составить  более   широкое  и   детальное
представление  об Анне  Васильевне, чем  это позволяют только ее собственные
воспоминания и  комментарии к ним. В число  таких материалов  предполагалось
включить все,  написанное самой Анной  Васильевной,  т.е.  ее воспоминания и
стихи, "дневник" Александра Васильевича, его переписку с Анной Васильевной в
1918-1920  гг.,  обзор   уголовных   дел,  открытых   в  Центральном  архиве
ВЧК-ОГПУ-НКВД  СССР-КГБ  СССР  на  Анну  Васильевну  и  ее  сына,  Владимира
Тимирева, а также заметки о ее последних годах. Подготовить такие заметки об
Анне Васильевне взялся я,  поскольку обстоятельства ее  жизни с 1946 г. и до
самого конца (1975) известны мне достаточно хорошо.
     Чтобы  все  было  ясно,  представлюсь.  Мои  родители  -   мать,  Ольга
Васильевна Сафонова,  родная  сестра  Анны Васильевны,  и  отец,  Смородский
Кирилл Александрович,  -  оба погибли в г. Ленинграде  в  1942 г., а я после
недолгих приключений, типичных для множества детишек того времени, - детдом,
скитания  по случайным  людям  и т.д. - был найден теткой Еленой Васильевной
Сафоновой и привезен в Москву в самом  конце 1942 г. Несколько позже, в 1950
г. Елена Васильевна усыновила меня. Анну  Васильевну я впервые увидел в 1946
г.,  и  с  этого момента она заняла  в моей  жизни  место  наравне с  Еленой
Васильевной, а в каком-то смысле стала для меня главной.
     Все, что рассказано ниже, прежде всего,  конечно, посвящено чрезвычайно
для меня дорогой  и светлой  памяти Анны Васильевны, но вместе с ней также и
всем  Сафоновым,  которые  так или иначе меня растили, т.е.  вместе  с Анной
Васильевной шестерым из  десяти  детей  большой  и счастливой семьи  Василия
Ильича Сафонова - Ольге, Варваре, Елене, Ивану, Анне и Марии.


     ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ: ЗАВИДОВО И РЫБИНСК
     (1946-1949)


     Летом 1946  г. Анна Васильевна вернулась из  восьмилетнего заключения в
Карлаге (Карагандинский лагерь,  Казахстан). Первым  ее  пристанищем  на так
называемой   "воле"  стал   поселок  Завидово   Октябрьской  ж.д.,  имевший,
во-первых,  необходимую для этого более чем 100-километровую удаленность  от
Москвы, а во-вторых, уже опробованный в качестве  места для проживания таким
же образом туда попавшим Михаилом Алексеевичем Середняковым, с  которым Анна
Васильевна была знакома через своего сына Одю еще c довоенных времен. Почему
именно Завидово было  выбрано для поселения там Михаила Алексеевича - сейчас
довольно  трудно  сказать.  Известно, что в те времена все города, городки и
поселки, расположенные  в 100-150-километровой зоне вокруг Москвы,  особенно
привлекали  внимание  великого  множества  "минусовиков" совмещением  в  них
свойств доступности и дозволенности. Конкуренция на жилье  и работу в таких,
например, городках, как Александров, Серпухов и др., была  настолько высока,
что  оставляла   соискателям  ничтожные  шансы  на  получение   мало-мальски
приемлемых условий даже  с учетом крайней невзыскательности граждан,  только
что выпущенных из лагерей.
     Думаю,  что такие  или  похожие  аргументы фигурировали при  обсуждении
вопроса "куда деваться",  вот и появилось Завидово. Летом 46-го года это был
поселок, довольно широко раскинувшийся по обе стороны от железной дороги. По
левую сторону располагался пруд - так он назывался, хотя был скорее озерком,
лежавшим   прямо   около   станции,   а   также  маленькая,  неизвестно  что
производившая фабричка с посадом окружавших  ее домов, и мастерская игрушек.
Таким образом, левая половина Завидова являла собой  территорию с  некоторым
производственным акцентом. Сектор по правую сторону от железной  дороги было
бы правильно  обозначить как  жилбытсектор  -  здесь  красовалась собственно
станция  со всеми  ей  принадлежавшими  и прилежащими строениями -  кассовой
будкой,   навесом  для   ожидания,  вытоптанной   земельно-шлаковой  насыпью
платформы, двумя-тремя рыночными  рядами и магазинчиком, клуб с непременными
"Аршином  мал  аланом"  и  "Секретарем  райкома"  и поселковая  больничка, в
которой я, помнится, оставил свой юный зуб, вырванный безо всякой анестезии.
