для обычного
человека  знанием  всех  деталей  равнинной  местности.  И   мы
понемногу  стали тоже видеть в Гоби не одну только однообразную
и бесприметную местность.
     Я вспомнил свои путешествия но беспредельным пространствам
лесов, болот и гор Восточной Сибири, Якутии и Дальнего Востока.
Там ориентирами пути служили бесчисленные речки, ручьи и ключи.
Поэтому там проводники из местных жителей в совершенстве  знали
всю речную систему и чертили очень подробные и точные ее карты.
     Горы могли служить лишь второстепенными указателями дороги
из-за  ограниченной  видимости  в  лесах и во влажном климате с
низкой облачностью. В высоких горах  Средней  Азии  или  Алтая,
несмотря   на   отсутствие  лесов,  речки  тоже  были  главными
ориентирами  проводников.  Здесь  же,  в  открытых   на   сотни
километров монгольских степях и пустынях, речки не могли играть
роль  указателя дорог, да их почти и не было. Зато каждая гора,
холм или воздвигнутое руками человека обо носили свои названия.
По ним, как по маякам, вели караваны  опытные  проводники,  как
ведут капитаны корабли в морском просторе...
     Дальше  трава  стала еще реже, а равнина еще более ровной.
Ничего живого не замечалось на десятки километров вокруг. Рядом
с тропой едва возвышались с той и с другой ее стороны небольшие
холмики по метру высоты. На вершинах этих холмов,  как  древние
развалины  или  белые  кости  исполинских, сказочных верблюдов,
лежали стяжения белого песчаника. Несомненно, что тропа и  была
проведена  мимо  этих  холмов  как ориентиров. Много верблюжьих
костей  валялось  у  одного  из  холмов,  а  дальше,  в   груде
песчаниковых  плит, жил небольшой голубовато-серый сыч. Таким и
запомнилось  урочище  Хонгор:  холмики  с  белыми  песчаниками,
древняя тропа, прочерченная через однообразные равнины светлыми
оторочками ковылька, и одинокий, безмолвный сыч -- единственный
обитатель   этого,  прежде  оживленного,  старого  пути  старой
Монголии.
     Тропа вошла в большое сухое русло с  группами  хайлясов  и
исчезла  в  нем.  Мягкий  песок в русле не позволял ехать, и мы
поспешили выбраться налево, на  гряду  холмов.  Прямо  впереди,
далеко у горизонта, показалась невысокая черная стена. Данзан и
Кухо оживились и стали уверять, что это и есть горы Хара-Хутул.
Однако   у   меня  были  другие  соображения.  По  карте  горы,
видневшиеся   впереди,   насыпались   Хурен-Цаб    ("Коричневое
ущелье"),  а  Хара-Хутул должен был находиться левее, западнее.
Тропа пошла прямо к Хурен-Цабу. Пришлось отказаться от удобного
пути, и "Смерч" повернул налево. Вдруг слева появилась такая же
черная полоса, и вовсе недалеко: высокий  холм  скрывал  ее  от
нас.  Я  вздохнул  облегченно  --  это,  несомненно,  были горы
Хара-Хутул. Где-то  в  ущелье  среди  них  находился  родник  с
хорошей  водой.  Мы  выехали  из  Баин-Ширэ  без воды, чтобы не
терять времени на поездку  к  речке.  Найдя  родник,  мы  могли
сделать остановку.
     Двинулись  напрямик  через  высокие  холмы,  и очень скоро
перед  нами  открылась  красивая  котловина,  поросшая   свежей
зеленой  полынью  и  удивительно  непохожая  на осеннюю Гоби --
сухую, мертвую и желтую. Ветер дул нам в лицо  и  нес  бодрящий
запах  полыни,  такой  живой  и  приятный, что мы долго стояли,
жадно втягивая в себя воздух. Слева, в стороне от  центра  этой
почти   круглой  равнины,  стояли  два  хайляса  с  удивительно
широкой, зонтикообразной кроной, напоминавшей зонтичные  акации
в   африканских   саваннах.   Отсюда  виднелась  широкая  щель,
прорезавшая  черный  гребень   гор   Хара-Хутул   почти   точно
посередине. Очевидно, там и находился родник.
     По зеленой равнине навстречу шли верблюды. Вместе с жизнью
растений,   обусловленной  подпочвенными  водами,  появилась  и
животная жизнь. На  двух  верблюдах  мы  заметили  всадников  и
остановили  машину.  К  нам  быстро  подъехал  молодой  арат на
огромном и могучем верблюде. Животное было уже в полной  зимней
шерсти,  густой  и темной. Белая повязка короной охватывала лоб
арата и спускалась концами на его  правое  ухо  и  шею.  Гобиец
держался  в  неудобном  седле  свободно и прямо, гордая посадка
головы с резкими чертами лица придавала ему величественный вид.
