одом:    начиналась    гражданская    война,    на    Дону    убит
Корнилов62,  восстание  чешских  войск,  следующих  эшелонами  на
восток63. В  вагоне с  нами  ехала  семья  Крашенинниковых,  наши
друзья;  еще  какая-то девушка, с которой я  подружилась,  ехала  в Харбин к
родителям; два мальчика-лицеиста. Остановки долгие,  города, незнакомые мне,
все  было интересно, все хотелось посмотреть.  Мы, где возможно,  сходили  с
поезда, бежали  смотреть  все,  что можно. В  Иркутске встретились с  нашими
попутчиками, которые давно искали случая познакомиться, да не знали как.
     А в Иркутске задержка - началось восстание в Черемховских копях, никого
дальше не пропускают. Тут-то  эти мальчики и пригодились. Уж не знаю, как им
удалось  организовать  совершенно  липовую  китайско-американскую  миссию  и
получить под  нее вагон. Состав этой миссии  был по их выбору - все мы  туда
попали. Время было фантастическое.
     И  вот мы едем по  Амурской колесухе, кое-как построенной каторжниками,
по Шилке64. Красиво, дух захватывает. Вербная неделя, на станциях
видим, как идут по гребням холмов со свечками люди со всенощной. Мы опять, я
и девушка Женя, побежали смотреть город. Красивее расположенного города я не
видела  - на стыке Амура и Шилки65. А  город пестрый, то  большие
дома,  то  пустыри, по улицам ходят  свиньи - черт знает что такое. И тут  я
повстречалась  с лейтенантом  Рыбалтовским66. Когда-то он  плавал
под  командой  моего  мужа,  мы были  знакомы, даже приятели. "Что  вы здесь
делаете?" - "Да как-то так попал. Вот хочу перебраться в Харбин". - "Зачем?"
- "А там сейчас Колчак"67.
     Не  знаю: уж, вероятно, я очень переменилась  в  лице,  потому что Женя
посмотрела на меня и спросила: "Вы приедете  ко мне в Харбин?"  Я, ни минуты
не задумываясь, сказала: "Приеду".
     Страшная вещь  -  слово. Пока  оно  не сказано,  все может быть так или
иначе, но с той минуты я знала, что иначе быть не может.
     Последнее письмо  Александра Васильевича -  через Генеральный  штаб - я
получила в  Петрограде  вскоре после Брестского мира. Он писал, что, пока не
закончена мировая  война,  он не может  стоять  в  стороне  от нее,  что  за
позорный  Брестский  мир Россия  заплатит  страшной ценой -  в  чем оказался
совершенно  прав. Был он в то время  в Японии. Он пошел к  английскому послу
лорду Грею68 и сказал, что хочет участвовать в войне в английской
(союзной России)  армии. Они договорились о  том,  что Александр  Васильевич
поедет в Месопотамию, на турецкий фронт, где продолжались военные действия.
     Но  события принимали другой оборот. В  Харбине тогда  царь  и  бог был
генерал Хорват69 - формировались воинские части против  Советской
власти - Александр Васильевич решил посмотреть на месте, что там происходит.
Так он оказался в Харбине.
     В последнем письме он писал, что, где бы я ни была, я всегда могу о нем
узнать у английского консула и мои письма будут ему доставлены. И вот мы  во
Владивостоке. Первое,  что  я  сделала,  -  написала  ему письмо,  что я  во
Владивостоке и могу  приехать в Харбин. С этим письмом я  пошла в английское
консульство и попросила доставить его по адресу. Через несколько дней ко мне
зашел незнакомый мне человек и передал мне закатанное в папиросу мелко-мелко
исписанное письмо Александра Васильевича.
     Он   писал:  "Передо  мной  лежит  Ваше  письмо,   и  я   не   знаю   -
действительность это или я сам до него додумался".
     Тогда же пришло письмо от Жени -  она звала  меня к себе -  у нее  были
личные осложнения  и она просила меня помочь ей:  "Приезжайте немного  и для
меня".  Я решила ехать. Мой муж спросил меня: "Ты вернешься?" - "Вернусь". Я
так и думала, я только  хотела видеть Александра Васильевича, больше ничего.
Я ехала как во сне. Стояла весна, все сопки цвели черемухой и вишней - белые
склоны, сияющие белые облака. О приезде  я известила Александра Васильевича,
но на  вокзале  меня  встретила Женя, сказала,  что  Александр Васильевич  в
отъезде, и увезла меня к себе.
