имает решения в центре.
   Политическая децентрализация - не гарантия демократии, - вполне  возможны
ужасные местные тирании. Местные политики часто  даже  более  продажны,  чем
национальные. Кроме того, многое выдаваемое за  децентрализацию  -  например
реорганизация правительства Никсона - это  вариант  псевдодецентрализации  в
интересах сторонников централизации.
   Тем не менее, при всех недостатках нет  возможности  восстановить  смысл,
порядок и управленческую "эффективность" многих  правительств  без  реальной
передачи центральной власти. Нам нужно разделить груз  решений  и  перенести
вниз значительную его часть.
   Это не потому, что романтичный  анархист  хочет,  чтобы  мы  восстановили
"деревенскую  демократию",   и   не   потому,   что   разгневанные   богатые
налогоплательщики хотят  сократить  благотворительное  обслуживание  бедных.
Причина в том, что любая политическая структура - даже с банками компьютеров
IBM-370  -  может  управиться  лишь  с  таким,  но  не  с  большим,  объемом
информации,   может   создать   только   определенное   количество   решений
определенного качества, а сейчас [682] взрыв решений  толкает  правительства
за эту контрольную точку.
   Кроме того, институты правительства должны  коррелировать  со  структурой
экономики, информационной  системой  и  другими  особенностями  цивилизации.
Традиционные экономисты обращают на это мало внимания, но  сегодня  мы  сами
видим   фундаментальную   децентрализацию   производства   и   экономической
деятельности. Действительно, вполне может быть, что  национальная  экономика
уже больше не является базовой единицей.
   Как я уже подчеркивал, мы видим возникновение очень больших, все более  и
более  способных  к  сцеплению  региональных   субэкономик   внутри   каждой
национальной экономики. Эти субэкономики  все  сильнее  отличаются  друг  от
друга и имеют резко отличные проблемы. Одна может страдать  от  безработицы,
другая - от нехватки рабочей силы.  Валлония  в  Бельгии  протестует  против
переноса промышленности во Фландрию(13), штаты  Скалистых  гор  отказываются
становиться "энергетическими колониями" Западного побережья(14).
   Единые экономические политики, отштампованные в  Вашингтоне,  Париже  или
Бонне, оказывают на эти субэкономики радикально различные воздействия.  Одна
и та же национальная экономическая политика, которая помогает одному региону
или отрасли, все больше вредит другим. По этой  причине  многое  в  создании
экономической политики должно быть денационализировано и децентрализовано.
   На  корпоративном  уровне  мы  видим   попытки   не   только   внутренней
децентрализации (посмотрим на недавнюю  встречу  280  высших  исполнительных
чиновников "General Motors", которые провели два  дня,  говоря  о  том,  как
сломать бюрократические модели и передать [683] большее  количество  решений
из центра), но также и реальной  географической  децентрализации.  "Business
News" сообщает о  "географическом  уклоне  экономики  США,  так  как  многие
компании  строят  заводы  и  переносят  офисы  в   менее   доступные   части
страны"(15).
   Все это отчасти отражает гигантское изменение  информационных  потоков  в
обществе.  Мы,  как   отмечалось   раньше,   предпринимаем   фундаментальную
децентрализацию коммуникаций, в то  время  как  мощность  центральных  сетей
уменьшается.  Мы  видим  ошеломляющее   распространение   кабелей,   кассет,
компьютеров и личных электронных почтовых систем, и все это толкает в  одном
и том же направлении - к децентрализации.
   Общество   не   имеет    возможности    децентрализовать    экономическую
деятельность,  коммуникации  и  многие   другие   важнейшие   процессы,   не
децентрализовав рано или поздно также правительственное принятие решений.
   Все эти требования - больше,  чем  косметические  изменения  существующих
политических институтов. Это подразумевает огромные сражения за контроль над
бюджетом, налогами, землей, энергией и другими ресурсами. Разделение решений
не   произойдет   легко,   но   оно    абсолютно    неизбежно    в    стране
сверхцентрализованной.
