едующий год?..
     На  следующий  год  Малеев  снова участвовал в экспедиции.
Наученные горьким  опытом,  мы  берегли  от  физической  работы
товарища,   и   он   развил  бурную  деятельность,  начальствуя
раскопками в Западной Гоби и в грозном Нэмэгэту...
     Первое мая мы встретили в гигантской щебнистой  впадине  к
северу  от  аймака.  Страшные  шквалы  песчаной бури заставляли
порой содрогаться наши тяжелые машины.  Желтый  песчаный  туман
заволок  все  вокруг. По равнине неслись густые желтые облака и
смерчи, взвивающиеся в низкое серое небо.  Из-под  колес  машин
резко  забрасывались  вбок длинные хвосты песка. В щелях кабины
над ухом --  наглый,  издевательский  свист  ветра  на  высоких
нотах.  Но, когда мы на следующий день подъезжали к Баин-Дзаку,
тишина, покой и прозрачность  воздуха  были  поразительны.  При
спуске  с  края  щебнистого  плато  красные  обрывы Баин-Дзака,
прозванные американцами "пылающими утесами", в  дневном  солнце
были не красными, а цвета червонного золота. Нагретый воздух на
черном  щебне  в  дне  котловины  стелился вокруг утесов как бы
голубеющей водой. Получилось красочное зрелище золотого замка с
высокими стенами и башнями, стоящего  посредине  мутно-голубого
озера.
     Еще  в аймаке мы получили записку от Эглона, извещавшего о
находке нового "неведомого зверя".  Вручив  товарищам  почту  и
обменявшись несколькими словами, я поспешил посмотреть находку.
У  подошвы  красных стен, на верхушке небольшого холмика, лежал
на брюхе скелет невиданного  динозавра,  около  четырех  метров
длины.  Толстые  ребра, словно обручи, опоясывали необыкновенно
широкое и плоское тело, короткие лапы были подогнуты под брюхо,
а вытянутый струной хвост заканчивался широкой костной лепешкой
из  двух  секирообразных  шипов.  Хвост  был   сплошь   оплетен
окостеневшими  сухожилиями  и  усажен  с боков длинными шипами.
Отдельные шипы усеивали все тело животного и обрамляли  лапы  с
наружной  стороны.  Это  животное,  оборонявшееся  от нападений
хвостом,  превращенным  в  ударную   булаву,   принадлежало   к
панцирным  динозаврам.  Найденный  нами  экземпляр  еще не имел
сплошного  костяного  покрытия,  как  более  поздние  панцирные
динозавры  -- анкилозавры, выкопанные нами в Баин-Ширэ. Это был
предок анкилозавров, и потому красные пески  Баин-Дзака  должны
считаться  более древними, чем пурпурные глины Баин-Ширэ. Новый
динозавр  получил  впоследствии  от  описавшего   его   Малеева
наименование сирмозавра, что значит "ползающий ящер". Он обитал
в сухих местах и, вероятно, находил себе убежище, закапываясь в
песок.  По общему строению тела новый динозавр очень походил на
фри-нозому  --   шипоносную   жаботелую   ящерицу   современных
мексиканских  пустынь,  не только внешним обликом, но и образом
жизни. Я сразу же понял, что мы натолкнулись на  неведомого  до
сих  пор  ящера. Кости скелета оказались чрезвычайно хрупкими и
при неосторожном прикосновении рассыпались  в  зернистый  белый
порошок. Очень осторожно мы вырезали из рыхлого песчаника, или,
вернее,   плотного   песка,   в  котором  лежал  скелет,  почти
правильный куб. Эглон тщательно заделал  его  в  монолит  около
четырех  тонн весом. Хвост отделили и заключили в длинный ящик.
Впоследствии этот монолит, укрепленный  поперечными  ребрами  и
окованный  железными  наугольниками,  выдержал  все перегрузки.
Скелет сирмозавра выставлен сейчас в  Палеонтологическом  музее
Академии наук СССР.
     Здесь  же  были найдены остатки и других ящеров -- предков
рогатых динозавров -- протоцератопсов, а также разной  формы  и
величины яйца, принадлежавшие небольшим динозаврам.
     Особенно    тщательному    исследованию    мы    подвергли
палеоценовые  отложения   Гашато.   Эти   отложения,   открытые
американцами, мы посетили в 1946 году, но неудачно.
