ветра, крутившего и заходившего со всех сторон, все
равно не было. Раздеваться казалось страшно, но и лезть  одетым
в  спальный мешок, увы, всегда тесный, настолько неприятно, что
это делать можно только в особых случаях...
     Утром, до окончания  ремонта  аккумулятора,  я  отправился
побродить  по  окрестности.  Под  тонким песчаным слоем по всей
равнине выходили коренные  породы,  образуя  плоское  скалистое
дно. Каждый ничтожный холмик был покрыт россыпью крупных кусков
кварца и красной яшмы. Я собрал несколько халцедонов и, перейдя
маленький  ложок,  вышел  на  равнину, испещренную выступающими
гребешками твердых пород, до  блеска  отполированных  ветром  и
покрытых  черным  пустынным  загаром.  Под  одной из кубических
черных глыб были воткнуты в песок кусочки кварца,  очерчивавшие
круг  около  полуметра диаметром. В центре круга лежали пестрые
халцедоны.  По-видимому,  где-то  здесь  стояла  юрта,  и  дети
оставили  по  себе  память на этой сейчас безжизненной равнине,
одной из древних хаммад -- каменистых участков пустыни,  сейчас
зарастающей  с  наступлением,  пока  еще  очень  робким,  более
влажного периода.
     Выстрелом   из   лагеря    напомнили    о    необходимости
возвращаться. Аккумулятор был готов. "Смерч" на пробу послали в
сомон  за  водой:  мы  хотели  ехать  допоздна и не зависеть от
колодцев.
     В половине второго наконец тронулись  в  дальнейший  путь.
Быстро нашли старый тракт, по которому добрались до Шарангатая.
вернее,  до того, что было им раньше. Сейчас от станции остался
только  колодец:  земля,  выровненная  вокруг  него,  покрылась
высокой  дерисовой  кочкой.  Одинокая  гора Халдзан-ула ("Лысая
гора")  дала  возможность  ориентироваться.  Проехав  гору,  мы
повернули  на  восток,  спустились  с низкого увала в котловину
Мурун-тала ("Равнина большой  реки")  и  заметались  в  тревоге
между громадными пучками дериса. Проехали еще около километра и
увидели  первые  столбы. Некоторые из них лежали поваленные, на
изоляторах других еще висели куски проволоки. Но  самое  важное
-- вдоль  столбов  шел  едва  заметный,  заросший на холмиках и
смытый в лощинах автомобильный след.  Значит,  машины  когда-то
проходили  здесь.  Наступило  общее  успокоение,  особенно  для
шоферов и для начальника экспедиции. Если бы  дорога  оказалась
очень  тяжелой,  то  мы  могли бы задержаться еще на "холостом"
пути  в  Сайн-Шанду  до  наступления  морозов,   тогда   прощай
палеонтологические  раскопки!.. Но теперь следы давно прошедших
автомобилей неоспоримо  доказывали,  что  наши  машины  пройдут
тоже.  Отлично!  Линия  столбов  едва  выделялась  прямой серой
гребенкой  на  красноватой  поверхности  глинистой   котловины.
Всякие  следы  машин исчезли, но глинистая корка была тверда, и
полуторки шли без затруднений от столба к столбу.  Несмотря  на
издевки   профессоров,  мы,  проводники,  держались  поближе  к
столбам, справедливо рассудив, что при будущих объездах  гор  и
обрывов следует находиться в наименьшем удалении от "путеводной
звезды".
     Глинистая  котловина растянулась на десятки километров. На
ее словно искусственно  выглаженном  дне  растительность  почти
отсутствовала.  Только  кочки  полыни и сухие редкие кустарники
какой-то  колючки  виднелись  на   комковатой   твердой   почве
малозаметных  возвышений.  Я  попытался  представить, каково бы
было пробираться здесь  во  время  дождя.  Едва  я  решил,  что
передвижение  в  дождь  абсолютно невозможно для автомашин, как
увидел сначала один, а за ним невдалеке и второй высохшие трупы
верблюдов. Следы, запечатленные в затвердевшей глине,  отразили
все  происшедшее  в  момент  гибели животных. Почва кругом была
истоптана --  видимо,  застигнутые  дождем  верблюды  бесцельно
кружили  по  липкой,  размокшей  глине,  но совершенно не могли
выбраться или теряли направление. Борозды скользивших ног, ямки
от колен падавших животных, вмятины от их тел --  вся  трагедия
была  как  на ладони. Выбившись из сил. животные издохли еще до
того, как глина успела высохнуть. Трупы верблюдов все еще  были
облеплены твердой, точно цемент, коркой глины.