     А Александр Васильевич встречал меня, и мы не узнали друг друга: я была
в  трауре, так как  недавно умер мой отец70, а он был в защитного
цвета форме.  Такими мы никогда  друг друга  не  видали. На  другой  день  я
отыскала  вагон, где он жил, не  застала и  оставила  записку с адресом.  Он
приехал ко мне. Чтобы встретиться, мы  с  двух сторон  объехали  весь земной
шар, и мы нашли друг друга.
     Он навещал меня в той  семье, где я жила, потом попросил меня переехать
в гостиницу. Днем он был занят, мог приходить  только вечером, и  всегда это
была радость.
     А  время  шло, мне  пора было уезжать - я обещала вернуться.  Как-то  я
сказала ему, что пора ехать, а мне не хочется уезжать.
     - А вы не уезжайте.
     Я приняла это за шутку - но это шуткой не было.
     - Останьтесь со мной, я буду Вашим рабом, буду чистить Ваши ботинки, Вы
увидите, какой это удобный институт.
     Я  только смеялась. Но  он  постоянно  возвращался  к этому. Наконец  я
сказала:
     - Конечно, человека можно уговорить, но что из этого выйдет?
     - Нет, уговаривать я Вас не буду - Вы сами должны решить.
     А  у него уже  начались трения с Хорватом, которого он терпеть  не мог:
"...и  по  виду и по  качеству  старая швабра"71.  А.В.  приходил
измученный,  совсем перестал спать, нервничал,  а  я  все не могла  решиться
порвать  со  своей  прошлой  жизнью.  Мы сидели поодаль и  разговаривали.  Я
протянула руку  и  коснулась  его лица - и в то же мгновение он заснул. А  я
сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. Рука у меня затекла, а я
все смотрела на дорогое и  измученное лицо  спящего.  И тут  я  поняла,  что
никогда не уеду  от него, что, кроме этого человека, нет у меня ничего и мое
место - с ним. Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне, а пока я
напишу  мужу, что  к  нему  не вернусь, остаюсь с Александром  Васильевичем.
Единственное условие было у меня: мой сын  должен быть со мной  - в то время
он жил в Кисловодске у моей матери.
     Александр  Васильевич  ответил: "В  таких  случаях ребенок  остается  с
матерью". И тут я поняла, что он  тоже порвал со своей  прошлой жизнью и ему
это нелегко - он очень любил сына.
     Но он  меня любил  три года, с первой встречи, и все  это время мечтал,
что когда-нибудь мы  будем вместе. Вскоре я  уехала  в Японию - продала свое
жемчужное  ожерелье на дорогу. Потом  приехал он. Тут пришло письмо от моего
мужа. Классическое письмо: я не понимаю,  что я делаю, он женат, он не может
жить без меня, я потеряю себя - вернись и т.д. и т.д.
     Ну что ж, надо договориться - я поеду во Владивосток, все покончу там и
вернусь.  Я  была  молода и прямолинейна до  ужаса.  Александр Васильевич не
возражал,  он  мне  очень  верил. Конечно, все это было очень глупо -  какие
объяснения могут быть, все ясно. Но иначе я не могла.
     И вот  я в вагоне. Мое место отгорожено  от коридора  занавеской, а  за
окном мутная-мутная ночь, силуэт Фудзиямы, и туман ползет по равнинам  у  ее
подножия. Рвущая сердце боль расставания. И  вдруг, повернувшись, я  увидела
на  стене  его  лицо,  бесконечно  печальное,  глаза  опущены,  и  настолько
реальное, что  я протянула  руку,  чтобы его коснуться,  и  ясно ощутила его
живую теплоту; потом оно стало таять, исчезло - на стене висело что-то. Все.
Осталось только чувство его присутствия, не оставляющее меня.
     Вот я пишу - что же я пишу, в сущности? Это никакого отношения не имеет
к истории тех грозных лет.  Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу
жизнь, ломало ее  в корне  и  в чем Александр Васильевич принимал  участие в
силу обстоятельств и  своей  убежденности,  не  втягивало  меня  в  активное
участие   в  происходящем.  Независимо  от  того,  какое  положение  занимал
Александр  Васильевич, для  меня он  был человеком  смелым, самоотверженным,
правдивым до конца, любящим и любимым. За все время,  что я знала его - пять
лет, - я  не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в
чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем - на основании документов, -
ни  в какой  мере не отражает  его  как  человека больших страстей, глубоких
чувств и совершенно своеобразного склада ума.
