овы,  и  там  для  Анны
Васильевны тоже были припасены стол и  дом -  здесь она бывала несколько лет
подряд по неделе-две. Году  в 73-м мы устроили  многолюдный летний  лагерь в
деревушке Папаево, расположенной несколько вверх по реке  Угре от г. Юхнова.
Волшебное купание в чистейшей Угре,  светлые и полные грибов леса, холмистые
просторы - все это собрало здесь внушительную  компанию: Оля с сыном Иваном,
я с Милой и Васей, Милин брат Игорь,  Вадик  Троицкий, Олины друзья Наташа и
Борис  Снегиревы. С  кем-то  - с Игорем или  Вадимом - приехала  тетя  Аня и
немедленно  включилась  в  наши общежитейские дела: готовку ведерных  супов,
гималаев  вторых блюд,  планирование  и исполнение  походов и  т.д.  Сейчас,
вспоминая  наш цыганский постой в снятой за  гроши пустой  избе, не понимаю,
где и как мы там размещались, а ведь как-то все устраивалось...
     Несколько последних лет своей московской жизни в Николиной Горе снимали
дачу Кривошеины,  и здесь Анна Васильевна была  желанным гостем. В Николиной
Горе, кстати, часто бывал в свое время  сын Анны Васильевны, Володя Тимирев,
со своей  приятельницей  Ириной  Рогинской;  среди  его акварелей  множество
сумрачных зимних пейзажей, сделанных именно здесь.
     Очень любила тетя  Аня  поездки в Киев, к Марии Ростиславовне  Капнист,
которая совершенно  боготворила  Анну Васильевну, называла ее "Аночка моя" и
делала все  возможное и невозможное, чтобы  ей угодить. В течение некоторого
времени  тетя  Аня,  не  приученная  к  такому  откровенному  обожествлению,
наслаждалась и царствовала, но в конце  концов не выдерживала  роли кумира и
сбегала. Однажды - дело было в  1969  г. - моя служебная командировка в Киев
совпала с тети-Аниным  приездом к Марии Ростиславовне. Шел конец  мая, когда
на каштанах горят  свечки  цветов,  а  из зелени  сирени  появляются тяжелые
душистые  грозди,  -  время,  когда  Киев  несказанно   прекрасен.  Однажды,
прогуливаясь,  мы  отправились  к  Бабьему  Яру,  в  Кирилловскую   церковь,
знаменитую врубелевской росписью. Там в это время шли реставрационные работы
и посетителей не  пускали, однако Мария Ростиславовна подошла к кому-то, кто
показался ей главным, и таинственно  прошептала: "Ну что Вы, как  же так, не
пустить  такого  человека, как  Аночка!  Вы знаете, кто  она  - ведь она  же
племянница Врубеля!"  Смущенный  "главный"  немедленно  распорядился,  чтобы
"племянницу Врубеля"  и  сопровождающих  ее лиц беспрепятственно  пустили  в
церковь,  а Мария Ростиславовна вошла  в  раж и  продолжала  гипнотизировать
прораба продолжением небылиц, на которые она была б-а-а-льшущий мастер!
     Среди   бесчисленных  друзей,  знакомых,  почитателей,  покровителей  и
покровительствуемых  в  Киеве   у  Марии  Ростиславовны  числился  и  Виктор
Платонович  Некрасов, и Мария Ростиславовна не замедлила познакомить  его  и
Анну Васильевну. Они не могли не понравиться друг  другу, и Некрасов подарил
Анне Васильевне свой большой фотографический портрет с надписью: "Милой Анне
Васильевне на  память  о Киеве и  кое о ком из киевлян. 1974". В том же году
Некрасов  вынужден  был покинуть страну,  и  наметившаяся дружба не получила
развития.