   До сих пор мы смотрели на разделение  решений  как  на  способ  разобрать
затор,   разморозить   политическую   систему,   чтобы   она   снова   могла
функционировать. Но здесь содержится нечто большее, чем открывается взгляду.
Ведь применение этого принципа  не  только  уменьшает  нагрузку  решений  на
национальные правительства, но и фундаментально меняет саму структуру  элит,
приводя их в соответствие с нуждами возникающей цивилизации.



[684]

   Расширяющиеся элиты

   Концепция "груза решений" является  решающей  для  какого-либо  понимания
демократии. Каждому обществу, чтобы функционировать, требуется  определенное
количество и качество политических решений. Действительно,  каждое  общество
имеет свою собственную уникальную  структуру  решений.  Чем  больше  и  чаще
требуется  принимать  разнообразные   и   сложные   решения,   тем   тяжелее
политический "груз решений".  И  способ,  каким  распределяется  этот  груз,
существенно влияет на уровень демократии в обществе.
   В доиндустриальных обществах, где разделение труда было рудиментарным,  а
перемены медленными, количество  действительно  необходимых  политических  и
административных решений было минимальным. Груз решений невелик.  Крошечная,
полуобразованная, неспециализированная правящая элита могла более или  менее
управлять без помощи снизу, самостоятельно неся весь груз решений.
   То, что мы сегодня называем демократией, рванулось вперед,  только  когда
груз решений внезапно разбух, превысив способность старой элиты  управляться
с ним(16). Приход Второй  волны,  принесший  расширенную  торговлю,  большее
разделение труда и скачок на совершенно новый уровень сложности в  обществе,
породил в свое время тот же взрыв решений, какой  сегодня  порождает  Третья
волна.
   В результате возможности старых правящих  групп  принимать  решения  были
сокрушены, и нужно было набирать новые элиты и субэлиты, чтобы справиться  с
грузом  решений.  Для  этой  цели  нужно  было  создать  революционно  новые
политические институты.
   Индустриальное общество развивалось, становясь [685] все  более  сложным,
его интегрирующие элиты, "техники власти", в свою  очередь,  постоянно  были
вынуждены вливать свежую кровь,  чтобы  помочь  нести  увеличивающийся  груз
решений. Именно этот невидимый, но неумолимый процесс все больше выдвигал на
политическую арену средний  класс.  Именно  эта  расширенная  потребность  в
принятии решений привела к расширению права голоса  и  создала  новые  ниши,
чтобы они заполнились снизу.
   Многие самые яростные политические  баталии  в  странах  Второй  волны  -
борьба черных в Америке за интеграцию, британских тред-юнионистов за  равные
возможности  в  образовании,  женщин  за  их  политические  права,   скрытая
классовая борьба в Польше или Советском Союзе - касались распределения  этих
новых щелей в элитных структурах.
   Однако в любой момент существовал определенный предел того,  сколько  еще
людей могут поглотить правящие элиты. И  этот  предел  в  значительной  мере
определялся размером груза решений.
   Поэтому, несмотря на меритократические претензии общества  Второй  волны,
целые субпопуляции отсеивались по расистским, половым и подобным основаниям.
Периодически, когда общество совершало прыжок на новый уровень  сложности  и
груз решений  разбухал,  исключенные  группы,  чувствуя  новые  возможности,
усиливали свои требования равных прав, элиты открывали двери немного шире, и
общество переживало то,  что  представлялось  похожим  на  волну  дальнейшей
демократизации.
   Если эта картина хотя бы  грубо  верна,  она  говорит  нам,  что  степень
демократии меньше зависит  от  культуры,  меньше  от  марксистского  класса,
меньше от мужества на поле  боя,  меньше  от  риторики,  меньше  от  по[686]
литической воли, чем от груза решений любого общества. Тяжелый груз в  конце
концов придется  разделить  через  более  широкое  демократическое  участие.
Следовательно,  поскольку  груз  решений  социальной  системы   расширяется,
демократия становится не предметом выбора,  а  эволюционной  необходимостью.
Система без нее не может работать.
