естонахождения   в   1946   году  мы  преувеличили.
Исполинский  массив  красноцветных  меловых  отложений  не  был
повсюду  костеносным.  Скопления  костей  и скелетов залегали в
пределах огромного древнего русла, врезанного в  массив  пустых
мертвых  песчаников. Это русло было участком подводного выступа
дельты древней реки, далеко выдвинутого в  море  от  побережья.
Сюда сносились течением трупы динозавров, крокодилов и черепах,
которые  отлагались  здесь  вместе  с  песками,  гравийниками и
конгломератами, заполнявшими промоины русла. В настоящее  время
от  русла  уцелел  отрезок  около  восьми  километров  длины  и
полутора-двух километров ширины.  С  юга  русло  ограничивалось
склоном  бэля  в котловину, сзади, с севера, все меловые породы
срезались стеной поднятия хребта Нэмэгэту. Однако, несмотря  на
эти    "сократившиеся"    размеры,   местонахождение   Нэмэгэту
оставалось   колоссальным   по   количеству,   сохранности    и
разнообразию  заключенного  в нем материала. Только Тендагуру в
Восточной  Африке,  в  котором  захоронено  множество  скелетов
исполинских  зауропод,  может  сравниться с Нэмэгэту. Во всяком
случае, прежде не было даже  предположений  о  местонахождениях
подобного масштаба в Монголии.
     Новожилов   и  Рождественский  отправились  на  "Волке"  в
разведку к востоку, на Гильбэнту,  или  "Гибель  ту",  как  уже
успел  придумать  Новожилов.  Вообще  Новожилову  вначале очень
сильно  не  понравилась  Гоби,  особенно  ее  ветры,  пески   и
скорпионы.  Поэтому  Нестор  Иванович  заодно  со своим шофером
Лихачевым придумали соответствующие  наименования  для  здешних
мест  Гильбэнту  была  названа "Гибель та", Нэмэгэту -- "Гибель
эта". Позднее, когда нам всем сильно надоело долгое  сидение  в
мертвых  и  жарких  ущельях  Нэмэгэту, мы согласились на другое
название -- "Невмоготу".
     Начало работе  было  положено,  число  новых  находок  все
увеличивалось,   начались   и   раскопки  огромного  ящера.  За
необычайную удачливость в находках  Новожилову  было  присвоено
почетное звание "Соколиный Глаз", а Пронину -- "Орлиный".
     Я  выехал  обратно  в  Далан-Дзадагад на пустых машинах за
второй партией груза.  Предстояла  серьезная  задача  --  найти
мало-мальски  сносную  дорогу,  так  как от этого зависел успех
работы. "Дракон" не прибыл в Нэмэгэту, и никаких сведений о нем
не было.  Нужны  были  срочная  помощь  и  розыски.  Мы  решили
пересечь  котловину  прямо  на юг и подняться как можно выше на
бэль южного борта нэмэгэтинской впадины, с тем  чтобы  миновать
пески  центра  котловины.  Там  действительно  дорога оказалась
более или менее твердой, но на бесчисленных промоинах и  мелких
руслах  пустые  машины неистово трясло. После каждых пятнадцати
-- двадцати километров такого пути приходилось  останавливаться
и делать передышку, так как начинали болеть внутренности.
     -- Это  что ж, Иван Антонович,-- приставал ко мне Лихачев,
пытаясь пригладить пятерней свои торчавшие ежиком волосы,-- так
и будем все время ездить? Тогда пропали!..
     Пронин лениво щурился и  не  отрывал  взгляда  от  дымных,
спадавших  в  котловину  бэлей. Бригадира-ветерана грызла та же
самая тревога, что и меня:  где  найти  сколько-нибудь  сносный
путь   по  бездорожью?  Живой  и  насмешливый  Вылежанин  пугал
легковерного Лихачева самыми  фантастическими  вымыслами  вроде
предстоящей   прокладки  дороги  прямиком  через  горную  цепь.
Лихачев, устрашенный первым знакомством  с  песками,  бурями  и
скалистыми  ущельями  Южной  Гоби,  невольно поддавался грозным
посулам и уныло апеллировал ко мне. Тогда входили в игру и мы с
Прониным, подтверждая домыслы Вылежанина.
     Но на сердце у меня было невесело. Надеяться, кроме как на
самих себя, ни на кого не приходилось. Поиски пути в  громадной
межгорной  котловине в тысячи квадратных километров, безвестной
и труднопроходимой, становились игрой случая. Времени на поиски
не было: вместе с ними приходилось развертывать и раскопки...