     В Харбине, когда я  жила в  гостинице,  у  меня  постоянно бывали  наши
попутчики  по  вагону, Баумгартен и  Герарди72,  оба были немного
влюблены  в  меня.  Когда  я собралась ехать  в Японию, Александр Васильевич
как-то  заехал за мной,  чтобы  покататься на  автомобиле.  Едем  мы,  а  он
посмеивается.  В  чем дело?  "Знаете,  у меня  сегодня  был  Баумгартен".  -
"Зачем?" - "Он спросил  меня, буду ли я иметь  что-нибудь  против,  если  он
поедет за Вами  в Японию".  - "Что же Вы сказали?"  -  "Я  ответил,  что это
вполне зависит только  от Анны Васильевны". - "А он?"  - "Он  сказал: потому
что я не могу жить без Анны Васильевны". - "Я ответил: вполне Вас понимаю, я
сам в таком же положении".
     И все это на полном серьезе.
     На  другой  день  Баумгартен мне  говорит:  "Знаете,  Анна  Васильевна,
Александр Васильевич очень отзывчивый человек".
     В Японию за  мной он  не поехал, мы  остались добрыми друзьями. Он  все
понял.
     И вот я приехала  во Владивосток, чтобы окончательно покончить со своей
прошлой жизнью. За месяц, что я провела в таком тесном общении с Александром
Васильевичем, я привыкла к полной откровенности и полному пониманию, а тут я
точно на стену натолкнулась.
     - Ты не понимаешь, что ты делаешь, ты теряешь себя, ты погибнешь и т.д.
и т.п.
     Мне было и жалко и больно - непереносимо.
     Я уехала  разбитой и измученной, поручив своим друзьям  Крашенинниковым
не оставлять  моего мужа,  пока  он в таком состоянии. Я знала, что все, что
можно, они сделают.
     Был июнь  (июль?) месяц, ясные  дни,  тихое море.  Александр Васильевич
встретил меня  на вокзале в Токио,  увез меня  в "Империал-отель".  Он очень
волновался, жил он в другом отеле. Ушел - до утра.
     Александр  Васильевич приехал ко мне на  другой  день.  "У  меня  к Вам
просьба". - "?" - "Поедемте со мной в русскую церковь".
     Церковь  почти  пуста, служба  на  японском языке,  но напевы  русские,
привычные  с  детства, и  мы стоим рядом молча. Не  знаю, что он думал, но я
припомнила великопостную молитву "Всем сердцем". Наверное,  это лучшие слова
для людей, связывающих свои жизни.
     Когда мы возвращались, я сказала ему: "Я  знаю, что за все надо платить
-  и  за  то,  что  мы вместе, - но пусть это будет бедность,  болезнь,  что
угодно,  только  не утрата той  полной нашей  душевной  близости, я  на  все
согласна".
     Что ж, платить пришлось страшной ценой,  но никогда я не  жалела о том,
за что пришла эта расплата.
     Александр Васильевич увез меня в Никко, в горы73.
     Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все
в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит - возьми
одр  свой и иди: одр -  это просто  циновка. Везде бамбуковые водопроводы на
весу,  всюду  шелест  струящейся  воды.  Александр Васильевич  смеялся:  "Мы
удалились под сень струй".
     Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле
были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц  единственный. И кругом
горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки,
водопады, храмы  красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки.  И мы вдвоем.
Да, этот человек умел быть счастливым.
     В  самые  последние  дни его, когда  мы  гуляли  в  тюремном  дворе, он
посмотрел на меня, и на миг у него стали веселые глаза, и он сказал: "А что?
Неплохо  мы с Вами  жили в Японии". И  после паузы:  "Есть о чем вспомнить".
Боже мой...
     Сегодня я  рано  вышла из дома.  Утро было  жаркое, сквозь белые облака
просвечивало солнце. Ночью  был дождь, влажно, люди шли  с базара с охапками
белых лилий в  руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки
по  дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла  бродить по городу. И все
так  же  было:  светло  сквозь  облака просвечивало  солнце и навстречу  шел
продавец цветов  с двумя  корзинами  на коромысле,  полными таких  же  белых
лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь,  а  все,  что  было,  осталось за
порогом, нет к  нему возврата.  И впереди только встреча, и сердце  полно до
краев.