   Все это предполагает, что мы вполне можем быть на пороге нового  великого
демократического скачка вперед. Ведь сам взрыв принятия решений, сокрушающий
сейчас наших президентов, премьер-министров  и  правительства,  открывает  -
впервые  со  времени  промышленной   революции   -   волнующие   перспективы
радикального расширения политического участия.



   Грядущая сверхборьба

   Потребность в новых политических  институтах  точно  соответствует  нашей
потребности  также  в  новых  семейных,  образовательных   и   корпоративных
институтах. Она глубоко переплетена с  нашим  поиском  новой  энергетической
базы,  новых  технологий  и  новых  отраслей  промышленности.  Она  отражает
переворот  в  коммуникациях  и  потребность  реструктурировать  отношения  с
неиндустриальным миром. Короче говоря, она является политическим  отражением
ускоряющихся изменений во всех этих различных сферах.
   Не видя этих связей, невозможно понять смысл  газетных  заголовков.  Ведь
сегодня единственный самый важный политический конфликт  уже  происходит  не
между богатыми  и  бедными,  между  возвышенными  и  униженными  этническими
группами и даже не между капитализмом  и  коммунизмом.  Сегодня  решительная
[687]  борьба  идет  между  теми,  кто  пытается  поддержать   и   сохранить
индустриальное общество, и теми, кто готов двигаться вперед, за его пределы.
Это сверхборьба завтрашнего дня.
   Другие,  более  традиционные  конфликты  -  между  классами,   расами   и
идеологиями - не исчезнут. Они даже могут, как предполагалось раньше,  стать
более интенсивными, особенно если  на  нас  обрушится  мощная  экономическая
буря.  Но  все  эти  конфликты  поглотит  сверхборьба,  так  как  она  будет
свирепствовать во всех сферах человеческой деятельности  -  от  искусства  и
секса до бизнеса и выборов.
   Вот почему мы считаем, что вокруг нас  одновременно  разворачиваются  две
политические  войны.  На  одном  уровне  мы   видим   обычное   политическое
столкновение групп Второй волны, борющихся друг с другом за непосредственную
выгоду. Однако на более глубоком уровне эти традиционные группы Второй волны
сотрудничают, чтобы противостоять новым политическим силам Третьей волны.
   Этот  анализ  объясняет,   почему   существующие   политические   партии,
устаревшие как по структуре, так и по идеологии, кажутся такими похожими  на
отражения друг друга в кривом зеркале. Демократы и республиканцы, так же как
тори и лейбористы, христианские демократы и голлисты, либералы и социалисты,
коммунисты и консерваторы, несмотря на их различия, - все они партии  Второй
волны. Все они, обманывая ради власти внутри нее, по  существу  участвуют  в
сохранении умирающего индустриального порядка.
   Скажем иначе: самый важный момент политического развития нашего времени -
это возникновение среди нас двух основных лагерей, один  из  которых  предан
цивилизации Второй волны, а другой - Третьей. [688]
   Один упорно посвящает себя сохранению главных институтов  индустриального
массового общества - нуклеарной  семьи,  массовой  образовательной  системы,
гигантской   корпорации,   массового   торгового   союза,   централизованной
нации-государства и политики псевдопредставительного  правительства.  Другой
признает, что самые насущные сегодняшние проблемы  -  от  энергии,  войны  и
нищеты до экологической деградации и разрушения семейных отношений -  больше
нельзя решать в рамках индустриальной цивилизации.
   Границы между двумя лагерями не проведены четко. Как  индивидуумы  многие
из нас разделены, стоя в каждом лагере  одной  ногой.  Проблемы  по-прежнему
кажутся мрачными и не связанными друг с другом. Кроме  того,  каждый  лагерь
состоит из многих групп, преследующих собственные, едва различимые интересы,
покрытые непроницаемым сводом. Ни одна  из  сторон  не  имеет  монополии  на
нравственную добродетель. По обеим сторонам выстроились порядочные люди. Тем
не  менее  различия  между  этими  двумя   подповерхностными   политическими
образованиями огромны.