     Палеоцен  --  эпоха  в  самом  начале  третичного периода,
непосредственно следующая за меловым, когда на всей  Земле  еще
господствовали  исполинские  пресмыкающиеся,  а редкие и мелкие
млекопитающие не играли значительной роли в наземной  жизни.  В
палеоцене   уже   только   млекопитающие   представляют   собой
господствовавшее население материков. Гигантские ящеры исчезают
с концом мелового периода.  С  этих  пор  на  Земле  продолжают
существование  только  таящиеся  в своих древних убежищах жизни
пресмыкающиеся -- крокодилы  и  черепахи.  Между  палеоценом  и
верхними слоями мела проходит рубеж великого перелома в истории
животного  мира.  Действительно,  в палеоцене мы находим только
млекопитающих и сразу  все  главные  их  группы,  включая  даже
летающих  зверей  --  рукокрылых  и  линию  предков человека --
приматов.
     Везде,  во  всех  странах  мира,  палеоценовые   отложения
представлены  слоями  незначительной  мощности.  В каких-нибудь
шестидесяти-ста  метрах  слоев  глин  и  песчаников   палеоцена
заключены документы начальной истории всего разнообразнейшего и
обширного    класса   высших   по   организации   животных   --
млекопитающих.  Поэтому  очевиден  крупнейший  научный  интерес
палеоцена.   Если  добавить  к  этому,  что  на  всем  обширном
пространстве  территории   СССР   нет   материковых   отложений
палеоцена  с  остатками ископаемых животных, то станет понятным
наше старание исследовать возможно подробней палеоцен Монголии.
     Можно  понять  и  наше  разочарование.  Область   развития
палеоцена  близ колодца Хашиату была по площади очень невелика:
несколько холмов и ряды низких бугров -- совершенно голых,  без
всякого  растительного покрова. Они сложены красно-фиолетовыми,
удивительно сильного и  яркого  цвета  глинами.  Вся  местность
из-за  темного  цвета  палеоценовых  пород имела угрюмый облик,
оживлявшийся горящими на солнце алмазными огнями многочисленных
кристаллов  гипса.  Костеносный  слой  Гашато,  залегавший   на
поверхности  пурпурных  глин,  оказался  почти нацело размытым.
Только отдельные кости, обломки черепов, челюсти и зубы, сильно
поврежденные выветриванием  и  окремнелые  от  продолжительного
лежания   на   поверхности  пустыни,--  все,  что  осталось  от
местонахождения.
     Раскопки закладывать было  негде  --  ученые  опоздали  на
несколько  тысяч  лет.  Нам  оставалось  собрать  еще  то,  что
уцелело, и в дальнейшем искать подобные же отложения  в  других
местах  Гоби  --  там,  где костеносные участки могут оказаться
неразмытыми. Все же наши сборы оказались интересными. Среди них
профессор К. К. Флеров описал новое  животное,  предка  древних
корифодонтов,   представлявших   собой   нечто   среднее  между
бегемотом  и  носорогом  и  очень  распространенных  в   эоцене
Северной     Америки.     Считалось,    что    корифодонты    с
Североамериканского материка проникли в Европу. Наши же находки
говорили о том, что корифодонты скорее всего произошли из Азии.
     Не  менее  интересной  была  находка   небольших   древних
копытных,   принадлежавших   к   отряду   южных  копытных,  или
нотоунгулат.   Эти   животные   были   известны    только    на
Южноамериканском  материке  (если  не  считать  одной находки в
Северной Америке), и до последнего времени в науке существовало
мнение,  что  их   развитие   было   совершенно   отличным   от
европейско-азиатского  животного  мира.  Находка  нотоунгулат в
столь древних отложениях Центральной Азии определенно  говорит,
что  эти  животные пользовались широким распространением. Иными
словами,  вся  история  развития  разных  групп   млекопитающих
представлялась  теперь  в  совершенно  другом  свете,  чем  это
казалось по прежним палеонтологическим  данным.  Эта  неполнота
данных  геологической  летописи обещает в будущем еще множество
самых интересных и неожиданных открытий.
     Четвертого мая из  аймака  пришли  машины,  забравшие  все
накопленные   материалы.   На   следующий   день   мы  наметили
выступление на Нэмэгэту. Управились с погрузкой только к вечеру
и тронулись  уже  ночью.  При  свете  фар  долгая  ночная  езда
вызвала,   как   часто  бывает,  ночной  мираж.  Казалось,  что
стеклянная клетка кабины, открытая сверху прямо в черное  небо,
качается  где-то  посредине моря мрака. Шедшая впереди машина в
освещении фар будто неслась по узкой аллее под сводами уходящих
ввысь деревьев.
