уже  найденного скелета производили исследования в
прилегающих районах. Зато стоило осмотреть еще раз  Хара-Хутул,
благо  экспедиция располагала большим временем и большим числом
исследователей, чем в 1946  году.  Я  извлек  старые  дневники,
схемы и записи и уселся в палатке обдумывать маршрут.
     В  памяти  встали морозные и бурные дни поздней осени 1946
года. Словно откликаясь на эти  воспоминания,  чистое  весеннее
небо  заволоклось  красно-серыми тучами. Налетела страшной силы
песчаная буря. Пылевой вал покатился по  плоскогорью,  померкло
солнце,  бешено  захлопали  тенты  машин, загудели и затряслись
палатки. Я едва успел собрать все  драгоценные  записи  прошлой
экспедиции  и  сунуть  их  во  вьючный  чемодан,  как палатка с
треском разодралась сверху донизу, море песка  хлынуло  внутрь,
раздался  треск  поперечной  стойки,  и  палатка  рухнула.  Уже
привыкший к таким случайностям,  я  вылез  из  нее  без  особых
затруднений.
     Котловина  Халдзан-Шубуту  покрылась желтым туманом, среди
которого  возникали  и  исчезали  плотные  крутящиеся   колонны
песчаных  смерчей.  Редкие капли дождя высыхали среди несущейся
пыли почти мгновенно. Так продолжалось больше двух часов, затем
небо прояснилось,  пыль  перестала  лететь,  но  сильный  ветер
бушевал до полуночи.
     Похолодало.  Наутро  рабочие,  до этого дня трудившиеся до
пояса голыми, вышли на раскопку в ватниках Холодная  прозрачная
тишина  окружала  наш  лагерь  -- странная для вечно шумящей от
ветра степи. К ночи стало  еще  холодней.  Я  долго  работал  в
палатке,  затем вышел под яркие близкие звезды. В котловине под
лагерем царил глубокий  мрак.  Необъятная  темнота  и  молчание
вокруг,   только  там,  внизу,  на  разрушенных  ветром  холмах
песчаников и красных глин, размеренно и печально кричал сыч.
     Скоро явились с Баин-Ширэ Эглон  с  Рождественским.  и  мы
всей  научной  силой  двинулись  в горы Хара-Хутул на "Козле" и
"Дзерене". Снова, как и в 1946 году,  по  красной  котловине  и
старинной  караванной тропе с белыми обо понеслись наши машины.
В этом году Восточная Гоби повсюду была  безлюдной:  бескормица
заставила  аратов  перекочевать  на север. Перекочевками ведали
специальные    правительственные    уполномоченные,     зарание
распределявшие   районы   пастбищ.   Благодаря  этому  массовая
перекочевка больше не была для  гобийцев  бедствием.  С  уходом
людей  появились  дикие  животные  --  там,  где два года назад
ходили табуны лошадей, мы наткнулись на стадо кабарожек. Машины
шли быстро, и расстояние между ними  и  животными  сокращалось.
Ярые   охотники   Малеев  и  Рождественский  уже  приготовились
стрелять, но тут кабарги резко  повернули.  Их  серые  шкуры  в
высоком  солнце  казались  неясными,  будто призрачными. Серыми
тенями неслись легкие животные над большими кочками такого  же,
как  они,  желто-серого  дериса.  Кочки  почти  непроходимы для
машин, и преследование пришлось оставить.
     Впереди нас  ожидало  еще  большее  разочарование.  Машины
быстро  приближались  к черному гребню Хара-Хутул. Наш "Дзерен"
шел  впереди,  так  как  я  выполнял  обязанности   проводника.
Внезапно  на  гребне  выросли  пять  архаров.  Крупные животные
чеканно выделялись на фоне неба. Застывшие, как статуи,  высоко
подняв  головы,  животные смотрели на невиданные машины. Мы все
тоже видели их впервые, и Малеев растерялся. Ему  не  пришло  в
голову,  что такие крупные звери могут быть дикими, и он принял
архаров за  новую  породу  рогатого  скота.  Неуверенно  подняв
винтовку,  Малеев  выстрелил  в  гребень горы. Архары исчезли в
одно мгновение. Буря негодования обрушилась на наши  головы  от
подъехавших  на  "Козле" товарищей. А я, признаться, был только
рад: уж очень красивы были животные с могучими, точно  отлитыми
из металла, мускулистыми телами...