     В первые  годы  своей московской жизни тетя  Аня  предпринимала дальние
летние поездки -  в Ригу, Крым и  на Кавказ,  однако  они  никоим образом не
заменяли ей лес со всеми его чудесами. Возвратясь домой,  она с наслаждением
отправлялась куда угодно, где можно было  побродить по  лесу, помокнуть  под
дождичком и, пережидая его,  выкурить сигаретку под еловыми лапами, домой же
вернуться   с  корзиной,   наполненной   любимыми   чернушками,   лисичками,
скрипухами, сыроежками, а в хороших лесах и беленькими. Все шло у тети Ани в
дело:  благородные грибы  резались  ломтиками  и  нанизывались  на  нитку  с
привязанной снизу спичкой; нитку вешали для просушки  ни в коем случае не на
солнце  - для этого хороши чердаки с их  нагретым сухим воздухом и легким не
сквозняком даже, а так, ласковым дуновением; в одном из добытых, выпрошенных
у хозяев, а  то  и привезенных  с собою ведер вымачивались те грибы, которым
это было положено перед засолкой (прошу прощения, названий я не запоминал, и
напрасно),  в  другом -  придавленные  доской  и  камнем, уложенные  слоями,
разумеется,  со  смородиновым  листом, чесноком,  укропом,  т.е.  всем,  что
положено хорошей закуске, - засаливались хрусткие чернушки;  бывали  также и
рыжики, лисички и прочее - все то, что хорошо поставить  на  покрытый  белой
скатертью  стол  в  январе:  под  сметанной шапкой  среди  укропных  метелок
поблескивают  черные  слизистые  тела, рядом  -  запотевший  графин, на  дне
которого ждет спасения розовый петух... ох уж эти застольные видения!
     Летом бывали хороши недели, когда все уже поразъехались из  квартиры, а
я застревал в Москве, как того требовала работа,  - так нередко случалось  в
мои  аспирантские времена, и тетя Аня еще не определилась:  иногда накоротко
выезжала  к кому-нибудь на  дачу, но в  основном бывала в Москве.  Мы  жили,
стараясь не обременять друг друга ни чрезмерными заботами, ни особыми делами
и  просьбами.  Крупные  мероприятия случались нечасто,  они планировались, и
потому  их вполне можно было вынести за скобки этих  неожиданных летних, как
бы  рабочих каникул. Говоря о  крупных мероприятиях,  я помню, например, что
именно  к этим  летним  временам часто приурочивалась очередная  смертельная
битва с тараканами,  клопами или  мышами - я разворачивался на  воле, а тетя
Аня с удовольствием ассистировала в надежде, что через некоторое время можно
будет  войти  в  кухню  и   обойтись   без  зрелища   не  слишком  торопливо
разбегающихся насекомых.  И  действительно, на  месяц-другой, а бывало и  на
полгода,   удавалось  одержать  над  ними  победу   -  квартира  переставала
раздражать своей излишней биологичностью.
     С  тетей Аней  мы  встречались по утрам за завтраком  и вечерами, когда
возвращались каждый после своих дневных дел и путешествий. За вечерней едой,
которую тетя  Аня  с Тюлиной подачи называла "незатейливым сельским ужином",
толковали о том, что удалось за ушедший день,  представляли себе, что делают
родственники,  причем  особенно  удавались  тете   Ане  воображаемые  Тюлины
реплики,  вспоминали детей,  обсуждали их достоинства и  недостатки и т.д. А
то, бывало, выбирались к  кому-нибудь в  гости. Словом, жизнь  текла вольно,
была  необременительна, и оба мы  получали от нее явное удовольствие. Иногда
среди зимы тетя Аня вдруг с улыбкой вспоминала: "А хорошо нам с тобой жилось
летом: все налегке, никакой тяжелой артиллерии - красота!"
     Таков был распорядок жизни в соответствии с течением времен года и дня.
Анну  Васильевну  не оставляли заботы  о ведении  дома,  приготовлении еды и
прочие домашне-хозяйственные дела, но среди всего этого она выкраивала время
и  для  более   высокоуровневых   занятий  -  чтения,  музыки,  походов   на
заслуживающие внимания выставки, ее собственные стихи и записки, переписку с
друзьями и т.п.

     Было у  Анны Васильевны твердое правило, неукоснительно выполнявшееся и
для своих, и для  чужих: сначала человека накормить и уж  только потом с ним
разговаривать.   Каким   бы   непростым  ни   было   состояние  финансов   и
продовольственных запасов в доме, но уж на залитый яйцом и поджаренный хлеб,
а также на чашку чая здесь  всегда  можно  было  рассчитывать.  С заморившим
червячка  гостем   заводилась  беседа,  причем  Анна  Васильевна  умела  его
разговорить,  находя  темы,  которые  составляли  сердцевину  его  тогдашних
интересов, в  том числе и чисто  профессиональных, причем  было  не особенно
важно, каких именно,  - ведь  в любом случае интересно, что человек делает и
какой сам  он  видит  в  этом смысл.  Так бывало  с известным балетмейстером
Василием Ивановичем  Вайноненом  и с моим  другом Андреем  Лифшицем - горным
инженером, с ученым-экологом Сергеем  Шипуновым  и с  театральным режиссером
Юрием Мочаловым, да и со многими-многими другими.