     На  следующий  день  мы   встретились   с   нашим   старым
проводником  Цедендамбой, который опять ехал с нами в Нэмэгэту.
Чистая,  покрытая  светлой,  вышитой  кошмой  юрта  стояла   на
западной  окраине  аймака.  Вся  семья Цедендамбы была в сборе.
Старик отец  и  жена  помнили  меня  и  Эглона  еще  по  первой
экспедиции  и  приветливо  принялись  угощать  кумысом и кислым
крепким сыром. Дочь  Цедендамбы  за  два  года  превратилась  в
прехорошенькую  девушку,  отлично сознававшую свое обаяние. Это
чувствовалось по кокетливо-скромным взглядам ее блестящих узких
глаз  в  сторону  более  молодых   участников   экспедиции   --
сопровождавших нас Преснякова и Брилева.
     Колонна  двинулась  на  юг  в необычайно пасмурный день. В
горах Гурбан-Сайхан шел непрерывный, совершенно осенний русский
дождь. Нам не повезло в новом маршруте. Едва  мы  поднялись  на
перевал, как у "Дракона" выплавился подшипник второго цилиндра.
Чтобы  не задерживать колонну, Безбородов -- водитель "Дракона"
-- был оставлен с двумя рабочими для ремонта. Игнатьев и Брилев
хлопотали,   растягивая   брезент,   а   Безбородов    деловито
устраивался  под машиной, чтобы выпустить масло и снять картер.
Если бы им почему-либо не удалось  отремонтировать  машину,  то
наша   колонна   на  обратном  пути  из  Нэмэгэту  должна  была
отбуксировать "Дракон" в аймак.
     Распрощавшись с остающимися, мы двинулись  дальше.  Черные
стены   ущелья  разошлись,  окаймляя  дугой  широкое,  поросшее
ковыльном плато  замечательно  чистого  цвета  слоновой  кости.
Плато  опоясывало  сухое  русло  с  синеватой  галькой,  а выше
поднимались четкие, как будто нарисованные тушью  горы.  Низкие
тучи  сидели  над  перевалом,  окутывая  зубцы  и пики клочьями
тумана. Пустыня издавала резкий запах намокшей пыли а по ущелью
тянуло  полынью  --  запахом,  еще  по-весеннему   слабым,   но
необычайно свежим и бодрящим.
     За   вторым  перевалом  шли  широкие,  удивительно  ровные
плоскогорья. Они  поросли  низкой  желтой  травой  и  создавали
впечатление  необыкновенно  светлого  простора  и  шири.  Между
желтой травой проглядывали участки обнаженной серой щебенки  --
голубоватые узоры на ярко-желтом фоне. Дальше выступала красная
глина,  и  ярко-красная  дорога  горела  перед  носом машины на
солнечно-желтой равнине.
     За Хонгор-обо сомоном могучие ветры нанесли поперек старой
караванной тропы длинные гряды песка, но  дружная  работа  всех
участников   экспедиции   (от   этой  трудовой  повинности  был
освобожден только Эглон) помогла быстро преодолеть препятствие.
Уже к ночи мы въехали в каменный хаос у  Цаган-Дерисуни-хурала,
серые  вершины  которого  ощерены  и иззубрены острыми камнями.
Какой-то   злобный   вид   местности   усугублялся   мрачностью
чрезвычайно  зазубренного хребта Цзолэн на заднем плане -- моря
вздыбленных каменных волн.
     Опять  машины  бросало,  корежило  и  окутывало  пылью  на
откосах  и подъемах бесчисленных сухих русел. На следующий день
продолжалось  то  же   самое,   ибо   зона   сильно   размытого
мелкосопочника   протягивалась   далеко  к  западу  от  бывшего
монастыря. В довершение  затруднений  с  утра  начала  бушевать
песчаная  буря  страшной  силы. Без солнца Гоби стала угрюмой и
печальной.  Рев   ветра   был   так   силен,   что   мы   могли
переговариваться   только   криком.   Огромные  смерчи  неслись
повсюду. При их приближении все исчезало в облаках песка. Тупые
носы машин зарывались в клубы песка, как в воду.