     На равнине, против горы Хугшо  --  величественной  высокой
пирамиды,--   показалась   довольно   крупная  серая  птица  --
саксаульная сойка. Она  нахально  и  неторопливо  бежала  перед
машинами.  Охотники,  особенно  Вылежанин, открыли стрельбу, но
птица по своей окраске  была  почти  неразличима  на  гобийском
щебне.   Истратив   зря   патроны,   Вылежанин   обозвал  птицу
"приманкой" и отказался от дальнейшей охоты.  Надо  признаться,
что и я не устоял от искушения и сжег напрасно три патрона.
     Перед  устьем  сквозного  сухого  русла нам заградили путь
пески, и дорога сделалась настолько тяжелой, что нечего было  и
думать  соваться  сюда с гружеными машинами. Точно так же тяжел
был путь и по сухому руслу, который отсюда, из котловины, шел в
подъем. Немудрено, что мы с Прониным начали  метаться  с  одной
стороны  ущелья на другую и внезапно нашли караванную тропу. По
ней мы выехали наверх, на гребни окружающих гор, потом на плато
и остановились в недоумении.
     Солнце уже садилось  за  хребет  Тосту-нуру,  впереди  нас
тянулись  небольшие пологие хребты, упиравшиеся на юге в крутой
зазубренный  склон  Хана-Хере.  С  крыши  "Дзерена"   я   долго
рассматривал  местность  в бинокль. На юг, под самый хребет, по
черной  поверхности  плоскогорья  шла   верблюжья   тропа.   Мы
находились  значительно  выше  уровня  сухого русла, и я боялся
спускаться в него, так как все боковые долинки были или слишком
круты, или узки для машин.
     Я решил проехать .по тропе.  Спустившись  вниз  с  крутого
уклона, мы оказались у одинокой юрты. Обитавший в ней арат едва
не  обмер  от  изумления,  когда  в  вечерних сумерках с высоты
пустынного  плоскогорья  внезапно  с   ревом   съехали   четыре
трехтонки.  Мы  оказались  у самой автомобильной дороги, однако
возвращение назад с грузами по этой тропе  было  немыслимо.  До
сомона  оставалось  всего  тридцать километров, но на пути было
одно опасное место. Узкая и глубокая промоина пересекла  дорогу
за  небольшим холмиком -- результат прошлогоднего ливня. Дорога
обходила промоину справа, но новый отворот был  плохо  виден  в
тусклом  свете слабых фар "ЗИСа-5". Шедший передовым "Тарбаган"
влетел по старому накату на холм и отчаянно затормозил у самого
края обрыва. Еще немного --  и  машина  легла  бы  бесформенной
грудой  на дне ущельица на глубине десяти-двенадцати метров. Мы
тут же заложили старую дорогу большими камнями, чтобы  избежать
повторения подобных приключений в будущем.
     В  Ноян  сомоне  не  было  никаких  сведений  о  пропавшем
"Драконе". Мы строили самые  различные  предположения,  но  все
оказалось,  как  всегда,  проще.  Едва  мы  на  следующее  утро
отъехали десять километров от сомона, как увидели с холма среди
больших песчаных  кочек  зеленую  крышу  "Дракона".  Оказалось,
Безбородову не хватило бензина, чтобы дотянуть до сомона, и наш
всегда  спокойный  Тимофей  Гаврилович  решил  мирно дожидаться
подмоги у  ближайшего  колодца.  Безбородое  думал,  что  сомон
находится  очень далеко, и все трое с чисто азиатским терпением
сидели здесь в кочках, питаясь несоленой картошкой. Мы оставили
"Дракона" со всем грузом в Цаган-Дерисуни и к вечеру прибыли  в
аймак.  Так  приятно  было  слушать  завывание  песчаной бури в
крепком глинобитном доме нашей базы. Особенно уютно было сидеть
ночью  и  писать  при  ровном  пламени  свечей,   без   вечного
трепыхания бумаги под рукой!..
     Только  15  мая,  забрав  весь  лес,  снаряжение  и восемь
баранов, мы рано утром выехали обратно в Нэмэгэту.  Теперь  нам
больше  повезло  с дорогой -- сухое русло объехали стороной: мы
нашли вторую тропу, уходившую в боковое ущелье на  северо-запад
от  сквозной  до-липы.  Она  шла  по холмам в предгорьях хребта
Тосту. Место  здесь  было  неожиданно  открытым  и  веселым  по
сравнению  с угрюмой, душной котловиной Нэмэгэту Черные холмики
заросли темно-зелеными кустами гобийского миндаля, а между ними
извивались светлые полосы дериса. На  выходах  ключей  зеленели
обширные  пятна  свежей  и  мягкой, совсем невероятной для Гоби
травы. Этой тропой мы доехали до ключа Даба  ("Перевальный")  с
кристальной  быстротекущей  водой  и  здесь наполнили две бочки
воды для Центрального лагеря.
