы  завидели  наши  полуторки,  стоявшие  рядом   на
невзрачной  белесой дресве. Оба шофера и повар валялись в позах
полного изнеможения прямо на земле рядом с машинами.
     Тряска и жара сильно утомили  людей.  На  ногах  оставался
только  Ян  Мартынович. Выставив круглый животик и вытянув шею,
он расхаживал вокруг медленными широкими шагами. Козырек  белой
фуражки  и  длинный нос устремлялись вперед в поисках добычи --
великий коллекционер, наш славный латыш и тут высматривал то ли
интересных насекомых,  то  ли  камни  или  растения.  Данзан  и
Цедендамба  меланхолически  восседали,  поджав под себя ноги, и
вяло переговаривались. Громов  уткнулся  в  записную  книжку  и
что-то  рисовал  в ней, грызя мундштук трубки и широко раскинув
ноги в тяжелых горных ботинках. Орлов расстелил ватник и улегся
навзничь, загораживаясь от солнца собственными высоко поднятыми
коленями. Его высокие кирзовые сапоги, пропитавшиеся  гобийской
пылью,  казались на солнце совсем красными. Рядом, спрятав лицо
в согнутый локоть, улегся Пронин.
     Я решил последовать  их  примеру  и  опустился  на  землю,
точнее на остроугольные камешки, но тут же с проклятием вскочил
на  ноги. В ладонь, которой я уперся в землю, впилось несколько
твердых колючек, похожих на крохотные водяные орехи с торчащими
во все стороны шипами.
     Товарищи, уже испробовавшие это свойство гобийской  земли,
разразились сочувственными восклицаниями. Проводник Цедендамба,
крупный,  здоровенный,  похожий на кузнеца человек, рассмеялся,
размахивая могучими руками, совсем нетипичными для аратов. Даже
Пронин,  казалось  уснувший,  вдруг  поднял  с  руки  голову  и
сверкнул  синеватыми  белками  больших  карих  глаз в широкой и
застенчивой улыбке. Я  скоро  научился  ложиться  на  гобийскую
почву,   как  четвероногое,  опускаясь  поочередно  сначала  на
колени, на локти и потом уже вытягиваясь на земле.
     Дорога дальше пошла по узким долинам среди мелкосопочника.
Пестрые конические холмы с темными  вершинками  были  испятнаны
серым,  зеленоватым  и  бурым,  и  горы производили впечатление
заплесневевшей, разрушенной  и  обветшавшей  земли.  Ничего  не
росло   на  этой  рыхлой  бесплодной  почве,  только  у  самого
водостока