     Я намеревался проехать в Нэмэгэтинскую котловину не с юга,
как в 1946 году, а с востока. Если бы  удалось  проложить  туда
дорогу,   то  наш  путь  проходил  бы  мимо  еще  одной  группы
местонахождений динозавров -- у  горных  массивов  Гильбэнту  и
Сэвэрэй.   Поэтому,   проехав   двадцать   пять  километров  от
монастыря, мы повернули  на  север  по  старому  автомобильному
накату,  когда-то  шедшему  в  сомон. В настоящее время Сэвэрэй
сомон перекочевал на другое место, и старый автомобильный накат
окончился через тридцать пять  километров.  Мы  попали  в  хаос
сухих  русел и промоин и двигались со скоростью пять километров
в час. Пять часов пробивались мы так, пока не решили  повернуть
назад,   не  усмотрев  впереди  никакого  облегчения.  Накатать
сносную дорогу через эти русла все  равно  было  невозможно,  а
если  мы  бы  ее  и  сделали,  то  погубили бы машины. Пришлось
вернуться к старому пути, через Ноян сомон.
     Буря   продолжала    свирепствовать.    Последние    холмы
мелкосопочника     Цаган-Дерисуни    усыпаны    необыкновенным,
апельсинового цвета, песком. Будто неведомо откуда, из  мрачных
туч,  солнце  осветило серые бока холмов. Мягкая трава униженно
сгибалась под ветром, а жесткие колючки надменно стояли  и,  не
дрогнув,  выдерживали шквалы. Из наблюдений над растительностью
в  бурю  становился  понятен   смысл   чрезвычайной   жесткости
пустынных кустарников. Ближе к Ноян сомону, там, где дорога шла
по  гребням гранитных хребтиков, неистовые шквалы несли поперек
дороги  длинные  струи  песка.  Переваливаясь  через   выпуклую
поверхность  гребня,  стелющиеся  песчаные  струи  взвивались в
воздух. Тогда дорога исчезала и  в  их  призрачном  полете  над
землей, и приходилось ехать с большой осторожностью. Перед Ноян
сомоном,  на  спуске,  масса  несущегося  песка  заполнила  все
ущелье. Казалось, что машины спускаются в стремительную  желтую
реку. К ночи буря стихла и выпал снег, но мы надежно укрылись в
помещении  школы в Ноян сомоне. Здесь мы взяли напрокат большую
юрту. Юрта со своим жестким каркасом  и  плотной  оболочкой  из
кошмы устойчивее, чем палатка, более непроницаема для пыли и не
так прогревается. Нам совершенно необходимо было иметь какое-то
помещение  для  научных  работ,  записей,  изучения  коллекций,
фотолаборатории,  которое  было  бы  защищено   от   назойливых
гобийских  ветров.  Юрта  сослужила  нам верную службу, и мы не
могли нахвалиться своей догадливостью.
     Нас встретили в Ноян сомоне как  старых  друзей.  Директор
школы,  заменявший  в  сомоне начальство, уступил нам под склад
незаконченный домик на краю сомона. По-прежнему  стояли  вокруг
странные  черные  горы  и  каменные холмы с необычайно острыми,
похожими  на  ежей,  торчащих  из-под  земли,  вершинами.  Этот
суровый   вид  местности  не  мог  отнять  какого-то  домашнего
ощущения. В 1946 году Ноян сомон показался нам краем  света,  а
теперь  это  был  обжитой  дом  перед большими неисследованными
пространствами Заалтайской Гоби.
     По знакомой дороге мы вышли в котловину  Нэмэ-гэту,  прямо
напротив горы Гильбэнту. отсюда повернули на запад и выехали на
бэль, сплошь покрытый цветущими синими ирисами. Здесь проводник
Цедендамба  при  моем попустительстве совершил грубую ошибку --
попытался спрямить дорогу и повел нас вниз, на  дно  котловины,
держа  курс  прямо на Нэмэгэту. Мы оказались в песках, поросших
тысячелетними  саксаульниками.  В  довершение  беды   поднялась
песчаная  буря.  Машины упорно пробивались сквозь бурю, пески и
саксаул, наполняя всю долину воем  своих  моторов.  Я  повернул
колонну  к  югу,  на  более твердый участок бэля, но затем тоже
уклонился вправо, и мы уже в сумерках опять попали  в  заросшую
саксаулом впадину.