     Эти  огромные,  вязкие в дождь пространства, без сомнения,
были грозными ловушками для верблюдов, приспособленных к  сухой
почве  гобийских  равнин  и  гор.  Однако для антилоп, оленей с
цепкими копытами или для лошадей  с  их  "дорожной  памятью"  и
отличной  ориентировкой  вязкие  глины  не  являлись  серьезной
опасностью. Нужны были уж  слишком  сильные  и  продолжительные
дожди, чтобы превратить их в топи.
     Из   котловины,   миновав  Тахилга-Цаган-обо  ("Обо  Белой
жертвы"), мы выехали  на  мелкосопочник  Цонгор-Баян  ("Богатый
ухабами  и  ямами").  Нас  окружило  море  холмов.  На вершинах
повсюду торчали развалины твердых пород, очень  светлых,  почти
белых -- известняков, мраморов, светло-серых глинистых сланцев,
кварцитов.  Веселый  и  светлый  тон  всей  местности оживлялся
перистыми гривами дериса. Как золотистые оторочки,  вились  они
под   ветром  между  холмами  в  солнце  ясного  осеннего  дня.
Автомобильный след то терялся, то выступал на верхушках холмов,
и  дорога  вся  в  подъемах,  спусках  и  поворотах   не   была
однообразной.   Полосы,   гребни  и  глыбы  светло-серых  пород
казались голубыми и перекрещивались, мешались, пестрели  белыми
известняками,   желтизной   высохших  трав,  серебристо-желтыми
лентами     дериса.     Голубовато-серебристо-желтые     холмы,
простиравшиеся   до   горизонта  в  прозрачную  даль,  казались
каким-то новым радостным и неизведанным краем.
     Около тридцати километров мы проехали по  голубой  "стране
света".  Потом холмы стали выше и круче. Темные диориты, острые
ребра черных филлитов придали угрюмость  склонам  сухих  русел,
куда  спустилась  теперь  дорога. Столбы ушли по крутым гребням
налево.
     Выбравшись из глубокого сухого русла, мы  опять  попали  в
светлую  страну. Солнце уже клонилось к закату. голубые оттенки
местности  сменялись  розоватыми,  словно  другая   музыкальная
тональность   окрасила   низкие   холмы   --  тоже  ласковая  и
приветливая, но более мажорная. Столпы подошли к  краю  области
мелкосопочника.   справа   расстелилась   песчанистая  равнина,
уходившая  па  юг,  где  в  светлой   желтоватой   дали   слабо
различались  барханы  обнаженных  песков.  Столбы  поворачивали
налево, туда,  где  скопище  пологих  холмов  снова  потемнело,
очевидно, опять начинались изверженные породы...
     Машина  резко затормозила, я пошатнулся, инстинктивно сжав
винтовку. Эглон  уже  прицеливался  в  двух  крупных  дзеренов,
сбегавших  на  равнину и призрачно мелькавших во впадинах между
холмами. Я опоздал и  не  стал  мешать  товарищу.  В  гобийской
тишине,  при безветрии или слабом ветре, выстрелы хлещут как-то
особенно сильно, рассекая  и  сотрясая  воздух.  Сквозь  заднее
окошечко  кабины  я мельком увидел, как Пронин заткнул пальцами
уши,-- наш нервный водитель "Дзерена" не любил  стрельбы.  Если
стреляют   прямо  над  кабиной,  то  выстрелы  очень  неприятно
отдаются внутри ее.
     Четыре выстрела,  и  Эглоп,  махнув  рукой,  опустился  на
сиденье.  Дзерены  отбежали далеко, не меньше четырехсот метров
уже отделяло их от машины. Звери  продолжали  нестись  во  весь
опор,   почувствовав   приволье  равнины.  Пронин  высунулся  и
укоризненно посмотрел на Эглона.
     -- Неужели все? Поедем?
     Мне стало жаль огорченного  шофера,  и,  облокотившись  на
кабину, я быстро прицелился. Худшему стрелку, чем Эглон, у меня
почти  не  было  надежды  снять  антилопу  на  полном  ходу,  с
четырехсот метров. Поэтому я действовал без малейшего волнения.
     Антилопа повернулась  задом,  показав  светлое  "зеркало",
которое  я  в  ту же секунду поймал в прицел, и нажал на спуск.