     Не  так уж  мало было  на  Плющихе и  обязательных  праздничных встреч:
основанные писателем Борисом  Степановичем Житковым и быстро  вернувшие себе
традиционный  смысл  дни солнцестояния и  равноденствия, а также Новый  год,
Ольгин, Тюлин и мой дни рождения, Пасха - вот что  сразу приходит на память.
Таким образoм,  за год получалось по крайней мере около десятка дней,  когда
устраивались званые торжественные ужины. День рождения самой Анны Васильевны
- 18 июля - приходился на лето, когда ее-то чаще всего и не было в городе.
     В особой чести у тети Ани был Новый год. К каждому его празднованию она
готовилась черезвычайно тщательно: сочинялась эмблема праздника и готовились
нагрудные значки  для  всех, кого  ждали в этот  вечер, - некоторые  из  них
хранятся у  нас и сейчас, например: раковинка с  жемчужной бусинкой - на эту
идею  навела ее жемчужина,  добытая  отцом, В.И. Сафоновым,  из вскрытой  за
ужином  устрицы,  -  маленькие  гномики  и  т.п.  Елка  украшалась  любовно:
например,  я в детстве был обучен делать из ваты  Деда  Мороза,  обмазанного
крахмалом и  нужными красками, делались также и кое-какие игрушки  на елку -
звезда на верхушку  (долго ее роль играло  сложное сооружение  из картона  и
фольги -  Иваново  изделие),  позже появилась зверюшка-символ и т.д.  Долгое
время на елке присутствовали завидовские сувениры - помните,  самоварчик; но
время шло, и их становилось все меньше, пока и вовсе не стало.
     Пасха  была знаменита крашением яиц. Для этого использовались тряпичные
лоскуты, обрывки ниток,  акварель, гуашь, фломастеры, луковая шелуха -  все,
что могло окрасить скорлупу.  Особенно волшебными  бывали результаты,  когда
намоченные сырые яйца обкладывались луковой шелухой, разноцветными тряпками,
ниточками, а затем заворачивались в тряпочку и плотно  обматывались нитками,
чтобы вся эта  набивка вплотную прилегла  к поверхности  яйца. В  таком виде
яйца варились, остужались холодной водой, к которой добавляли немного уксуса
для закрепления краски и придания  ей большей свежести. Нитки разматывались,
раскрывалась тряпичная укутка, и из недр мокрого мусора появлялся сверкающий
яичный  овал,  по  которому  среди  золотисто-коричневых  луковых орнаментов
причудливейшим  образом бежали, например, малиновые прожилки, яркой  зеленью
или синевой манили туманные оазисы и т.п. Получившаяся красота несла в  себе
и   естественную   непринужденность,  и   следы  некоторой   идеи,   которой
руководствовался  укладчик.  Бывало  интересно  и  неожиданно узнавать  свой
замысел  пятнадцатиминутной  давности:  действительность  часто  оказывалась
гораздо необычнее фантазий.
     Многолюдные  застолья на Плющихе  проходили под знаком Анны Васильевны:
одно ее присутствие как  бы формировало  смысловое  ядро  для собравшихся  и
каждый подсознательно  примерял все, что  он говорил, ориентируясь  на  Анну
Васильевну. И тогда и теперь я не сомневаюсь в том, что ни одному из гостей,
ни  ей  самой  это  не  стоило  каких-либо усилий,  а, наоборот,  составляло
своеобразное  удовольствие:  любой  разговор  приобретал   легчайший,  почти
незаметный, но радостно тонизирующий оттенок состязания, в котором судейство
было отдано  Анне Васильевне,  что уже гарантировало - проигравших не будет,
все только выигрывают. Ставшие традиционными  плющихинские встречи  были для
их участников  настоящими  праздниками - слово,  которое очень  ценила  Анна
Васильевна.  Вообще-то  говоря,  она  умела  превратить - и  превращала  - в
праздник любой случайный и сколь  угодно неожиданный визит. Гастрономической
стороной дела  не  пренебрегали,  но все же не она была главной  -  основное
значение имела атмосфера ненапряженной торжественности, когда все сидящие за
нашим  прекрасным круглым столом, вмещавшим, кажется, столько людей, сколько
их  придет,  превращались  под  руководством  Анны  Васильевны  в  слаженный
оркестр, где  каждому  было  место и для  соло,  и  для  участия  в  дружном
сопровождении  других сольных  номеров.  Торжествовавший здесь дух взаимного
доброжелательства,    внимания    и    интереса    не   позволял   вспыхнуть
многоперекрестному  гвалту, когда уже не  понять, кто и  о чем говорит, - то
самое, кстати,  что  меня  жутко  раздражает  на  многих  нынешних  домашних
праздниках. Каждый такой  вечер подвергался затем ретроспективному разбору -
было  что вспомнить  и разобрать, не так, как  бывает  после многих подобных
торжеств, когда говорят: "Весело было, а вот о чем говорили - не помню".