     Тропа шла и дальше к западу, вдоль гор, но, проехав по ней
еще около десяти километров, мы попали в грозный каменный  хаос
южной  стороны горы Хугшо. Впереди высился ряд конусовидных гор
с усеченными вершинами, на  которых  выступали  широкие  черные
башни  со столбчатыми отдельностями базальта. От подножия Хугшо
протягивались  гряды  --  отроги  чрезвычайно  крутых  скал   с
изломанными  острыми  гребнями.  Дороги  дальше  не  было, и мы
вернулись к ключу Даба.
     От ключа мы начали  спуск  в  котловину,  отыскав  твердое
сухое  русло.  Только  четыре  километра новой дороги оказались
плохими, недалеко от пересечения с нашим следом на бэле.  Таким
образом, нам удалось провести дорогу по более или менее твердой
поверхности, и это было куда лучше, чем все предыдущие попытки.
Важность  достижения  была  видна хотя бы из того, что мы стали
тратить на проезд  котловины  в  четыре  раза  меньше  времени.
Позднее,  когда  машины  ходили здесь в период июльских дождей,
дорога укаталась так, что можно было ездить на прямой передаче.
Мы назвали нашу дорогу именем Академии наук. Целая поленница из
поломанных рессор на  нашем  складе  была  доказательством  тех
трудов, каких стоила дорога нашим водителям и машинам...
     Мы остановились у последнего поворота, там, где нужно было
пересекать  котловину  поперек  к  подножию  Нэмэгэту. Знакомая
иззубренная чугунно-серая круча вздымалась перед нами. Огромные
поля черного щебня у ее  подножия  дрожали  голубым  маревом  и
казались  издалека  озерами, странно покосившимися на склонах В
этом мареве скрывался в  ущельях  наш  лагерь.  Там  предстояло
теперь  жить  довольно  долгое  время,  пока  не удастся добыть
научные ценности, которые  могли  бы  оправдать  посылку  нашей
экспедиции.
     Я мысленно оглянулся на только что пройденный путь. Здесь,
в кабине  машины,  находился  весь  несложный обиход начальника
экспедиции.  Позади  над  сиденьем  прибита  сумка,  в  которой
хранились  табак,  газеты и бинокль. На двух крючках за спинкой
сиденья -- фляжка с холодным чаем и полевая сумка с  картами  и
дневником.  На  сиденье  --  рукавицы,  в  ногах  -- молоток, у
переднего стекла -- открытая пачка неизменной "Катюши". В ногах
-- коврик из кошмы, чтобы раскаленная выхлопная труба  не  жгла
ноги (и все-таки жгла, когда ползли по пескам!).
     За   стеклом   медленно   развертываются  одна  за  другой
сменяющиеся картины дороги. Вот широкая равнина  перед  городом
красных  обрывов Нэмэгэту, поросшая саксаулом и эфедрой. Теплый
ветер тянет  по  равнине  совершенно  аптечным  запахом  эфира,
валерианки   и   еще   чем-то.   Кустики   эфедры  свиваются  и
закручиваются, словно  бесчисленные  зеленые  червячки,  упрямо
лезущие из земли навстречу свету и зною.
     Вот    неожиданная    радость    пустыни:   выезжаешь   из
безжизненного сухого русла на склон бэля и  оказываешься  среди
тысяч синих ирисов, рассыпанных на желтом песке!
     Или  в  ущелье, стиснутом изрытыми бурыми скалами, вдруг в
узкой боковой промоине, появляется покрытый  тонкой  прозрачной
зеленью  хайляс.  Или  днем  в  мираже  нагретого воздуха скалы
покажутся густыми рощицами деревьев, затопленных сверкающей  на
солнце  водой.  Такие  же  полосы  сверкающей  "воды" разрезают
пологий склон перевала через Гурбан-Сайхан, если подниматься от
Баин-Далай сомона. В ущелье Гурбан-Сайхан я сам видел  округлый
массив  древней  коры  выветривания,  выступающий  среди черных
скал.  В  вечернем  солнце  он  горел   красным   светом,   как
исполинский гранат в чугунной оправе...