Чувствовалось, что едет хозяин гобийской равнины.
     Пока арат разговаривал  с  Данзаном  и  Кухо,  приблизился
второй всадник -- молодая женщина на белом верблюде, казавшемся
легким  по  сравнению  с  темным  богатырским животным ее мужа.
Цветная сбруя и оторочка  седла  красиво  выделялись  на  белой
чистой шерсти.
     Араты   подтвердили  все  наши  предположения.  Проводнику
только оставалось по своей привычке щелкать языком.
     После адской  езды  по  саксаульнику  небольшие  кочки  на
равнине показались пустяком. К часу дня мы подъехали к роднику.
Все ущелье было заполнено огромным стадом овец и коз, пришедшим
на  водопой.  Родник  и  выкопанный  рядом колодец находились в
сухом русло,  прорезавшем  черную  базальтовую  стену.  Мрачное
ущелье,  в  начале  очень узкое, к северу быстро расширялось, и
дальше  русло  проходило  среди  низких  обрывков  из   светлых
отложений  мелового  возраста.  Базальт  залегал  пластом около
двадцати  метров  толщины  среди  песчаников.  Массивный   слой
твердого  базальта  был  устойчив к размыву и торчал гигантским
черным гребнем, собственно и образуя хребет гор Хара-Хутул.
     Перед горами, с южной стороны, проходила линия  телеграфа,
та  самая,  вдоль  которой  мы  добирались  от  Улугей-хида  до
Сайн-Шанды. Увидев столбы, я понял,  что  мы  сейчас  пересечем
наши   собственные  следы  по  старому  автомобильному  накату.
Поэтому я не удивился. когда Данзан закричал, показывая вниз. В
ложбинке, где песок и пыль не были  сдуты  ветром,  были  видны
отпечатки  узора  протекторов  наших газовских покрышек -- один
след, нет, два. Да, безусловно,  это  наши  следы!  Всего  лишь
неделю  назад  впервые ехали мы на Саин-Шанду. а сейчас уже как
много интересного знали о прилегающем к аймаку районе. Вот  что
ни  в каких мечтах не могло бы прийти к любому из наших великих
предшественников -- русских  исследователей  Центральной  Азии:
волшебная скорость автомобильной экспедиции!..
     У аратов, поивших скот в ущелье, приобрели большого барана
и, решив  начать исследование со слоев, лежавших ниже базальта,
повернули на запад от  родника.  Около  пяти  километров  ехали
вдоль базальтового гребня с его северной стороны и остановились
перед   множеством   сильно   размытых   холмов.  Здесь  хорошо
вскрывались подбазальтовые песчаники.  Пока  мы  с  Громовым  и
Данзаном  ходили,  проводник  и  Андреев резали барана и варили
обед.
     Огромное количество мелких древесных стволов содержалось в
песчаниках   и    конгломератах.    Множество    истертых    до
неузнаваемости,  обугленных  растительных  остатков переполняло
более тонкозернистые прослои. Мы нашли какие-то круглые футляры
из крепкого желтого  песчаника,  внутри  наполненные  рыхлым  и
легким беловатым веществом, в котором залегали тонкие и крепкие
окременелые  стволики,  покрытые  сверху  углистым веществом. В
первый раз я наблюдал такое сохранение ископаемых растений.
     Долго  ходили  мы  по  огромному  полю  размытых   холмов.
Смеркалось,  когда  наши  усилия  увенчались успехом -- сначала
были найдены отдельные обломки костей, а потом и большая  глыба
с  остатками черепа. Хотя песчаник был кремнист, тверд и труден
для препаровки, находка черепа была важной. По нему можно  было
определить  животное и, следовательно, установить геологический
возраст подбазальтовых слоев. Поэтому мы так и старались  найти
здесь  кости, тщательно собирали всякие обломки и решили во что
бы то ни стало взять черен. Тащить большую глыбу породы  нашему
небольшому  отряду было не под силу. Оставалось только подвести
сюда машину. Андреев, искусно маневрируя, взобрался на  гребень
из  слоистого песчаника, сумел развернуть на нем машину и боком
сполз в небольшую долинку, где лежала глыба с черепом. Не теряя
времени, мы собрали все обломки, разделили глыбу на две  части,
обернули  кусками  кошмы  и  приготовили  к  погрузке.  Но  тут
наступила  темнота,  и  при  свете  костра  мы  успели   только
упаковать кое-что в ящик.