     Набрав  воды  в  роднике,  мы  поднялись  на плоскогорье и
расположились там лагерем.  Исследователи  рассыпались  во  все
стороны  и  только  вечером  собрались все вместе. Поразительно
теплая   и   душная   ночь   была   насыщена    электричеством.
Металлические  предметы  --  болты  и  запоры на кузовах машин,
мушки  винтовок  --   светились   слабыми   огоньками.   Волосы
потрескивали под пальцами, а куски кошмы, которыми пользовались
для   спанья,   превратились   в   электрические  конденсаторы.
Достаточно было провести рукой по кошме, чтобы вызвать холодное
голубое пламя,  отчетливо  видимое  во  мраке  безлунной  ночи.
Новожилов,  ненавидящий  скорпионов  и  всякую подобную, как он
выражался,  "нечисть",  был   озадачен   появлением   крохотных
огоньков,  там  и  сям светившихся из кошмы. Приняв их за глаза
бесчисленных скорпионов, он перебрался  со  своей  постелью  на
крышу  "Дзерена". Как он умудрился проспать там, не свалившись,
мне до сих пор непонятно. Рождественский утром клялся,  что  не
спал  всю  ночь  из-за Новожилова -- ему якобы мешал стук зубов
закоченевшего  палеонтолога,   усилившийся   в   предрассветном
холоде.
     На следующий день исследования продолжались, принеся много
интересных   открытий   и  находок.  Особенно  запомнились  мне
гигантские окаменелые  пни  таксодиев  --  болотных  кипарисов,
открытые Новожиловым и Малеевым в глинах северной стороны горы.
В   промоинах,   обрывах  и  на  вершинах  холмов  эти  остатки
гигантского  леса  широко  простирали  свои  корни,  рассыпаясь
целыми   горками  окаменелых  щепок.  Некоторые  пни  достигали
четырех метров в диаметре,  выделяясь  светло-серыми  холмиками
среди красноватых песчанистых глин. Этот участок древней почвы,
затопленного   водой   болота,   существовавшего   здесь  около
восьмидесяти миллионов лет назад, с востока  и  юга  обрамлялся
полосой песчаников. Песчаники заполняли канал, некогда промытый
одним  из  протоков  подводной дельты в затопленном таксодиевом
лесу.
     В песчаниках мы нашли огромные конкреции  --  стяжения  из
твердого  как  гранит  песчаника,  похожие  на  большие колеса.
Внутри  каждого  "колеса"  был  заключен   отдельный   позвонок
гигантского  ящера  -- зауропо-да. Кроме позвонков, встречались
отдельные части черепа, массивные кости конечностей  кое-где  и
почти целые черепа хищных динозавров. К сожалению, все это было
настолько  разрушено  выветриванием,  что  уже  не представляло
научной ценности. Лишь в одном месте, вниз по течению  древнего
потока,  Рождественский нашел целую глыбу с тазом стегозавра --
растительноядного ящера с гребневидными рядами шипов на  спине.
Теперь  мы  ясно  могли восстановить картину того времени (слои
Хара-Хутул относились к нижнемеловой эпохе).
     Мы отчетливо видели перед  собой  приморскую  низменность,
болотистый край которой постепенно погружался ниже уровня моря.
На  вязком,  илистом дне широко простирали свои корни огромные,
болотные кипарисы,  темной,  непроницаемой,  увешанной  мокрыми
мхами  стеной  уходившие  в  бесконечную  даль. Глубокие каналы
почти черной  пресной  воды  прорезали  там  и  сям  чащу  этих
несокрушимых  зарослей. Сюда заплывали трупы погибших ящеров --
динозавров -- как хищных,  так  и  панцирных,  которые  обитали
дальше   от   берега,  на  материке,  за  бесконечными  стенами
прибрежных лесов, вечно окутанных  дрожащим  маревом  нагретого
влажного воздуха. Что происходило там, так же как и где обитали
эти  динозавры,  осталось  для  нас  тайной  ибо  в  слоях  гор
Хара-Хутул  нет  отложений,  которые  воз  никли  бы  там,   на
материковой стороне лесного барьера. Но с морской стороны этого
барьера,  там,  где  сей  час располагались полосы песчаников с
костями   и   остатками   растений,   геологическая    летопись
сохранилась.
     Здесь  жили  зауроподы  --  самые  крупные  ящеры  Земли с
необычайно длинными шеями и хвостами. Они  бродили  в  воде  на
прибрежных  отмелях,  питаясь богатой растительностью. Огромные
приливные волны набегали здесь в  определенные  часы  суток  на
низменные  побережья, сметая все мелкое и слабое. Но гигантские
зауроподы противостояли этим волнам не хуже таксодиев,  глубоко
погружая в мягкое дно свои огромные когтистые лапы. И сейчас их
кости,  разбросанные  некогда  волнами,  говорили нам о прошлом
величии древних ящеров...