     Народу  бывало помногу,  приходили  разные  люди:  помню,  что  один из
новогодних  праздников  провела  у  нас  Мария  Вениаминовна  Юдина,  жившая
неподалeку и дружившая с тетками, - это было году, наверное, в 6667-м. Мария
Вениаминовна  была женщиной глубоко  православной и высоконравственной, а на
вечер собралось достаточное количество моих молодых и гораздо менее строгого
нрава  приятелей  и приятельниц;  когда  вечер  перевалил  за  экватор,  все
разбрелись из-за  стола,  где-то  возникли  танцы, компания раздробилась  на
группки и т.д. - обычный праздничный, но совершенно приличный разброд. Мария
Вениаминовна тоже решила  пройтись  после  долгого сидения  за  столом,  но,
случайно  зайдя  в соседнюю  комнату, тут же  вернулась  и  сказала Тюле  со
священным ужасом: "Елена  Васильевна,  они  целуются!"  -  на  что  Тюля  со
свойственным ей легкомыслием ответила: "Ну и что?"
     Помню внушительный сбор 1962  г. -  В.И. Вайнонен с женой Фаиной,  Э.П.
Стужина и  ее подруга Аида,  Олина  подруга Маша  Черкасова с  мужем Сергеем
Шипуновым,  художница  Женя  Кошталева,  ленинградец  Миша  Мейлах,   Марина
Станищева-Лазарева с дочерью Кирой, кто-то еще - всех не упомню - и коренные
обитатели Плющихи. Как мы все  уместились в  небольшой комнате  и за столом,
который беспрепятственно вмещает вокруг себя десять - ну двенадцать человек,
но пятнадцать и больше - ?!
     Незаменима  в  застольях бывала  Марина  Лазарева: с ней  веселье  было
гарантировано - частушки, розыгрыши, пародии, импровизированные интермедии и
т.п.  она  производила  с  такой  необыкновенной  щедростью   и  бесшабашной
лихостью, что Анна Васильевна любовно называла ее Марина-хулиганка (отчасти,
правда, имелись в виду крутоватые  частушки, залетавшие, бывало, с Мариной в
наши неханжеские края).
     Возобновившиеся  с  переездом  тети  Ани в  Москву житковские праздники
развернулись в полную силу,  когда я  после развода  с  первой  женой  снова
вернулся под крылья забот моих дорогих теток - Тюли и тети Ани, - т.е. после
1964  г. Частыми  гостями Плющихи  в те  времена  стали  мои  друзья: Володя
Севрюгин, Володя Малютин, называвшийся Китом, Андрей Лифшиц, Вадим Троицкий,
Валерий  Меньшов,  Саша  Величанский,  Володя  Гедикян, Леня  Писарев, Вадим
Бирштейн, Наташа Шапошникова, Никита Кривошеин, Оля Севрюгина,  Вика Лифшиц,
Наташа  Грановская,  Ира Сорокина, Лиза  Горжевская,  Тамара  Гедикян,  Нина
Меньшова -  я прошу прощения у читателя  за  это перечисление, но мне сладки
звуки  этих имен  и удержать себя я не в  силах!  Бывали гости  и  из других
городов:   звездой   первой  величины   среди  них   была,  конечно,   Мария
Ростиславовна Капнист; две пермские подружки Альбина Лазуко - ее звали Жираф
за  длинную шею - и  Рая  Андаева, наша ленинградская родственница Аля (Анна
Евгеньевна) Михайлова и ее друзья, позже Марина Басманова, тоже ленинградка,
- всех не упомнишь!
     Однажды,  когда закончились  конфеты  из  какой-то  особенно  большой и
красивой  коробки  и обнажилась  их золотая  пластмассовая постель,  я решил
устроить  из нее галерею портретов всех, кто бывал на дружеских плющихинских
пиршествах. Были собраны маленькие паспортные  фотокарточки, которые как раз
укладывались  в  конфетные гнезда. Получившееся  таким образом полотно  было
названо  "иконостасом",  и  оно  заняло свое  прочное место  на стене  среди
фотографий  родственников. Постепенно  это  собрание карточек потеряло  свой
первоначальный  смысл и свободные места там заняли фотографии всех тех, кого
в доме  любили: появилась, например, наша соседка  Вера  Семеновна Антонова,
молодой приятель тети Ани, Юра Кашкаров, и т.д.