     Уже  стали  привычными  особенности далеких планов в Гоби.
Если  за  одним  хребтом,  близким  к  дороге,  стоит   другой,
параллельный   ему,  в  расстоянии  нескольких  километров,  то
контуры ближних гор резко выделяются черным, словно  вырезанным
профилем,  а сзади поднимаются в вырезах переднего плана совсем
прозрачные, воздушные,  но  ясные  очертания  более  удаленного
хребта...
     Все эти картины быстро промелькнули воспоминаньем о только
что пройденном пути. когда машина начала медленно спускаться на
пышущее  жаром  дно  впадины.  Справа  появился  большой  табун
лошадей, задачей которых, как всегда,  было  перебежать  дорогу
нашим  машинам.  Очень  красивый  вожак почти белой масти бежал
сзади, часто останавливался  и  оглядывался  на  приближавшиеся
машины.  По свойству Гоби -- делать серое синим -- конь казался
совершенно  голубым.  Я  понял,   отчего   светло-серая   масть
называется  у монголов хуху-морь ("голубой конь"). Такие лошади
особенно ценятся у гобийцев. По древнему обычаю, отправляясь  в
путь,  нельзя  брать  себе  темного  коня.  Такой  конь  быстро
заболевает или истощается  под  убийственным  солнцем.  На  дне
котловины мы пересекли свой старый след 1946 года, который, как
я помнил, был удобнее для подъема, чем наш новый въездной след.
Поэтому  мы  закрыли  новую  дорогу стенкой из камней и прибыли
следом 1946 года  уже  в  сумерках  к  лагерю.  Здесь  мы  были
встречены  с  понятным  энтузиазмом.  Люди уже два дня питались
супом и кашей с отвратным привкусом бензина -- вода  оставалась
только  "техническая",  в  бочках  из-под  горючего.  Две бочки
превосходной воды, захваченной нами с гор, были вознаграждением
страдальцам.
     Теперь стало возможным привести в  исполнение  свою  мечту
или  скорее  видение  в Главной котловине в 1946 году. В центре
лагеря  построили  маленький,  обтянутый  кошмой   домик,   где
поместилась   передвижная  электростанция.  Ряд  палаток,  ярко
освещенных изнутри,  походил  на  матовые  фонарики.  Даже  наш
суровый  китаец-повар, дядя Андрей, веселился, как ребенок, при
виде своей кухни, залитой светом стосвечовой лампочки. Но самое
главное -- стало работать радио. Никто из участников не забудет
того  вечера,  когда  в  безлюдной  пустыне  Нэмэгэту   впервые
раздался  бой  часов  Спасской  башни  Кремля.  Здесь по нашему
времени было пять часов утра, уже стало  совершенно  светло,  и
трудно  было  представить,  что  там,  в  Москве,  еще  недавно
началась летняя ночь.  Незримая  нить  связи  с  Родиной  очень
ободряла нас.
     Нас всех тянуло в домик электростанции, где в бурю и ночь,
в зной  и  холод  маленький  мотор трудолюбиво шумел, как живое
сердце лагеря. В свободную минуту мы заходили туда поболтать  с
дежурным  механиком.  Образовался  как  бы  вечерний  клуб, где
свободное  население  лагеря  усаживалось  вокруг   мотора   и,
покуривая,  беседовало на самые -разнообразные темы, начиная от
строения звезд и кончая современной политикой.

     Глава третья. В ЛАБИРИНТАХ УЩЕЛИЙ

                          С неба спустилась
                          и села на степь громадная птица
                          с двенадцатью клювами
                          (поставили майхан-палатку
                          с растяжками).

                                        Из сказания о Гэсэре

     Больше месяца, до двадцатого июня, пришлось мне прожить  в
Центральном  лагере,  спрятанном  глубоко  в  ущелье  красных и
желтых меловых песчаников. В бесплодной и  безводной  местности
не  было  диких  зверей  или  птиц. Араты прогоняли отсюда даже
случайно забредавший скот, потому что животные  могли  убиться,
упав с крутых обрывов, или затеряться в лабиринтах сухих русел.
Как всегда, места нашей работы даже для Гоби были наиболее дики
и пустынны -- месяцами ни один гобиец-арат не заглядывал к нам.
Вероятно,  никто  из  них и не подозревал, что в глубине ущелья
находится  обжитой   поселок,   освещенный   электричеством   и
снабженный  всем  необходимым.  Никто  не мог подумать, что тут
громоздятся  груды  досок,  ящиков,  штабель  мешков  муки,   а
поодаль, на холме, под прикрытием брезента и кошм стоят бочки с
доброй   тысячей   пудов   бензина.   Кстати,  почему-то  склад
бензобочек  служил  излюбленным  местом   пребывания   ядовитых
змей-щитомордников.