     Снова испытал  я  странное  очарование  черного  гребня  в
центре  горного  массива,  четкой прямой грядой прочерчивавшего
невероятный хаос окружающих размывов. Веселой гурьбой мы  вошли
в  узкое  ущелье, прорезавшее насквозь базальтовый гребень, где
отполированные  ветром  вишнево-красные  базальтовые  скалы   в
торжественном  одиночестве  нависали  в  небе.  Чистый  и яркий
красный цвет  лав  еще  сильнее  горел  в  пламенном  солнце  и
подчеркивался  глубокими  тенями оврагов. Оказалось, что в 1946
году мы неправильно оценили мощность  лежавших  под  базальтами
пород  --  она  была  значительно  большей,--  так же как и тех
пород, которые лежали непосредственно выше базальта. Пройдя  по
ущелью  на  южную  сторону  гребня,  мы  оказались перед хаосом
холмов и промоин в котловине у подножия горы. Здесь  в  прошлую
экспедицию   мы   с   Громовым   нашли  кости  динозавров.  Над
беспорядочной толпой желтых и серых холмиков высились три  ряда
песчаниковых  пластов;  они  образовали  на  уступах склона три
пояса каменных бастионов  с  грозно  торчавшими  навстречу  нам
зубцами. Здесь было царство орлов -- на каждом зубце, на каждой
скале важно восседала птица. Еще выше, во впадинах неприступных
полированных   базальтовых   стен,  виднелись  огромные  гнезда
грифов...
     Возвращаясь  к  машинам,  я  думал  о  том,   что   задача
предварительного  ознакомления с Хара-Хутул выполнена. В тот же
день мы вернулись к раскопкам. В главном  лагере  на  Баин-Ширэ
был  уже  прибран  "Малахов  курган"  на  месте выемки скелета,
названный так по сходству с разбитым укреплением -- хаосу  глыб
породы,  обломков  досок,  щепок.  Оставалось  загрузить машины
добычей и возвращаться в Улан-Батор. Снова на  местах  роскопок
остались  Эглон и Рождественский. Мы никак не хотели мириться с
мыслью, что найденные и лежащие тут же на  поверхности  научные
ценности   могут   остаться  невзятыми.  "Дзерен"  оставался  с
Эглоном, все остальные машины едва-едва смогли  вместить  груз.
Койки  были привязаны сверху на тентах, а ведра и баки для воды
укрепили  позади  кузовов  на  выдвинутых   "ходовых"   досках.
Ходовыми  досками мы называли две толстые доски, которые всегда
находились при каждой машине и помещались под кузовом на  раме.
При помощи этих досок мы преодолевали и пески, и крутые откосы,
и рыхлые солончаки.
     Рано  утром  6  апреля  мы простились с товарищами Эглон и
Рождественский дали положенный прощальный салют и долго  махали
нам,  стоя  перед  единственной  оставшейся  от  целого городка
палаткой. Оба невысокие, они казались издали почти  одинакового
роста,  но  трудно  было представить себе более несхожих людей.
Худощавый,  слегка  похожий  на   японца,   сильно   близорукий
Рождественский   славился   аккуратностью  и  выдержкой,  почти
педантичностью. Рассеянность и вспыльчивость Эглона  наравне  с
его  оптимизмом,  невзыскательностью и добродушием была притчей
всей  экспедиции.  И  сейчас,  накануне  нашего  отъезда,   оба
схватились  в  жарком споре. Рождественский справедливо упрекал
Эглона за небрежность в  этикетировке  находок,  а  тот  упрямо
продолжал   отстаивать   свои   позиции.  Тогда  Рождественский
обратился  к  "общественности"   и   представил   на   ее   суд
замечательную   этикетку,   написанную   собственноручно  Яном.
Этикетка была приложена к тазу панцирного динозавра, найденному
Малеевым, и гласила кратко  "Саин-Шанда,  скелет  Малеева".  Ян
Мартынович  решил,  что нечего долго расписывать географическое
положение и обозначать научное название находки -- так  звучало
короче и внушительнее. Под оглушительный смех Эглон удалился из
палатки с видом оскорбленного достоинства...