Животное рухнуло, с ходу перевернувшись через голову, раза  два
брыкнулось   и   осталось  лежать.  Вторая,  меньшая,  антилопа
подпрыгнула и ускорила бег. Я опустил  винтовку  --  мяса  было
совершенно   достаточно.  Первобытные  вопли  и  приветственное
махание руками -- то, чем товарищи выражали одобрение  удачному
выстрелу  и  радость  добыче, право же, были нисколько не менее
приятны, чем похвала какой-либо из моих научных работ...
     Машина Андреева спустилась на равнину за добычей.
     Антилопа  оказалась  не  дзереном.   а   какой-то   новой.
неизвестной  нам  породы:  более  крупная,  с  прямой мордой, с
большими ушами и очень светлого, кофейного  цвета  шкурой.  Как
впоследствии   определили,   это  была  обитательница  бассейна
Хуанхэ, антилопа-ада. Отсюда до долины Хуанхэ  было  совсем  не
так  далеко -- не больше трехсот километров... В Улан-Баторском
музее есть хороший экземпляр антилопы-ада, но убитая нами  была
еще крупнее.
     Дни  стали  короткими  --  темнело в шесть часов. В десять
минут седьмого мы остановились среди мелкосопочника,  там,  где
линия столбов, переломившись углом, повернула к югу.
     Ничего   не   подозревая,   мы   поставили  палатку  около
свалившегося столба, висевшего одним концом низко  над  землей,
на  уцелевшей проволоке. Здесь оказалось много топлива, и повар
решил напечь пирожков и котлет на дорогу.  Пронин  тоже  набрал
дров и разложил большой костер. При свете костра мы установили,
что  погибла  шестерня  стартера. Запасной не имелось, и отныне
машину стали заводить ручкой.
     Место  лагеря  оказалось  неудачным.  По  обычной  примете
путешественников, если случается одна беда, то надо обязательно
ждать  вторую  и  третью -- якобы всегда происшествий бывает по
три -- три счастья, три несчастья. Такая примета, как бы нелепа
она ни была, нашла в эту ночь полное свое оправдание.
     Сразу после того как выгрузили машины, выяснилось, что вся
почва кругом покрыта зверскими  колючками.  Проклятые  растения
были  снабжены,  по-видимому,  не  шипами,  а гарпунами. Каждая
брошенная на землю вещь, если она не была  из  металла  или  из
дерева,  немедленно  пронизывалась  колючками, и после этого ее
уже опасно было брать в руки. Решительно ни сесть, ни  положить
ничего было нельзя. На следующий день обнаружился еще один сорт
колючек  -- зернышки ковылька с ершистым наконечником и длинным
хвостом.  Такое  устройство  позволяло  этим  "хвостовикам"  не
только  вонзаться  в  ватники,  но  и  передвигаться в вате все
глубже и глубже, пока  острый  носик  зернышка  не  выходил  на
другую сторону, коля и царапая кожу.
     Все  остальное время пребывания в поле мы мучились с этими
хвостатыми колючками, находя их  то  в  спальном  мешке,  то  в
глубине  ватника и почесываясь от них не хуже, чем от некоторых
насекомых. Колючки явились первой бедой.  Едва  мы,  усталые  и
сытые,  улеглись  в  метки  и согрелись, как в палатку ворвался
Андреев  с  воплем:   "Дайте   винтовку   --   волки!"   Пальма
действительно  лаяла  упорно и звонко с четверть часа, но мы не
обратили на это внимания. Однако шофер заставил  нас  подняться
-- мы  знали,  что стрелять Андреев совершенно не умеет и может
попасть в Пальму вместо волка.
     Натянув сапоги и полушубок, дрожа  от  ветра,  холодившего
голые колени, я вышел из палатки с винтовкой.
     Ущербная  луна  освещала  бледные  склоны  холмов,  угрюмо
щетинившиеся черными кустами. Достаточно было  одного  взгляда,
чтобы узнать в таких же кустах, только расположившихся на самом
гребне склона, андреевских "волков". Напрасно шофер клялся, что
"они"  пришли,  сели  и  ждут.  Эглон,  тоже выкарабкавшийся из
мешка, со смехом выстрелил в кусты. Никакого движения.  Выругав
фантазера,   мы   поплелись  в  палатку.  Но  третья  беда  уже
подкарауливала нас. Едва я снова согрелся в мешке, как  услышал
назойливое   гудение   над   самым   ухом.  С  трудом  разлепив
смыкавшиеся веки, я огляделся, но ничего не  увидел  в  слабом,
проникавшем  через  палатку  лунном  свете.  Опустив  голову на
подушку, я снова услышал гудение и тут сообразил, что это гудит
висящий на проволоке столб. Ночной ветер  заставил  вибрировать
железный  провод  брошенного  телеграфа,  сохранившийся на этом
участке.  Поваленный   столб   натягивал   проволоку   туже   и
резонировал.  Гудение становилось все сильнее, принимая злобный
оттенок.  Привыкшие  к  полной  ночной  тишине  товарищи  стали
ворочаться,   недовольно   покряхтывая.  А  гудение  перешло  в
торжествующий  рев,  наглый  и  нестерпимый.  Очевидно,   ветер
усиливался.  Проклиная день и час своего рождения, выбрались из
мешков  Орлов  с  Эглоном,  вышли  и  отцепили  от  столба  две
привязанные  за  него  палаточные  растяжки.  Но  труды их были
напрасны -- едва они улеглись,  как  услышали  настойчивый  рев
столба.  Очень  хотелось спать, и я терпел еще с четверть часа,
но столб ревел и ревел, пока я, потеряв всякий сон, не вылез из
мешка и не нашарил близ печки топор.