     День  за  днем,  с  рассвета  и до заката, шла напряженная
трудовая жизнь. Время летело быстро, даже слишком  быстро,  так
что  первоначально задуманные грандиозные планы приходилось все
время сокращать.
     Эглон, Лукьянова и  Пресняков  вели  раскопки,  каждый  со
своим   отрядом  рабочих.  Шоферы  или  возили  сквозь  тяжелое
гобийское бездорожье грузы на нашу базу в аймак Далан-Дзадагад,
или ремонтировали  машины,  или,  как  Пронин,  умудрялись  еще
участвовать   в   поисках  динозавров.  Была  мобилизована  вся
"научная сила", то  есть  Рождественский,  Новожилов  и  я.  Мы
ходили  и  ходили  по  ущельям  и  плоскогорьям, карабкались по
кручам, предпринимали далекие походы. Постепенно мы все  больше
и больше знакомились со своеобразной местностью, наносили ее на
крупномасштабные  планы  и  давали  свои  наименования  каждому
ущелью или заметному обрыву.
     Особенно   неистощимой   фантазией    географа-открывателя
отличался  Новожилов.  Я  старался не отставать по возможности.
Так появились на наших картах и схемах утесы:  "Колоннадный"  и
"Поворотный",  "Пантеон",  "Сфинкс",  "Великий Северный Поток",
"Большой, Средний и Малый Каньоны", "Идолище Поганое", "Равнина
Простора", "Мыс Кругозор" и так далее.
     Все больше находок  появлялось  на  плане  местонахождения
Нэмэгэту,  или  местонахождения  Центрального  лагеря,  как это
значится  в  опубликованных  теперь  научных  трудах.  Кости  и
скелеты  залегали в зоне древнего подводного русла на различных
уровнях. В самом низу в красных глинах  была  найдена  скорлупа
крупных  яиц,  вероятно динозавров, и остатки пресноводных рыб.
Выше, в прослоях серых грубых песков и гравийников, мы находили
чудовищные кости зауропод  и  целые  скелеты  огромных  плоских
черепах  морского  типа.  Эти  черепахи  оказались неизвестными
науке представителями нового отряда. Тут же, в  желтых  песках,
залегали   скелеты  утконосых  растительноядных  динозавров  --
траходонтов. В самых верхних горизонтах костеносной толщи  чаще
всего   попадались   черепахи  из  породы  триониксов,  остатки
крокодилов  и  части  скелетов  мелких  хищных  динозавров   --
птицеподобных  созданий,  бегавших  на длинных задних ногах. Но
особенно  много,   причем   в   самых   различных   горизонтах,
встречалось костей карнозавров -- гигантских хищных динозавров.
Они были захоронены целыми скелетами и в виде отдельных черепов
или цельных задних лап, а иногда и беспорядочным нагромождением
перепутанных и перемешанных костей.
     Большое  впечатление  произвела на меня находка Новожилова
на мысе "Кругозор".  Куполовидная  верхушка  огромного  крутого
утеса  была  усеяна  костями  колоссального  хищного динозавра.
Белые  кости  (в  Нэмэгэту  почти  все  без  исключения   кости
динозавров,  крокодилов  и черепах чисто белого цвета) усеивали
всю вершину и часть  склона,  а  между  ними  там  и  сям  были
разбросаны   блестящие   черные  зубы.  С  вершины  "Кругозора"
открывался вид на всю  ширину  Нэмэгэтинской  впадины,  голубую
пирамиду горы Хугшо и синеющий на юге Тосту-нуру. Ослепительное
солнце  заставляло щурить глаза, утомленные ярким светом. Ветер
посвистывал над ущельями, как бы унося вдаль  мысли,  вызванные
этим  же  солнцем  прошлой  жизни,  остатки которой, странные и
величественные, лежали под нашими ногами.
     Недалеко от "Кругозора" еще одна раскопка  открыла  целый,
около  метра  длиной,  череп  огромного  хищного  динозавра  --
тарбозавра.  Расчищенный  сверху  для  закрепления  специальным
клеем  череп  полулежал  на  правой  стороне.  Слегка опущенная
нижняя  челюсть  открывала  блестящие,  острые  как  кинжалы  и
загнутые  назад  зубы  с  черной эмалью. Весь состав экспедиции
перебывал здесь,  под