     Дикое  и  странное  впечатление оставлял наш лагерь. Пламя
костра   освещало   хаос    повсюду    торчавших,    безобразно
нагроможденных  песчаниковых плит и накренившуюся, неведомо как
попавшую сюда машину. Кругом лежали окаменелые стволы с извитой
и изборожденной поверхностью, поразительно  похожие  на  старый
саксаульник.  Пронин  потом  так  и  звал  эти  стволы каменным
саксаулом.
     Койки  установились  едва-едва,  с  перекосом,  на  плитах
песчаника.  Их  гладкие  алюминиевые ножки как-то не вязались с
дикой изрытостью и шероховатостью камня. По выражению Андреева,
мы забрались на ночлег, "словно волки в чащобу", и этот  лагерь
в своих дневниках мы назвали "Волчьим".
     У   неудобного   ночлега  было  одно  преимущество  --  мы
находились за ветром, и только слабый наземный  "хиуз"  обдувал
нас,  временами  налетая из темноты. Я забрался в мешок и долго
лежал не  в  силах  уснуть.  Наконец  я  задремал,  но  тут  же
проснулся.  Что-то  неведомое.  большое  лезло в лагерь, сопя и
пыхтя. Спросонок я попытался вспомнить, куда поставил винтовку,
не вспомнил и окликнул пришельца. К великому  моему  изумлению,
это  был  Громов.  Почтенный профессор отнес драгоценные очки в
кабину  полуторки  для  лучшей  сохранности,   но   при   своей
близорукости   оказался   совершенно   беспомощным   в   момент
возвращения.  Чтобы  не  разбиться  о  камни  и  не  упасть  на
бесчисленных  рытвинах,  Громов предпочел вернуться в лагерь на
четвереньках. Испытанный способ отдаленных предков  выручил  --
профессор вернулся со своей прогулки невредимым.
     Тридцатого   октября   мы   должны   были,   по   уговору,
возвратиться на Баин-Ширэ. С  утра  нарвали  крупной  полыни  и
устроили на дне машины мягкую постель для глыб с черепом. Затем
с  большим  трудом  подняли  их  в  кузов  и, спешно снявшись с
лагеря, не позавтракав, поехали  в  сухое  русло,  огибавшее  с
запада  базальтовый  гребень  Хара-Хутул, чтобы проверить самые
верхние слои разреза. Но там оказались очень поздние, вероятно,
четвертичные  конгломераты  с   гальками   из   хара-хутульских
базальтов  и  без  всяких  растительных  остатков.  По длинному
каменистому  гребню  мы  с  Громовым  добрались  до   небольшой
котловины,  окруженной  со  всех  сторон  холмами.  На песчаных
кочках рос сульхир, который заготовляла целая группа аратов  --
мужчин  и  женщин. Я увидел довольно большие кучки намолоченных
зернышек, размером,  пожалуй,  мельче  маковых  и  более  всего
походивших  на крупный песок. По просьбе Данзана араты угостили
меня куском лепешки из сульхира. Гобийский природный  хлеб  мне
понравился,  хотя  и  был  испечен без крупинки соли. По виду и
вкусу хлеб из  сульхира  показался  мне  чем-то  средним  между
лепешками  из  манной крупы и молотого ячменя. При виде лепешки
мы вспомнили, что ничего еще не ели,  и,  поблагодарив  аратов,
заторопились  к  машине.  Андреев  уже  спроворил горячий чай и
достал куски вчерашней холодной баранины.
     Двинулись дальше, на южную сторону гребня Хара-Хутул.
     За  базальтовым  гребнем  оказалось  целое  море   холмов.
промоин,  русел,  впадавших  в  широкую  долину.  Все это поле.
десятка  в  три  квадратных  километра,  предстало  перед  нами
непосильным  объемом  работы.  Андреев  лихо спустился на своем
"Смерче" в такой каньон. Что, не будь сам свидетелем, я никогда
бы не поверил в возможность попасть сюда на  автомобиле.  Спуск
привел в бешеный восторг нашего проводника, и он смотрел теперь
на Андреева не иначе, как с восхищением.