Обхватив  пронзенную  болью голову  и монотонно завывая,  плелся  я  к дому,
расположенному на удаленном от станции краю жилбытсектора.
     Действительно, все перечисленные выше здания и службы концентрировались
у ложа желдорпутей  - они  проходили  в этом месте  по выемке  в протяженном
Завидовском  холме или, если угодно,  возвышенности,  жилье  же занимало  не
тронутую  земляными  работами  его периферию.  Параллельно рабочему пути  на
сотню-другую метров от станции в  сторону Москвы тянулось несколько холостых
рельсовых колей,  служивших  отстойником для  сгоревших и разбитых  вагонов,
преимущественно теплушек.
     Таков  сделанный по памяти очерк Завидова летом 46-го  года,  примерный
эскиз тех декораций, в которых кишела тощая клинско-калининская послевоенная
детвора,  а  также  бродили  пребывающие  в  постоянном поиске  съестного  и
носильного взрослые - как местные, так и пришлые.
     Михаил  Алексеевич  жил  там  вместе  с присланной к нему  на  каникулы
внучкой Наташей  Шапошниковой и  мной, подсунутым  заодно моей теткой Еленой
Васильевной  Сафоновой.   Был  он  по  образованию  юристом  и  средства  на
пропитание и оплату квартиры добывал себе, работая бухгалтером в Завидовском
совхозе,  что  было заметным  успехом  в  таком небогатом  рабочими  местами
пункте, каким было Завидово.
     Квартировал Михаил Алексеевич в доме,  который был  почти на самом краю
правой жилой части поселка. Хозяйку его звали Евдокией Герасимовной, фамилии
ее  я, естественно,  не  знал. Одинокая,  как и  многие  ее  ровесницы  в те
послевоенные годы,  она была  крепкой  40-летней  женщиной  из  тех,  в  ком
здоровое  женское  начало  светит  долго  и ярко. Евдокия Герасимовна  ладно
управлялась со своим не  большим  и не  малым хозяйством  - домом, огородом,
скотиной и птицей, и кажется  мне, что и  себя не забывала -  такая она была
всегда веселая, спокойная и вместе с  тем  яркая. Из  ее детей двое были уже
достаточно взрослыми и существовали где-то самостоятельно; с ней жила только
шестилетняя дочь Таня.
     В  этом же доме помещались и мы с Наташей, проводя время в постоянном и
бурном взаимодействии  с  окрестными  сверстниками.  Подошвы моих  постоянно
босых ног не просто ороговели -  они стали непробиваемы, и булыжная мостовая
нашей улицы легко преодолевалась сколь угодно  быстрым бегом, как будто была
рекортановой  дорожкой.  Да и  что тогда весило  мое  жилистое  послевоенное
тельце - так, петушиное перо!
     За какой-нибудь  месяц  совместная жизнь нашего  маленького  сообщества
пообмялась и обрела некоторый порядок, в соответствии  с  которым  у каждого
было свое место в  образовавшейся  сети взаимосвязей и зависимостей. Главную
роль играл, конечно, Михаил Алексеевич; персонами безусловной важности  были
периодически наезжавшие из  Москвы  наши  патронессы:  Наташина  мать, Елена
Михайловна, и моя тетка, Елена Васильевна.
     Ко времени  появления там Анны  Васильевны  завидовская  жизнь была уже
основательно  мной   опробована,  появились  нити  дружбы   и  приятельства,
соперничества  и  вражды,  возникла  некая  паутина жизни.  Уже  совершались
экспедиции по окрестностям,  временами  довольно далекие и  сопровождавшиеся
вечерними кликами рассерженных матерей, купание в пруду, обыски таинственных
ржавеющих вагонов у станции в надежде на находку богатств и  оружия, курение
самокруток  с  табаком,  накрошенным из  пересохших листьев, -  точная копия
аналогичной сцены  из "Тома Сойера", - походы в лес за грибами и просто так,
проникновения  в  тайны  мира  взрослых,  набеги  в  кино  для  многократных
просмотров известных уже наизусть "Мал алана" и "Секретаря" и т.д.