     Не могу отделаться от этого впечатления.

     Киев, июль 69-го г.

     Как трудно писать то, о чем молчишь всю жизнь, -  с кем я могу говорить
об Александре Васильевиче? Все меньше людей, знавших его, для которых он был
живым человеком, а не абстракцией, лишенной каких бы то ни было человеческих
чувств. Но в моем ужасном одиночестве нет уже таких людей, какие любили его,
верили  ему,  испытывали обаяние  его личности,  и  все,  что я  пишу, сухо,
протокольно  и  ни  в  какой мере не  отражает тот  высокий душевный  строй,
свойственный ему. Он предъявлял к себе высокие требования и других не унижал
снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним
нельзя было размениваться на мелочи - это ли не уважение к человеку?
     И мне он был учителем жизни, и основные его положения: "ничто не дается
даром, за все надо платить - и  не уклоняться от уплаты"  и "если что-нибудь
страшно,  надо  идти  ему  навстречу  -  тогда  не так  страшно" - были  мне
поддержкой в трудные часы, дни, годы.
     И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе
вдвоем на прогулке - нам давали каждый день это свидание, - и он говорит:
     - Я  думаю - за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу,  но не
знал счастья победы. Я плачу  за Вас - я ничего  не сделал, чтобы  заслужить
это счастье. Ничто не дается даром.
     Это не имеет отношения к тому, что я пишу, а вот вспоминается. Было это
в самом  начале знакомства с А.В.  Он редко бывал в Гельсингфорсе. Но  у его
жены я  бывала часто - очень она  мне нравилась. Был чудесный зимний день, я
зашла  к  ней,  застала  ее  в  постели:  "Поедемте  кататься,  день   такой
прекрасный".  Она быстро  оделась, взяли извозчичьи  санки  и поехали. Тихо,
мороз, все деревья в инее  в  Брумстпарке.  И вдруг - музыка. Мы жили еще по
старому  стилю и забыли, что  сегодня  католический  сочельник.  Костел ярко
освещен,  белые деревья  как  золотые, в зимних  сумерках. Мы  вошли,  полно
народу; орган уставлен  маленькими  красными  тюльпанами  и свечами,  ясли с
восковым младенцем. Музыка, и все вместе  - такое очарование,  как во сне. И
мы вышли в ночь с незабываемым чувством живой поэзии.
     А нет, не расскажешь.
     И в другой раз мы с С.Ф. поехали кататься по заливу, день был как будто
теплый, но все-таки я замерзла, и С.Ф. сняла с  себя великолепную чернобурую
лису, надела мне на плечи и сказала: "Это портрет Александра Васильевича". Я
говорю: "Я не знала, что он такой теплый и мягкий". Она посмотрела на меня с
пренебрежением: "Многого Вы  еще не знаете,  прелестное молодое существо". И
правда,  ничего  я не знала, никогда  не думала, чем  станет  для  меня этот
человек. И до сих пор, когда ее давно уже нет в живых, мне все кажется, что,
если бы довелось нам встретиться, мы не были бы врагами. Что бы  то ни было,
я рада тому, что на ее долю не выпало всего того, что пришлось пережить мне,
так все-таки лучше.
     Никогда я  не говорила с А.В. о его  отношении к семье, и он только раз
сказал о том, что все  написал С.Ф. Как-то  раз  я зашла к  нему в кабинет и
застала  его читающим письмо  - я знала ее почерк, мы  переписывались, когда
она уехала  в  Севастополь. Потом он  мне сказал, что С.Ф. написала ему, что
хочет только создать счастливое детство сыну. Она была благородная женщина.
     После смерти А.В.  она хотела получить его записи, попавшие  в Пражский
музей  [Имеется  в  виду  Русский  заграничный  исторический  архив в  Праге
(Пражский архив), куда поступили приобретенные  им письма  А.В.  Колчака.  -
прим.  публ.], их  ей  не выдали. И  хорошо  сделали - в  основном  это были
адресованные мне и неотправленные письма. Эти письма через 50 лет я получила
(переписанные для меня  из московского архива), ей  не  надо было их читать,
это  свидетельство его любви, несмотря на  сдержанность тона и на то, что из
них ясно отсутствие между нами близости.