     Несколько  часов мы с Громовым бродили по ущельям, наскоро
записывали, отбивали образцы, увязывали  в  мешочки,  лезли  на
обрывы,  обливаясь  потом.  Картина постепенно прояснялась. Два
костеносных горизонта залегало над базальтами. Один из них -- в
серых  песках  --  содержал  целые  части  скелетов   утконосых
динозавров-траходонтов  и  походил на нэмэгэтинский. Второй, на
самом верху, с обилием черепашьих остатков, без  сомнения,  был
тот,   который  на  Баин-Ширэ  залегал  в  самом  низу,  в  дне
котловины.  Песчаники  с  древесными  стволами  ниже  базальтов
составляли   третий   костеносный  горизонт  Хара-Хутул,  самый
древний из всех, виденных нами. Здесь лежал  ключ  к  пониманию
всего  осадконакопления  в меловых бассейнах Восточной Гоби. На
этом  мы  дружно  согласились  с  Громовым,  принесли,   вернее
приволок  ли,  образны  пород  и  найденные  кости  к  машине и
повалились обессиленные.
     -- Ага, и палеозойщик едва жив! - торжествующе  воскликнул
Громов,  хотя его выносливость ни в чем не уступала моей.-- Всю
Гоби хочет исследовать!
     -- А вы не хотите? -- вяло возразил я, не  находя  сил  на
пикировку.-- Не знаю, кто больше бегает по обрывам...
     Профессор   улегся   навзничь   на   прямоугольной   плите
песчаника, похожей на крышку саркофага. Я поднялся  украдкой  и
взял   ФЭД.   Снимок  вышел  удачным  геологически  --  отлично
показывая картину залегания песчаников средней  части  разреза.
Поэтому  фотография фигурировала на выставке в Доме ученых, а в
пояснительной подписи значилось, что справа на плите  находится
на отдыхе профессор В. И. Громов.
     Отдыхать  не  пришлось. Едва придя в себя, мы уложили паши
находки в верблюжью шерсть, употреблявшуюся  у  нас  для  особо
хрупких   объектов  вместо  ваты,  запас  которой  иссяк.  День
кончился, приходилось ехать.
     Я  огляделся  в  последний   раз,   запоминая   местность.
Хаотические  размывы,  промоины, уступы напоминали Нэмэгэту. но
общий тон пород здесь казался не красно-желтым, а серым. Обрывы
и ущелья были  меньше  и  положе.  чем  в  громадном  лабиринте
Нэмэгэту.
     Теперь  дорога была известной, и мы понеслись без задержки
через урочище Хонгор. В саксаульниках Гурбан-Сухайту  с  высоты
покатых  холмов  удалось  рассмотреть  лежавшую  ниже  равнину.
Направо, вдали у черных гор, саксаульники как будто  редели,  в
них  темнели  пятна  щебнистых  участков.  Там  мы нашли старую
тропу. Теперь  миновал  и  страх  перед  саксаульниками  --  со
скоростью  в  пятьдесят  километров мы сделали большой объезд и
очутились в идеально плоской котловине перед горами  Дулан-Хара
("Теплая   чернота").  С  восточного  края  котловины  высились
грозные барханы песка метров в пятьдесят высотой. Дно котловины
состояло из красной, выглаженной, без единой  травинки,  глины.
Лежавшая  на  дороге  пыль  в последних лучах заходящего солнца
казалась багрово-фиолетовой, а дно  котловины  повсюду  приняло
кроваво-красный  оттенок.  Вишневые  отсветы легли на свинцовые
склоны барханов. Как путь  мрачной  судьбы  в  мертвой  стране,
стелилась вдаль зловещая красная дорога.
     Ветрено,  пусто  и  угрюмо  было  в  котловине, получившей
прозвище  "Конец  Мира".  Горизонт  впереди  темнел  с   каждой
минутой.  Но  как  только  мы  выехали  на старую дорогу, среди
светлой  полынной  растительности  с  широкими  холмами,  сразу
сделалось   светлее,  хотя  последние  проблески  заката  гасли
позади. В лагерь приехали уже при свете фар, едва-едва  отыскав
в  темноте  поворот  на  плато.  Всего  два  с  четвертью  часа
понадобилось нам на обратный путь.
     В лагере встретили нас  радостно,  со  стрельбой.  Мне  не
терпелось узнать подробности про скелет и тем более увидеть его
уже  отчасти  вскрытым от породы. Но тут, к великому огорчению,
оказалось, что товарищи за те два дня,  что  мы  отсутствовали,
успели полностью демобилизоваться.