     Хорошо помню своих компаньонов  по вполне и не вполне невинным забавам:
басовитая и на все  готовая в свои отчаянные  восемь лет  девочка Марта;  ее
брат  -  гроза  всей  улицы  Вадим;  симпатичный  и дурашливый,  т.е.  сверх
мальчишеской   меры  добрый,  наивный  и  доверчивый  Ванька,  становившийся
неизменной жертвой наших иногда жестоких выдумок; да упомянутая  уже  Таня -
дочь Евдокии Герасимовны.
     Наши  забавы  содержали  временами  предчувствия  взрослых  страстей, и
случалось, что такого рода исследования  временами  заводили нас дальше, чем
это  было  позволительно.  Сделанные  при  этом  открытия  каким-то  образом
оказывались известны  родителям, об этом сообщали Михаилу Алексеевичу, а он,
изловив меня, учинял  театральнейший разнос: гремел его  оперный бас, сам же
он расхаживал  по комнатушке  и напоминал  плавностью и решимостью  движений
разгневанного  хищника.  Особенное   впечатление  в  его  прокурорском  рыке
производила на меня  своей  механистичностью угроза: "Маль-чиш-ка! В порошок
сотру!"  Такого я  от  Михаила  Алексеевича  никак  не  ожидал  и  испытывал
некоторое даже любопытство: а что, если он и впрямь возьмется тереть  меня в
порошок!
     Из  моих правонарушений,  пришедшихся  уже  на  время Анны  Васильевны,
припоминаю поход к Московскому морю. Только  слышать эти слова  стало  вдруг
нестерпимо  - необходимо  было  увидеть,  что  же  они значат,  и  охотников
повидать море  собралась стайка человек из  пяти-шести. Мы вышли из Завидова
утром  и  двинулись в направлении,  противоположном Москве. Никакого моря не
найдя  (почему, я  уж  теперь  не знаю, ведь  по карте  оно  совсем  рядом),
вернулись  мы  тем не менее поздно - уже темнело.  На  подступах к  Завидову
прямо около станции нас поджидал гневно гудевший материнский рой. По  одному
выхватывали родительницы своих блудных детей  и довольно шумно увлекали их к
дому. Примерно та же сцена произошла и у меня с Анной Васильевной. Примерно,
сказал  я,  но  нет,  та же,  да не та. Анна Васильевна только осваивалась с
вольной жизнью и  ролью тетки тихого  с виду, но склонного к правонарушениям
племянника. Я очень  хорошо  почувствовал,  как  она отыскивает верный тон в
отношениях со  мной,  как  ведет этот  поиск не  от  крика и  раздражения, а
пробует разбудить во мне ответ, желание ответить, а значит, и понять причину
ее тревоги. Есть ли что-нибудь важнее такого диалога, когда именно понимание
и объединяет!

     Влекомые паровозиками пассажирские  поезда  ходили нечасто - вряд ли за
день  в  Завидове останавливалось больше двух  пар - проследовавший  "туда",
естественно, должен был пойти "обратно". Таким образом, было точно известно,
к  какому  времени нужно  идти  на  станцию,  чтобы встретить или  проводить
московских  гостей. Выбор отсутствовал,  что,  как известно, упрощает жизнь,
внося в нее некий свыше заданный порядок.
     Однажды  в такое именно  встречальное  время  мы пришли  на  станцию  и
увидели, как из вагончика вместе с ожидаемой Еленой  Васильевной,  давно уже
превращенной мною в Тюлю - тетя Лена, те-Лена, Тюленя, Тюля, - вышла никогда
не виданная ранее  небольшая и какая-то  негромкая женщина.  В ее чертах,  в
сразу заметной при всей их  внешней  несхожести глубинной связи с Тюлей было
нечто такое,  что  сразу подсказало  мне  - это и есть та самая  тетя Аня, о
которой столько раз было говорено.
     Что случилось со мной, как сильно меня поразило  понимание того, что  я
вижу  перед собой  еще  одну родную  душу,  какой  страх  поднялся от  этого
понимания и был ли это страх - не знаю. Но в тот же миг, не взойдя  даже  на
платформу, я  повернулся  и  полетел  к  дому,  где  и  забился  в  какую-то
захоронку, поджидая в грохоте сердца, каким образом разрешится это идиотское
положение, в  которое  сам  же себя  я  и поставил. Положение было  и правда
дурацкое: взрослые - я слышал - уже окликали  меня,  в новом для меня голосе
Анны Васильевны чувствовалось  смущение от  случившегося  со мной бегства, а
меня  еще  надо было найти,  и я готов был этому как-нибудь помочь. Не помню
уж,  как  все  разрешилось, да это  и неважно.  Однако  детское чутье  верно
уловило   важность  пришедшей  с  Анной  Васильевной   перемены  всей  жизни
сафоновского семейства,  а уж  для меня и подавно -  с  этого дня и до самой
своей  смерти Анна  Васильевна стала  в моей жизни очень  важным  человеком,
разделив с Тюлей обязанности моих родителей, которые погибли в Ленинграде.