     После  ночевки  у  высохшего колодца мы с Эглоном оставили
всех свертывать лагерь и  выехали  вперед  на  "Козле".  Быстро
нашли  свои следы 1946 года и подъехали к останцу "Первому" при
ужасающем ветре. Вначале я думал ставить лагерь здесь, но потом
решил все же спуститься в сухое русло и  проникнуть  в  Главную
котловину.  Это решение, продиктованное страхом перед западными
ветрами, все же не было совсем  правильным.  Хотя  расположение
Центрального   лагеря   внутри  костеносного  массива  Нэмэгэту
значительно  ускорило  работы  по  раскопкам,  но  стоило   нам
большого  износа машин и пережога горючего, так как пробиваться
последние несколько километров по сухим руслам  к  Центральному
лагерю  было невероятно тяжело. Сколько раз мы, поджидая машины
из маршрутов или из Улан-Батора, подолгу слушали надсадный  вой
передач,  пока  машина  подходила по бесчисленным изгибам сухих
русел к лагерю. Теперь, набравшись опыта, я знаю, что надо было
бы  поставить  Центральный  лагерь  у  края  оврагов  и  ущелий
Нэмэтэту,   там,   где  к  нему  можно  было  легко  подъехать.
Транспортировать рабочих и снаряжение к  местам  раскопок  надо
было  на одной, сравнительно легкой машине, имея для этой цели,
скажем, полуторку.
     Но всему этому мы научились  позже,  а  сейчас  прибыли  в
Главную   котловину  и  выгрузились  над  сухим  руслом,  найдя
просторную  площадку,  которую   не   затопило   бы   возможное
наводнение. Борясь с адским ветром и холодом, мы поставили юрту
и  палатки.  Сразу  стало  уютно.  Лихачев  с Лукьяновой, тайно
сговорившись, сервировали большой стол,  даже  с  цветами.  Вся
экспедиция   собралась  в  юрте  за  обедом,  и  мы  выпили  за
благополучное достижение  трудной  цели  в  канун  Дня  Победы.
Первый   рейс   по  бездорожью  в  Заалтайскую  Гоби  несколько
деморализовал  еще  не  привыкших  товарищей.   Однако   стоило
поглядеть  на  небрежно  развалившегося на своей койке Эглона с
раскрытой почти до пояса голой грудью  и  со  счастливым  лицом
наслаждавшегося крепчайшим чаем, чтобы приободриться.
     На  следующий  день,  когда  Цедендамба,  отправившийся на
поиски колодца, не нашел его, а  в  лагере  осталось  не  более
ведра воды, произошел переполох. Я знал местоположение еще двух
колодцев,   но   они  были  труднодоступны.  Поэтому  я  послал
Рождественского вторично искать тот колодец, который  не  нашел
Цедендамба,  так  как  он  был  наиболее  близким  --  всего  в
четырнадцати  километрах.  Рождественский   нашел   колодец   и
почувствовал   себя   спасителем  экспедиции.  Я  не  стал  его
разочаровывать, но это сделал менее щепетильный Эглон.
     Весь этот день мы с Новожиловым  провели  в  поисках  воды
близ  лагеря.  Искали  мы и по всем правилам гидрогеологической
науки, и по приметам гобийских аратов.  По  последнему  способу
рыли  ямы  и  ставили  на  дно их опрокинутые чистые фарфоровые
чашки. Если  бы  дно  чашки  наутро  оказалось  отпотевшим  это
означало,  что  вода  будет. Но чашки оставались сухими, и наши
геологические заключения  совпали  с  народными  приметами.  Во
второй  половине дня пошел снег, быстро растаявший и оставивший
на саксаульных равнинах запах  влажной  пыли  и  глины.  Чем-то
родным повеяло от этой сухой и сожженной чужой земли.
     К  вечеру мы забрались с Новожиловым на восток от Главного
лагеря.  Здесь,  посреди  небольшой  впадины,  густо   поросшей
эфедрой  с  ее  характерным  аптечным  запахом, высился круглый
останец  красноцветных   меловых   пород.   Причудливые   формы
выветривания окаймляли его двумя рядами полуобвалившихся стен и
венцом   тонких   башенок.   Новожилов   с   его   поэтическими
склонностями, любивший давать наименования еще с  первых  наших
совместных  с  ним  экспедиций по "белым пятнам" Сибири, назвал
останец "Островом Развалин". Впереди "Острова Развалин"  стояла
отдельная  скала  со ступенькой наверху, удивительно похожая на
трон. Новожилов взобрался туда и развалился на троне с цигаркой
в руке, и я сфотографировал его  как  владыку  этих  призрачных
городов и дворцов.
     В  лагере  нас  ждали приятные новости. Эглон нашел скелет
гигантского хищного динозавра, а Пронин открыл к югу от  лагеря
целое поле, усыпанное костями.
     Следующий   день   я   посвятил  дальнейшему  обследованию
восточной  части  местонахождения  Нэмэгэту.  Выяснилось,   что
масштабы   м