     -- Я помогу! -- высунулся вдруг из своего  мешка  Эглон.--
Больше невозможно терпеть!..
     -- А я думал, ты спишь!
     -- Заснешь тут разве! -- мрачно отозвался Эглон, осторожно
опуская руку вниз -- искать сапоги в колючках было небезопасно.
     Столб,   как  будто  чувствуя  близкую  расправу,  заревел
особенно злобно. Казалось, вся палатка  начала  вибрировать.  В
неверном лунном свете мы не сразу нашли проволоку. Только когда
Эглон,  запнувшись  за  нее, полетел в колючки и огласил лагерь
проклятиями,  проснулись  все.  На  подмогу   вылез   повар   с
фонариком.  Проволока оказалась непостижимо крепкой, но и общее
раздражение дошло до пределов. Страшные  удары  топором,  снопы
искр  от  щебня,  свист проволоки -- и столб глухо стукнулся об
землю. Наступила тишина. С  победой  мы  вернулись  в  палатку.
Четвертой  беды  не  случилось,  но  от раздражения мы не сразу
уснули.
     Утром поднялись  задолго  до  рассвета  с  целью  удлинить
маршрутный  день.  Вчера  мы  прошли  всего  сто  километров --
слишком мало: осень была па исходе, приходилось торопиться.
     Высоко в небе висел узкий, почти горизонтальный серп луны.
Пепельный, нежный свет  лился  на  склоны  западных  холмов,  а
восточные  резко,  черно  и угрюмо вырисовывались на розовеющем
горизонте.
     Без  всякого  сожаления  мы  оставили   "лагерь   ревущего
столба".  Сразу  же  за стоянкой оказались развалины небольшого
монастыря и два колодца с плохой, застоявшейся  водой.  Поворот
дороги  --  и открылась большая котловина, недобро выставлявшая
напоказ по всей  своей  ширине  кочки  и  бугристые  пески.  На
небольшом   уступе  перед  песками  стоял  ослепительно  белый,
полуразрушенный субурган.  Левее,  за  холмом,  виднелись  ряды
келий,  сохранившихся  лучше,  чем  здание  большого  храма, от
которого остались только кучи полуразмытых  сырцовых  кирпичей.
Это  был  прежде  довольно  большой монастырь Талаин-Чжисахурал
("Монастырь долинной святости" ).
     Мы пошли посмотреть развалины -- иногда удавалось находить
в таких монастырях  бронзовые  или  глиняные  статуэтки  богов.
Каждому хотелось найти что-нибудь на память о путешествии.
     Орлов  нашел несколько книг: пачки удлиненных листов между
двух деревянных  дощечек,  стянутых  шелковыми  лентами.  Книги
оказались  на  тибетском и старомонгольском языках. По уверению
Данзана, это был какой-то древний  роман,  и  мы  решили  взять
книги для Комитета наук.
     Я   подобрал   деревянные   тибетские   печати-клише   для
изготовления листов с молитвами.
     -- Иван  Антонович,  машина   идет!   --   окликнул   меня
"батареец".  Все смолкли, прислушиваясь. Гул мотора приближался
с каждой минутой. Откуда было взяться здесь, на безлюдном пути,
машине? Сильно заинтересованные, мы поспешили к  полуторкам,  а
мотор звучал все сильнее, мощный и ровный.