     Первые несколько дней  в  Завидове  Анна Васильевна прожила  у  Евдокии
Герасимовны, т.е. в доме, где уже жил Михаил Алексеевич. Довольно скоро было
найдено  более  самостоятельное  жилье,  которым  стал  дом   по  соседству,
расположенный чуть ближе к станции. Сейчас мне кажется, что прожили мы в нем
по  крайней  мере  до   поздней  осени  46-го.  Здесь   я  попал  в  крепкий
педагогический   переплет   -  наставническая  роль   легко  давалась   Анне
Васильевне, освоившей приемы куда более сложного взаимодействия  в общежитии
и к тому же наверняка соскучившейся по приручению мальчишек и удержанию их в
рамках вообразимых на то время приличий.
     Здесь   разыгрывались  педагогические  трагикомедии,  вроде,  например,
заучивания  наизусть  таблицы  умножения.  Представьте себе мою  ненависть к
этому занятию: летом все на улице,  в пруду и т.д., а я долблю  распроклятое
"шестью  семь". Кстати, именно  последнее сочетание было  использовано Анной
Васильевной  для устройства себе маленького  развлечения: в который  уже раз
она спрашивала  меня, умирая от хохота, "ну, сколько будет шестью семь-сорок
два?" и в ответ слышала мои безнадежные рыдания, от которых закатывалась еще
пуще.  Замечу,  что   моя  тупость   отчасти  была  производной  от  желания
продемонстрировать  полную  тщетность  обучения  меня чему-либо  в  условиях
безудержной и беспрепятственной, как мне казалось, гульбы окрестных пацанов.
Анна Васильевна была неподатлива на эти мои пробы и своего таки  добилась: я
твердо запомнил, что и чему равняется.
     Отсюда же мы совершали с ней долгие выходы в лес за грибами, и  сколько
же их тогда было в лесах вокруг Завидова - прорва! Хорошо помню радость Анны
Васильевны по  поводу  каких-нибудь особенно красивых экземпляров  - больших
или  занимательно сросшихся белых. Линейку из пяти грибочков,  выстроившихся
по  росту  в  нежнейшей подушке драгоценно-зеленого  лесного  мха, я  вижу и
сейчас,  и  ко мне возвращается чувство  бескорыстного и лишенного  ревности
любования их строем - Анна Васильевна позвала меня глянуть на эту компанию.
     Бывали и неловкости. Однажды, например, вместе с нами  отправился в лес
кто-то из моих тамошних  приятелей. Мы принялись  выкаблучиваться друг перед
другом  и, естественно, перед  Анной Васильевной. Она довольно сдержанно, но
поощрительно  отзывалась о наших  демонстрациях ловкости, всяческих лазаниях
по деревьям, парашютировании с  гнущихся под тяжестью  тела  березок и проч.
Однако (эффект пересечения чуждых миров - мальчишеского и семейного) радость
от похвалы нужно было скрыть под равнодушнейшим из доступных пацаньей рожице
выражений  и  при   первой  же  возможности   обменяться  квалифицированными
замечаниями по поводу своих  замечательных достижений. При этом мы позволили
себе  небрежно,  если  не  грубо отозваться о мнении  тети  Ани,  а  она это
услышала.  Воспоминание  об этом пустячном  эпизоде  язвит  меня  и  теперь.
Теперь-то я понимаю, что значили для Анны Васильевны свободные выходы в лес,
о  котором  она  столько  мечтала,  прогулки  в   компании   с  мальчишками,
напоминавшие ей счастливые времена жизни в Поленове вместе с сыном и мужем!
     Уехал я из Завидова  поздней осенью - наверное, уже в октябре. Семейный
совет  -  теперь уже совет, не одна  Тюля  -  решил  дать  мне  передышку от
школьной жизни, и  всю зиму 1947 г. я провел дома, занимаясь с приходившей к
нам откуда-то из переулков, как  бы  притоков  Кропоткинской улицы маленькой
пожилой дамы,  которую я звал тетей Лелей, полного же имени ее мне позволено
было  не знать.  Предметы,  которыми  со  мной  занималась  тетя Леля,  были
замечательны: конечно, русский и арифметика, французский язык и закон Божий.