     Главный  праздничный пирог всегда тщательно  продумывался:  скажем, для
равноденствий и солнцестояний он обычно бывал с капустой, по форме большим и
круглым и на  его золотой поверхности имелось солнышко  с лучами; новогодний
пирог мог быть прямоугольным, на нем большими цифрами обозначался приходящий
год. Деньрожденные  пироги делались так, чтобы было куда  втыкать свечи,  на
которые потом полагалось дуть,  чтобы  погасить их  все, и желательно  одним
махом - что имело некий благополучный предсказательный смысл. Пироги второго
эшелона  могли  быть (и бывали!) с мясом, с грибами в комбинации с луком или
рисом, рисом  и  яйцом, сладкие  с вареньями  и джемами. В качестве  закусок
любимым тети-Аниным яством были соленые грибы, как бы продолжавшие ее летние
лесные приключения - грибная охота была ее настоящей страстью, но готовились
также и нехитрые салаты - картофель с  зеленым горошком и луком,  винегреты,
что-то остренькое с творогом или с тертым сыром, тертая морковка и проч.
     Царствовал  на столе  старый,  чуть больше чем  пол-литровый стеклянный
графинчик  со  вставленным внутрь  розовым  стеклянным  же  петухом.  Мы  не
выпивали  -  мы "спасали  петуха!", и делали это  со вкусом,  не ограничивая
себя, но и не излишествуя. Дурного  самочувствия после плющихинских застолий
я у себя не  помню, хотя тогдашний  мой возраст был достаточно рискованным в
отношении выпивки.  Нежелание выпасть из легкой и  счастливой  дружественной
атмосферы служило прекрасным тормозом и для меня, и для моих друзей, так что
пьяных сцен там не случалось, и, по-моему, просто не могло быть.
     Появлялись  за столом гитаристы  и певцы - это  любили все! Шли времена
Высоцкого и  Окуджавы,  появлялись  их  новые  песни - старыми  все уже были
очарованы; на слуху тогда были и другие  песни - самые неожиданные, например
"Полюшко-поле", "Жили два друга в нашем полку", "Жульман", "По берегам Усы",
"Он   капитан,  и  родина  его  -   Марсель...",  старый  городской  романс,
вернувшийся  в  Россию  через  эмигрантские  записи  (Теодор Бикель и  др.),
смешные приблатненные припевки вроде "Когда с тобой мы встретились, черемуха
цвела..." или лирические - "Где ж ты, Садовое кольцо" и т.д. Под собственный
гитарный аккомпанемент певали у нас,  в частности,  Андрей  Лифшиц,  Валерий
Меньшов  и  Александр  Дулов,  у которых  были свои песенные пристрастия,  и
зачастую развитие вечеров  определялось  их репертуаром. Кстати, Шура  Дулов
стал  довольно  известным автором  и  исполнителем так называемой  авторской
песни (не очень  понимаю  это определение, но пользуюсь им как готовым) и им
сочинено  несколько хороших песен на стихи Анны Васильевны - среди них "Бык"
и др.
     Неожиданным  было  признание мастерства  исполнения  песен  под гитару,
которое  заслужил  у  Анны   Васильевны   один   из   нередких   посетителей
коммунального подвальчика, где я провел  несколько лет своего первого брака.
Среди жильцов  этой  вороньей слободки была  замечательная женщина, в высшей
степени своеобразное существо, - Валя, Валентина Георгиевна Синицына. К тому
времени ей было изрядно за тридцать, с мужем она разошлась и была одинока  -
обычная,  не  слишком  веселая картина; а  вот в молодости, по свидетельству
знавших  ее,  она  была  не  просто  хорошенькой  -  ослепительной:  мужчины
столбенели при  виде ее глаз, стати, движений, а голос  ее действовал на них
как охотничий рожок на собак. Валентина  осталась сиротой в шестнадцать,  ее
легко взяли на  работу в  торговлю, а дальше судьба ее потекла по известному
руслу: недолгий  брак, бездны охочих  до такой сладкой клубнички,  какую она
собой  являла, рестораны, цыгане,  романы с ревностью и скандалами и т.д.  Я
застал В