     Я вспоминаю ее с уважением  и  душевной болью, но ни в чем  не  упрекаю
себя. Иначе поступить я не могла.

        "x x x"

     Из  Омска74  я  уехала  на  день   раньше   А.В.  в  вагоне,
прицепленном  к  поезду с  золотым запасом75, с тем  чтобы  потом
переселиться в его вагон. Я уже была  тяжело больна испанкой, которая косила
людей в Сибири. Его поезд  нагнал наш уже после  столкновения поездов, когда
было  разбито  несколько  вагонов,  были раненые и убитые. Он вошел  мрачнее
ночи,  сейчас же перевел меня к себе,  и  началось это ужасное  отступление,
безнадежное  с   самого   начала:   заторы,   чехи   отбирают  на   станциях
паровозы76, составы замерзают, мы  еле  передвигаемся. Куда?  Что
впереди - неизвестно. Да еще в пути конфликт с генералом Пепеляевым, который
вот-вот перейдет в  бой77.  Положение  было такое, что А.В. решил
перейти  в  бронированный  паровоз и,  если надо,  бой  принять.  Мы  с  ним
прощались, как в последний раз. И он сказал мне: "Я не знаю, что будет через
час.  Но Вы были для меня самым близким человеком и другом и самой  желанной
женщиной на свете".
     Не помню, как  все  это разрешилось на  этот  раз.  И опять мы ехали  в
неизвестность сквозь бесконечную, безвыходную Сибирь в лютые морозы.
     Вот мы  в  поезде,  идущем  из Омска  в неизвестность. Я вхожу  в купе,
Александр  Васильевич сидит у стола  и что-то пишет. За окном лютый мороз  и
солнце.
     Он поднимает голову:
     -  Я  пишу  протест против бесчинств чехов  -  они отбирают  паровозы у
эшелонов  с ранеными,  с  эвакуированными  семьями,  люди  замерзают в  них.
Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.
     Я отвечаю:
     - Поступайте так, как Вы считаете нужным.
     День за  днем ползет  наш  эшелон  по  бесконечному сибирскому  пути  -
отступление.
     Мы  стоим  в  коридоре  у  замерзшего  окна  с  зав.  печатью  в  Омске
Клафтоном78.  Вдруг Клафтон  спрашивает  меня:  "Анна Васильевна,
скажите  мне, как по-Вашему, просто по Вашему женскому чутью, -  чем все это
кончится?" - "Чем? Конечно, катастрофой".
     О том же  спрашивает и Пепеляев79: "Как Вы думаете?"  - "Что
же думать - конечно, союзное командование нас предаст.  Дело проиграно, и им
очень  удобно  -  если не  с  кем  будет  считаться".  -  "Да,  пожалуй,  Вы
правы"80.
     И  так  целый месяц  в предвидении и предчувствии неизбежной  гибели. В
одном только я ошиблась - не думала пережить его.
     Долгие  годы  не могла  я видеть морозные узоры на стекле без душевного
содрогания, они сразу переносили меня к этим ужасным дням.
     И можно ли до конца изжить все, что было?..

     Июнь 1969 г.

     Приблизительно  с  месяц  тому  назад  мне  позвонил по  телефону  М.И.
Тихомиров81  - писатель,  который  пробовал писать роман  об А.В.
Колчаке и, узнав, что я еще жива, приехал ко мне для разговора.
     Роман он написал скверный, сборный - и,  собственно, о генерале Лукаче.
Эпизодически и об Александре Васильевиче, меня наградил  княжескими титулами
и  отвел крайне сомнительную роль, ничего  общего со мной не имеющую, и имел
дерзость  мне  его прислать. Перелистав, я читать его не стала.  Но  тут  он
сообщил  мне,  что в архиве  сохранились  не отправленные  мне письма  А.В.,
частично   напечатанные  в   журнале  "Вопросы   истории"   No  8   за  1968
г.82, что  писатель Алдан-Семенов83 имел их в руках  и
может мне передать в перепечатке из журнала.
     Я просила его передать Алдан-Семенову, чтобы он доставил мне их. Письма
1917-1918 гг. Тот привез их мне.
     И вот больше чем  через  50  лет  я держу их  в руках. Они на  машинке,