     Занятия были прекращены в мае  месяце - к удовольствию, вящему моему и,
думаю, тети-Лелиному  тоже.  Ясно,  что  тотчас по окончании  занятий я  был
отослан в Завидово  к  тете  Ане.  Она с  января  уже работала в  игрушечной
мастерской,  в  ее подразделении  громко называвшемся "цехом папье-маше".  И
весь-то  "цех"  состоял из  закута,  в  котором  размещались стол, несколько
табуреток, что-то, где месили глину для форм, и печки для сушки чего угодно.
Персонал цеха состоял, по-моему, исключительно из Анны Васильевны, а летом и
меня в качестве ее подручного.
     По  справке, которая хранится у нас среди прочих бумаг Анны Васильевны,
-  оберточная  серая  бумага,  текст  написан  чернилами  от  руки,  круглая
сиреневая печать, все как положено - ее должность так и обозначена: художник
цеха   папье-маше.   В   обязанности   художника   входило   изготовление  и
раскрашивание  кукол,   т.е.  они  практически   полностью  охватывали   всю
деятельность так называемого цеха. Правда, технология папье-маше была крайне
бесхитростной и состояла из вмазывания пропитанных клейстером газет и прочей
макулатуры  в  предварительно  чем-то  смазанную  гипсовую  форму,  сушки  и
склеивания половинок будущих кукол.  Я тоже был  приспособлен к изготовлению
продукции  цеха - мне доверили  операцию проставления бликов на  глазах  уже
раскрашенных кукол.
     Самым замечательным местом в мастерской был стеклодувный цех, в котором
изготавливались  елочные игрушки. Стеклянные трубки  разогревались в пламени
горна  с  помощью специальных кожаных мехов, которые  были  никак не  моложе
прошлого   века.   Острая,   как  жало,   стрела   пламени,   выдуваемая  из
беспорядочного огня соплом мехов, лизала внесенный туда кусочек трубки, и он
загорался  сначала  красноватым, а  вскоре и желтым цветом и  начинал  течь.
Мастер  брал  в  рот  остававшийся холодным конец  трубки и, напрягаясь, дул
туда. Нагретый участок  трубки вспухал и надувался  шариком. От  надувшегося
пузыря проволочными крючками оттягивали  какие-то отростки, снова нагревали,
снова дули, и на стеклянной трубке образовывались чайнички, зверюшки, просто
шарики и  т.д. Получившиеся  таким  образом штучки отпиливали, их внутренняя
поверхность с помощью нехитрой химии покрывалась блестящей амальгамой, тем и
заканчивалось изготовление.  У нас  в  доме  долго жил  самовар,  увенчанный
сверху крохотным чайничком, -  довольно сложное сооружение, подаренное  тете
Ане  на  память тамошним стеклодувом. Увы, в празднование какого-то из Новых
годов он сорвался с елочной ветки и разбился.
     Теперь  Анна   Васильевна   квартировала   неподалеку  от  станции,   у
почтальонши Лиды, невысокой веселой девушки, одиноко жившей в доставшемся ей
от родителей домике.  Мы с тетей Аней занимали маленький чуланчик, в котором
были сооружены деревянные полати - на них мы и спали. В потолке над полатями
было вырезано  отверстие - лаз на чердак,  крыша была худовата, и, когда шел
дождь,  из   лаза  начинало  капать.   Приходилось  или  отодвигаться,   или
накрываться черным клеенчатым плащом. Зато о  том, что творится на улице, мы
знали и без радио. Через ту же  дыру  в потолке по  лесенке-откидушке  можно
было забраться  на чердак,  где  хранились  разные  ненужные  или забытые  и
зачастую  достаточно неожиданные  предметы. Совершенно потряс  меня волшебно
посвечивающий   точеными  латунными   поверхностями  электрический   аппарат
неизвестного назначения - таинственная  целесообразность выводила его в моем
представлении  на уровень  лампы  Аладдина;  а чего стоили  огромные книги в
кожаных переплетах, бесспорно  хранящие какие-то  тайны. Я бывал  совершенно
ошарашен от волшебного мира чердака.
     На серьезную  обработку огорода Лиды не хватало - наверное, по молодому
легкомыслию, и нам было  позволено завести  себе  две грядки картошки, между
кустиками  которой  Анна Васильевна  посад