     И  сейчас,  покидая  товарищей, мы по-разному представляли
себе темы очередных схваток. Вскоре выяснилось, что мы были  не
правы  --  оба  спорщика  быстро  пришли к согласию в отношении
прекращения  раскопок  и  явились  в  Улан-Батор  буквально  на
следующий    день.    За   это   отсутствие   исследовательской
терпеливости и стремление носиться с места на место  в  надежде
на    крупную   удачу   мне   не   раз   приходилось   упрекать
Рождественского, в остальном крайне упрямого и настойчивого, со
вкусом    настоящего    ученого.    Рождественский     оказался
дальновидным,  хорошим  организатором  и  сделался впоследствии
заместителем начальника экспедиции.
     Дорога на Саин-Шанду была теперь хорошо знакома, и мы  еще
в  середине  дня  прошли  аймак,  остановившись  только,  чтобы
попрощаться с даргой и друзьями из айкома. К северу от  аймака,
на  добрую  сотню  километров,  простерлась  равнина  с  белыми
камешками и сухой светло-желтой травой. Слабо-желтая даль  этой
равнины  очень  чиста  и  светла и в то же время живее и теплее
снежных равнин. Именно здесь  в  1946  году  потерпел  крушение
"Смерч" -- одна из наших полуторок, когда у него вышли из строя
одновременно  генератор, трамблер и аккумулятор. Я подумал, что
надо  скорее  проехать  неудачливое   место,   как   бы   здесь
чего-нибудь не случилось.
     Мы  находились  примерно  на  месте  аварии,  в пятидесяти
километрах от Саин-Шанды. Вдруг я увидел,  как  шедший  впереди
"Тарбаган" окутался пылью и стал. Мы с Безбородовым подъехали и
по примеру Лихачева полезли под задок его машины. Кожух заднего
моста  "Тарбагана"  был  пробит.  Черные  капли  нигрола быстро
сбегали  на  землю.   Оказалось,   что   развалился   подшипник
сателлитовой  чашки.  Его  обломки  сильно  повредили ведущую и
редукторную шестерни, смяли  шлицы  левой  полуоси.  Экстренный
совет   механиков  постановил  вытащить  обломки  и  ехать  без
подшипника, оставив на машине все три  тонны  груза.  Несколько
километров   прошли  с  осторожностью  и  частыми  остановками,
проверяя нагрев моста, а затем пустились вперед более смело.
     Я продолжал путь на "Драконе". Его шофер Безбородов, самый
старший участник экспедиции, кроме Эглона, был ярко выраженным,
точно   из   романа   или   из   кинофильма,   типом    старого
рабочего-металлиста.  Он много повидал, умел сделать из металла
все, что угодно, и ко всем перипетиям относился  с  добродушным
юмором  бывалого  человека.  Начиненный  смешными  рассказами о
событиях своей жизни, Безбородов оказался приятным собеседником
в долгих часах и днях пути в кабине "Дракона"
     До Чойрена доехали к ночи, в сильный холод. Рыжий  кот  на
автостанции  спал,  свернувшись  в  комок.  Это  нам показалось
плохой приметой, и  мы  вылили  на  ночь  воду,  что,  впрочем,
помогло  быстрее завести машины. "Тарбаган" был разогрет первым
и отправлен вперед. Остальные ("Волк" и  "Дракон")  выехали  на
два  часа  позже и к пяти часам были на перевале к Улан-Батору,
так и не догнав "Тарбаган". На самой окраине Улан-Батора у  нас
кончился бензин -- мы шли на последних каплях.
     "Тарбаган"  прибыл  полтора  часа  назад,  еще раз доказав
неимоверную прочность наших машин "ЗИС-5" Никогда раньше  я  бы
не  поверил, что машина с полным грузом сможет пройти четыреста
километров при таком состоянии заднего моста!
     В Улан-Баторе мы сразу же начали готовить машины в поход к
главной цели текущего года работы --  котловине  Нэмэгэту  Надо
было  снова  создать  базу  в  аймаке  Далан-Дзадагад и попутно
произвести  раскопки  в  Баин-Дзаке.  Мы  перешли   на   летнее
положение,  сдав  "маньчжурский дворец" Комитету наук. Теперь у
нас остался лишь маленький домик в Государственном  музее.  Тут
же  во  дворе огромный сарай был отведен под наш склад. Рядом с
сараем  уже  поднялся  штабель  ящиков   --   вполне   реальные
результаты восточногобийского похода -- около четырнадцати тонн
сборов по древним млекопитающим и верхнемеловым динозаврам.