     Эглон  беспечно объявил, что завтра кончает работу: нечего
и думать взять  скелет  в  этом  году.  Орлов  подтвердил,  что
действительно  глина  слишком  тверда,  а скелет слишком велик,
чтобы мы с  нашими  двумя  рабочими  и  двумя  шоферами  смогли
вскрыть   его   и   заделать   в  деревянные  рамы-монолиты.  Я
рассердился и обрушился с бранью на  Эглона,  грозя  карами  за
беспечное  отношение  к  делу.  Эглон  обиделся,  отказался  от
приготовленного  ужина  и  забрался  в  спальный  мешок.  Чтобы
рассеять накалившуюся атмосферу, Громов принялся рассказывать о
Хара-Хутул.
     Все слушали его с большим интересом, а когда после Громова
Данзан  принялся  рассказывать  о переживаниях проводника Кухо,
оставшихся всем  нам  по  незнанию  языка  неизвестными,  общее
внимание окончательно отвлеклось.
     Оказывается,  Кухо,  после  того  как  признался  в  своей
беспомощности  найти  горы   Хара-Хутул   и   я   взялся   быть
проводником,  сильно  переживал свою неудачу и опасался кары от
сурового на вид начальника.
     Когда закончился осмотр  гор  Хара-Хутул,  мы  с  Громовым
первые подошли к машине. Данзан и Кухо отсутствовали. Опасаясь,
что  они  задержат  отъезд,  я  взял  винтовку и по обыкновению
дважды выстрелил  в  воздух,  давая  сигнал  сбора.  Проводник,
оказывается, дремал здесь же, в пяти шагах, укрывшись за камнем
от  ветра.  Когда  над  ним  загремели  выстрелы, Кухо вскочил,
ничего не  соображая,  и  спросонок  испугался.  Потом,  уже  в
машине,  он  пожаловался  Данзану,  что  начальник  -- "ихэ му"
(очень плохой), так как едва не застрелил  его,  а  он  виноват
только в том, что запутался с дорогой.
     "Зачем  не  сказал  мне, что сердится? Зачем спрятал злобу
так, что я не знал ничего? Почему  такой  плохой  человек?"  --
вопрошал возмущенный арат.
     Данзан   принялся   хохотать,   окончательно   приведя   в
недоумение Кухо. Затем он  разъяснил  арату,  что  у  советских
людей стрелять ни с того ни с сего не полагается.
     "Почему  ты  думаешь,  что на тебя сердится начальник?" --
спросил Данзап и постарался убедить проводника в том, что никто
на него не сердился, работой его довольны, а то, что он не знал
пути к горам, со всяким может быть.
     Мы посмеялись над  воображаемыми  злоключениями  Кухо,  но
этот  пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно
быть в чужой стране, чтобы  случайным  словом  или  неправильно
понятым жестом не нанести обиды...
     Пора   было   спать:  для  нас,  приехавших,  день  прошел
трудновато. По обыкновению палатку трепал сильнейший ветер. Его
шум  сегодня  показался  мне  особенно  низким,  ревущим,  и  я
подумал, что может разгуляться настоящий ураган.
     Орлов,  как всегда зябнувший, усиленно подкладывал в печку
саксаул, и в палатке было тепло. Слабые блики света  бегали  по
его  массивному  лицу,  придавая  ему  сходство  то  с  римским
сенатором, то с турецким  пашой.  Профессор  смотрел  в  огонь,
думая  молчаливую  думу.  Наконец  и  он,  набив  печь дровами,
забрался в мешок и затих. Я задремал,  но  скоро  проснулся  от
особенно  мерзкого  визга  железки  в прорези для ночной трубы.
Колья палатки шагались:  не  худо  было  бы  на  всякий  случай
перетянуть  все  растяжки. Но все спали крепко, красные огоньки
от горевшей печки бегали по трепещущим парусиновым  стенкам.  Я
почувствовал, что больше не могу бороться с усталостью, и сразу
погрузился в небытие.
     Сквозь   крепкий  сон  я  услышал  сильный  треск,  что-то
толкнуло меня в лоб, едкий дым защекотал нос. Продолжая  спать,
я  все  же слышал какие-то жалобные вопли, слабо доносившиеся в
застегнутый наглухо мешок сквозь рев бури и грохотанье палатки.
Пока я напрягал волю, стараясь проснуться, Эглон зажег свечу. Я
высунулся из мешка и некоторое  время  оглядывался,  соображая,
что  произошло,  пока  наконец  понял,  что  сорванной палаткой
придавлен вопящий о помощи  профессор  Громов.  Стало  понятно,
почему   казалось,   что   крики  идут  из-за  палатки:  Громов
действительно оказался за ее стенкой, и большой кусок  парусины
под  напором  неистового ветра так прижал Громова на его койке,
что профессор не мог  пошевельнутьс