     -- Идет  ЗИС!  --  уверенно  крикнул  Пронин. С уступа под
субургапом мы  увидели  крохотную  черную  коробочку,  медленно
плывшую  среди  кочек,  слева  от нас вдоль края котловины. Вот
коробочка выросла до размеров письменного  стола,  стали  видны
люди, сидевшие на завязанном брезентами грузе. ЗИС раскачивался
с  боку  на  бок и клевал носом, одиноко и упорно пробираясь по
бездорожью. Мы молча  поджидали,  довольные  встречей,  надеясь
подробно расспросить о дороге. Расспросить не аратов, привыкших
к  передвижению  на  коне  или  верблюде,  а  таких же, как мы,
автомобилистов,  могущих  правильно  расценивать  дорогу!   ЗИС
подошел,   темный,   громоздкий,   тяжелый,  и  наши  полуторки
показались перед ним хрупкими. Краска на капоте и кабине машины
стерлась от песчаных бурь, блестел отполировавшийся металл.
     Собака -- настоящая немецкая овчарка -- залаяла  с  высоты
кузова.  Закутанная  женщина  неприветливо  взглянула  на  наши
улыбающиеся лица. На борту кузова висел убитый дзерен. Сидевший
впереди на грузе монгол что-то закричал  приветливо,  и  Данзан
откликнулся обычным "сам байну".
     Из  кабины,  неловко  волоча  длинную  винтовку,  выбрался
невысокий чернявый человек. Не полевая сумка, но неуловимые для
непосвященных признаки помогли угадать в нем геолога.
     Вскоре мы простерлись над картами на разостланной кошме  в
наиболее   важной   для   всех  путешественников  беседе  --  о
предстоящем пути.  ЗИС  шел  на  Шарангатай,  и  геологи  очень
обрадовались,  когда  узнали, что мы прибыли оттуда и теперь до
самого конца пути их будет вести наш путеводный след. Нам же не
повезло: геологи ехали  из  района  бывшей  караванной  станции
Саир-усу.   давно   уже   не  существующей,--  северо-восточнее
намеченного нами направления.
     След ЗИСа был нам не нужен, и мы не стали тратить время на
расспросы, а спустились в котловину и  принялись  нырять  между
кочками.  Резина  полуторок  сильно подносилась и теперь начала
слишком часто напоминать о себе -- чуть ли не каждый  час  езды
кончался сменой баллонов и досаднейшей задержкой.
     День окончился без особых впечатлений, а следующий начался
с обычного  пересечения чередующихся котловин и скалистых гряд.
Медленно  забирались  мы  на  перевал  в   горах   Элигений-ула
("Печеночных")  через  черное  ущелье  -- великолепную сквозную
долину. Жестокий ветер дул нам прямо в лоб, неся слабо ощутимый
странный  запах  нагретой  ткани.  Я  так  и  не  додумался  до
объяснения  --  откуда  он  взялся,  как  мы  пошли  на спуск и
очутились в новой  котловине,  заполненной  высокими  песчаными
кочками   по   пяти  метров  высоты,  густо  поросшими  зеленой
колючкой.  Колодец  и  вытоптанная  стоянка  скота   показались
справа,   потянуло  запахом  мочи.  Поодаль  стояли  две  юрты.
Котловина, круглая, как озерко, в поперечнике  была  не  больше
километра.
     Мы  не  стали  приближаться  к  юртам,  чтобы не распугать
скотину лезть в песок также  было  неблагоразумно.  Поэтому  мы
выбрались  на  каменистый увал, взяв круто вправо и расставшись
со   столбами.   Впереди   встал   черный   хребет,   усаженный
треугольными скалами, будто зубами чудовищной акулы. С тревогой
я  рассматривал  его в бинокль -- протянувшийся далеко с севера
на юг, он мог оказаться тяжелым препятствием.
     Но судьба благоволила к неопытным гобийским проводникам --
хребет был низким и доступным, но мы из-за  грозного  его  вида
посчитали  его  находящимся  гораздо дальше, а следовательно, и
выше, чем на самом деле...
     За  страшной  зубчатой  стеной,  обращенной  к  котловине,
простирался  мелкосопочник  --  система  мелких долин разделяла
холмы,  сверкавшие  на  солнце  черными  зеркалами   пустынного
загара.  Как  будто  тысячи  тонн  смолы  были  разлиты здесь и
покрыли всю местность блестящей черной пеленой!
     Столбы не были видны, и мы не знали, в  какое  из  ущелий,
разрезавших  черный  хребет,  направить  машины.  Большое  обо,
сложенное высокой и узкой пирамидой, указало путь.  Оно  стояло
на  вершине  горы,  на  краю громадного обрыва, а прямо под обо
пересекались крестом белые жилы кварца. Трудно  было  бы  найти
более  заметное  место  для  знаменитого,  отмеченного на