     Малеев заболел сердечной недостаточностью, и его участие в
дальнейших  работах  было  поставлено  под  сомнение. Все же он
хотел съездить посмотреть Южную Гоби.  Пришлось  разрешить  ему
короткую  поездку  туда.  Нам  всем  было  жалко расставаться с
отличным работником, но мы понимали, что наш долг  --  настоять
на  возвращении Малеева на Родину. Все остальные теперь ехали в
Гоби. Мы расстались и с нашим симпатичным переводчиком  Очиром.
От  Комитета  наук нам прикомандировали постоянного переводчика
Намнан Доржа, который доставил, однако, впоследствии нам немало
неприятных  минут,  будучи  человеком  старого  склада,  с   не
изжитыми еще националистическими тенденциями.
     Наконец   все  переустройства  и  ремонт  были  закончены.
Двадцатого апреля все шесть машин ушли в  южно-гобийский  аймак
Далан-Дзадагад,   попутно   забросив   раскопочный   отряд   на
Баин-Дзак.  Двадцать  шестого   апреля   машины   вернулись   в
Улан-Батор  за  второй  порцией  груза  и, сменив три сломанные
рессоры, тридцатого апреля вместе со мной  и  Малеевым  выехали
снова в Южную Гоби.

     Глава вторая. ШТУРМ НЭМЭГЭТУ

                  Научились ли вы радоваться препятствиям?
                           Надпись на одном из высочайших
                           тибетских перевалов

     Снова под колесами машин стлался длинный шестикилометровый
путь до  аймака  Далан-Дзадагад. Майская Гоби сильно отличалась
от осенней. Весело  выглядели  огромные  зеленые  пятна  свежей
травы,  разбросанные  среди моря сухой и желтой, перезимовавшей
растительности.   Появились   низенькие   кустики   с   густыми
скоплениями  ярко-синих цветов, издали похожих на колокольчики.
Эти кустики на серой каменистой солнечной равнине мелькали мимо
несущейся  машины,  как  вспышки  синих  огоньков.  Разрушенные
выходы  базальтовых  пород  образовали черные пятна и полосы на
поверхности степи. Днем в высоком солнце,  когда  серый  щебень
пустыни  кажется  синим  или  голубым,  эти  породы  из  черных
превращаются   в   густо-фиолетовые.   Острые   фестоны   таких
фиолетовых бугров вонзаются в желтую ширь равнины.
     За Мандал-Гоби торчали многочисленные камни, серо-голубые,
а не темные,  как  в  Чойрене.  У  Дагши-Гуин-худука  ("Колодец
трудной доступности") плоская глинистая котловина окрасилась  в
светло-кофейный  цвет.  На  ней'  ярко голубели пятна, полосы и
извивы прошлогодней полуистлевшей травы.  Дальше  на  юг  вновь
появилась  черная щебенка, а красная глина котловин пламенела в
вечернем солнце, образуя черно-красный узор равнины.
     Иногда все кругом становилось черным, и только дорога,  на
которой снесен щебень и обнажена глина, вилась красной лентой в
темную  даль.  Поражала  жалкая покорность перекати-поля -- это
тени растений, обреченно несомые в  неизвестную  даль  свирепым
ветром пустыни.
     В   разрушенном   монастыре   Олдаху-хид   все   расписные
деревянные постройки, виденные  нами  в  1946  году,  бесследно
исчезли.   Цепь  субурганов  --  белых  башенок  на  кубических
основаниях  --   по-прежнему   стояла   у   края   темно-серой,
поразительно  плоской  и  безотрадной равнины, а позади -- цепь
голубых гор и красное запыленное небо с низкими тучами.
     Иногда  шедший  позади  "Волк"  перегонял  мою  машину.  В
окошечко кабины виднелось "командирское" лицо Малеева, похожего
на  английского  генерала,  приветливо  махавшего  рукой.  Я  с
беспокойством наблюдал за ним -- его мучили приступы  сердечной
болезни,  из-за которой теперь нам приходилось отправлять его в
Москву.
     -- Ну  как?  --  бодро  спросил  я  Малеева  на  очередном
"перекуре".  Он помрачнел и принялся тереть ладонью выбритую до
синевы щеку.
     Болит и  временами  лезет  к  горлу!  --  ответил  Малеев,
подразумевая сердце.
     -- Напрасно  поехали!  -- тревожно отозвался я. Ведь врачи
запретили...
     -- Да надо же посмотреть хоть Южную Гоби...  А  дальше  --
видно, не судьба! Может быть, на сл