   Защитники Второй волны  обычно  борются  против  власти  меньшинств;  они
высмеивают   прямую   демократию   как   "популизм";   они    сопротивляются
децентрализации, регионализму  и  разнообразию;  они  противостоят  попыткам
демассифицировать школы; они борются за сохраннение отсталой  энергетической
системы; они обожествляют  нуклеарную  семью,  глумятся  над  экологическими
беспокойствами, проповедуют традиционный национализм индустриальной эпохи  и
противостоят движению к более справедливому мировому экономическому порядку.
   Силы  Третьей  волны,  напротив,  одобряют   разделен[689]   ную   власть
меньшинств; они готовы экспериментировать с более  прямой  демократией;  они
приветствуют и  транснационализм  и  фундаментальную  передачу  власти.  Они
призывают  к  разрушению  гигантской  бюрократии.   Они   требуют   создания
обновленной и  менее  централизованной  энергетической  системы.  Они  хотят
узаконить нуклеарную семью  как  предмет  выбора.  Они  борются  за  меньшую
стандартизацию, большую индивидуализацию в школах. Они считают приоритетными
экологические проблемы. Они признают необходимость реструктурировать мировую
экономику на более сбалансированной и справедливой основе.
   Кроме  всего,  пока  защитники  Второй  волны   играют   в   традиционные
политические игры,  люди  Третьей  волны  подозрительно  относятся  ко  всем
политическим кандидатам и партиям (даже к новым) и чувствуют,  что  решения,
критические для нашего выживания, невозможно принимать в  пределах  нынешних
политических рамок.
   Лагерь Второй волны по-прежнему включает в себя  большинство  номинальных
обладателей власти в нашем обществе -  политиков,  бизнесменов,  профсоюзных
лидеров, педагогов-теоретиков, глав  средств  массовой  информации,  -  хотя
многие из них глубоко обеспокоены тем, что Вторая  волна  неадекватно  видит
мир. По численности лагерь Второй волны, несомненно, по-прежнему  претендует
на бездумную поддержку  большинства  простых  граждан,  несмотря  на  быстро
распространяющиеся в их рядах пессимизм и разочарование.
   Защитников Третьей волны охарактеризовать труднее. Некоторые  возглавляют
крупные  корпорации,  другие  -   ревностные   антикорпоративные   защитники
потребителей. Некоторые из  них  -  озабоченные  экологисты,  других  больше
занимают проблемы сексуаль[690] ных ролей, семейной жизни или личного роста.
Интересы одних сосредоточены почти исключительно на развитии  альтернативных
видов энергии, других больше волнуют демократические перспективы революции в
области коммуникаций.
   Некоторые привлечены из "правых" Второй волны, другие из  "левых"  Второй
волны - свободные рыночники и сторонники  гражданских  прав,  неосоциалисты,
феминистки, правозащитники, бывшие "дети-цветы" и  самые  прямые  из  прямых
стрел. Некоторые долгое время были активистами движения за  мир,  другие  за
всю свою жизнь не  приняли  участия  ни  в  одном  марше  или  демонстрации.
Некоторые истово религиозны, другие - упорные атеисты.
   Ученые могут долго спорить,  составляет  ли  эта  кажущаяся  бесформенной
группа "класс" или нет, а  если  да,  то  является  ли  он  "новым  классом"
образованных  рабочих  в  области  информации,  интеллектуалов  и  техников.
Конечно, многие в лагере Третьей волны - люди  среднего  класса,  получившие
высшее образование. Конечно, многие непосредственно участвуют в производстве
и распространении информации или  в  сфере  услуг  и,  искажая  термин,  их,
вероятно, можно назвать классом. Однако это затемняет больше, чем объясняет.
   Ведь среди ключевых групп, вынуждающих к  демассификации  индустриального
общества,   есть   относительно   необразованные   этнические   меньшинства,
представителей многих из которых  вряд  ли  можно  изобразить  на  картинке:
знающий рабочий с атташе-кейсом.
   Как охарактеризовать женщин, борющихся за разрушение ограничивающих ролей
в обществе Второй волны? Как,  помимо  этого,  описать  миллионы  участников
быстро  растущих  движений  взаимопомощи?  А  как  [691]  насчет   множества
"психологически  угнетенных"  -  миллионов   жертв   эпидемии   одиночества,
разрушенных семей, одиноких родителей, сексуальных меньшинств - кого  нельзя
четко включить в понятие класса? Такие группы возникают фактически  во  всех
слоях  и  профессиях  и  являются  источником  силы   для   Третьей   волны.
Действительно, даже термин движение может ввести  в  заблуждение  -  отчасти
потому, что он подразумевает более высокий уровень общего сознания, чем тот,
который существует, отчасти потому, что люди  Третьей  волны  совершенно  не
доверяют всем массовым движениям прошлого.
   Тем не  менее,  включают  ли  они  в  себя  класс,  движение  или  просто
меняющуюся конфигурацию индивидуумов и временных групп, все они  схожи,  все
они решительно расстаются со  старыми  иллюзиями,  понимая:  старая  система
сейчас разрушена так, что не подлежит ремонту.
   Сверхборьба между силами Второй и  Третьей  волн  проходит,  как  ломаная
линия,  через  класс  и  партию,  через  возрастные  и  этнические   группы,
сексуальные предпочтения и субкультуры. Она реорганизует  нашу  политическую
жизнь и придает  ей  новые  черты.  И  вместо  гармоничного,  бесклассового,
бесконфликтного,  неидеологического  общества  будущего  она  нацеливает  на
расширяющиеся кризисы и  глубокую  социальную  смуту  в  ближайшем  будущем.
Очаговые политические битвы будут вестись во многих государствах  не  только
из-за того, кто воспользуется тем, что осталось от индустриального общества,
но и из-за того, кому участвовать в формировании его преемника и, в конечном
счете, в контроле за ним.
   Эта обостряющаяся сверхборьба будет решающим образом влиять  на  политику
завтрашнего дня и саму [692] форму новой цивилизации. Как  партизан  в  этой
сверхборьбе, каждый из нас, сознательно или не ведая того, играет свою роль.
Эта роль может быть как деструктивной, так и творческой.



   Судьба творить

   Некоторые поколения родились, чтобы творить,  другие  -  чтобы  сохранить
цивилизацию. Поколения, которые  создали  из  исторической  перемены  Вторую
волну, были вынуждены силой обстоятельств стать творцами. Монтескье,  Милли*
и Медисоны** изобрели многие политические  формы,  которые  мы  до  сих  пор
принимаем как само собой разумеющееся. Их зажало между двумя  цивилизациями,
и их судьбой было творить.
   Сегодня в любой сфере социальной жизни - в наших  семьях,  наших  школах,
нашем бизнесе и церквях, в наших энергетических системах и  коммуникациях  -
мы сталкиваемся с необходимостью создавать  новые  формы  Третьей  волны,  и
миллионы людей во многих странах  уже  начинают  это  делать.  Однако  нигде
моральный износ не стал столь сильным и опасным, как  в  нашей  политической
жизни. И ни в одной области мы не находим сегодня меньше воображения, меньше
экспериментов, меньшего желания рассматривать фундаментальное изменение.
   Даже дерзкие новаторы  в  своей  работе  -  в  адвокатских  конторах  или
лабораториях, кухнях, классах  или  ---------------------------------------*
Милль Джон Стюарт (1806-1875) - английский философ и общественный деятель.
   ** Медисон Джеймс (1751-1836) -  4-й  президент  США  (1809-1817).  [693]
компаниях  -  как  будто  застывают  при  любом  предположении,   что   наша
Конституция или политические структуры устарели и  нуждаются  в  радикальной
реконструкции. Перспектива глубокой политической перемены с сопутствующим ей
риском настолько пугает, что статус-кво, хотя сюрреалистичный и  угнетающий,
внезапно оказывается лучшим из всех возможных миров.
   В каждом обществе есть и крайние псевдореволю