и уже  сложились, не
пыталась  их переделать  и  проявляла  к  ним  интерес прежде  всего  как  к
представителям  рода  человеческого,  а  не только  как  подателям  судна  и
исполнителям влажной уборки.
     Но без  того,  чтобы  приложить  человека  "мордой об  стол", и  здесь,
конечно,  обойтись  не  могло.  Я  приехал в больницу  в день выписки, чтобы
помочь   тете  Ане,  только-только   оправившейся  после  второго  инфаркта,
перебраться  домой. Все  формальности уже были  выполнены, оставалось только
собрать вещи и  можно было ехать. Я подошел к дежурной сестре  и спросил, не
требуется  ли  от  нас  еще  каких-либо  формальных  актов,  вроде,  скажем,
визирования у  главврача  пропуска, где на обороте  было  бы обозначено, что
простыни, полотенца, библиотечные книги и проч. - все это сдано в приемлемом
виде и состоянии,  телевизор на  этаже цел,  так что теперь бывшего больного
можно бы и выпустить (обожаю покидать гостиницы, когда тобой же приглашенная
в номер  горничная быстрым и опытным взглядом проверяет присутствие на столе
пепельницы и  стаканов,  рукой при этом быстро  перебирая наволочки и другие
постельные  тряпочки, а потом  мельком  заглядывает  в шкафы -  на  месте ли
вешалки  для пиджаков и  пальто;  ты же при  этом  делаешь  вид, что  ничего
особенного не происходит, что мы просто задержались и никто в воровстве тебя
не  подозревает). Сестра была  тоже очарована  тетей Аней и поэтому сказала:
"Счастливого пути, идите спокойно,  скажете только  внизу, что вы от Лиды  с
четвертого этажа, и все будет в порядке!"
     Мы  двинулись  к лифту,  который  управлялся  маленьким  субъектом  лет
пятидесяти, постоянно пьяненьким,  таким  типичным  булгаковским  Шариковым,
только постаревшим лет на двадцать-тридцать. Увидев Анну Васильевну, он явно
испытал приступ классовой ненависти и потребовал документ, так прямо и плетя
что-то,  что  можно  было  расшифровать  примерно как "а  вот вы простыни из
номера унесете,  а  я отвечай".  Слава  Богу,  тетя Аня  не  расслышала  его
блеяния, да  и  разобрать было трудновато,  я же  почувствовал, что от злобы
теряю сознание. Беспокоило меня только одно - чтобы до тети Ани не дошло, на
какого  маленького  и противного слизняка  мы  с ней  натолкнулись. Увы, без
лифта было не обойтись, и я попросил тетю Аню подождать мгновение, кинулся к
сестре, да где  там - ее  уж и след простыл!  Я вернулся и, улыбаясь,  чтобы
тетя  Аня   думала,  будто  я  веду  приятную  прощальную  беседу,   отозвал
благоухавшего только  что принятой  стопочкой лифтера чуть  в сторону, где и
объяснил  ему, что, если он будет продолжать  свою волынку  и сию минуту  не
свезет нас на первый этаж, я его вот на этом самом месте немедленно придушу.
Наверное, этот номер мне удалось провести достаточно убедительно, так как мы
тотчас были доставлены  вниз.  Я не стерпел  и  все-таки  сказал  кому-то из
бывших  на первом этаже  больничных  служащих,  что их лифтер  пьян,  а  его
поведение и манеры опасны для больных и  что подобных субъектов к больнице и
близко подпускать нельзя  и т.д. "Мы знаем, да что поделать - ведь других на
шестьдесят-то рублей в месяц где найти!" - вот и весь разговор!
     Анна Васильевна - сколько  я ее помню  - всегда курила. В Завидове  это
были  дешевые  папироски-гвоздики  "Бокс"  и  "Прибой",   в  Рыбинске  доход
стабилизировался и пошел уже  "Беломор". Когда тетя  Аня приехала в  Москву,
уже вовсю  курил  и  я,  так  что вместе с  Тюлей, которая тоже давным-давно
предавалась этому пороку,  мы составили образцовую  антисанитарную  группу -
табачный  дух в доме не выводился.  К  этому времени  отечественная табачная
промышленность  освоила  такие  мудреные  продукты,  как  сигареты  "Южные",
"Ментоловые"  и "Ароматные". Тетя Аня завела себе мундштук  и курила  с  его
помощью   сигаретки  "Южные",   благо  они   имели  половинный   размер   и,
соответственно,  были экономичнее  и менее  вредоносными. Для случаев, когда
курительный кайф  бывал  наивысшим  - например, послеобеденная трубочка  или
что-то  в  этом роде, - доставались "Ментоловые", к которым именно в этом их
послеобеденном качестве скоро привык и я. Когда аварии с сердцем и давлением
стали часты  и серьезны, Анна Васильевна нашла в себе силы очень существенно
сократить курение - она была себе хозяйкой, а не рабой привычек.


     Последнее лето  жизни  Анны Васильевны в  1974 г.  мы  провели вместе в
Холщевиках, где  Наталья Никитична Татарская  (Натуся Пешкова),  имевшая там
дачу, договорилась о съеме для нашего семейства двух небольших комнат в доме
милейшей женщины Елены  Александровны. При ближайшем рассмотрении оказалось,
что  можно  также  занять  и чердак, где  в сумрачном и каком-то  специально
чердачном тепле устроились мы с Милой  и семилетним Васей. В  результате наш
дачный состав  достиг  внушительного  размаха: к концу лета там жили Тюля  с
тетей  Аней  и я  с семейством. Я пригнал туда  свое  смешное приобретение -
мотороллер   "Вятка",   удовлетворявший,   пока  был  цел,  мою  страсть   к
самодвижущемуся   имуществу;  Елена  Александровна  хотя   и   без  большого
удовольствия,  но  все-таки   позволила  загнать   этого  уродца  к  себе  в
палисадник.   Окрестные   леса   вокруг   Холщевиков   подступали   к   дому
соблазнительно  близко,  и тетя  Аня,  опасавшаяся  к  тому времени заходить
далеко  в одиночку,  спрашивала меня:  "Иленька,  ты  не  пошел  бы  сегодня
прогуляться со мной?"
     "Токмо волею пославшей мя жены", - нарочито мрачно отвечал я и бежал за
лесной одеждой. Собранные  нами грибы  повисали,  нанизанные на ниточку  для
подсушки,  укладывались  в  ведерко,  готовясь  стать  замечательной  зимней
закуской, жарились и превращались  в  супы. Чистила их тетя Аня, усевшись на
ступеньки  крыльца;  иногда  меня  угрызала совесть,  и  я  тоже  принимался
приводить  нашу лесную  добычу  в порядок,  который  определялся  дальнейшей
судьбой грибов - то ли они предназначались для засолки,  то ли  для сушения,
или шли в сегодняшний супчик...
     Бывало,  хаживали мы в гости к  Наталье Никитичне,  где ее  муж, Слава,
наводил  глянец  на только что построенный домик: тут мастерил перильца, там
подвешивал им же сделанную чеканку и т.д. - руки и фантазия у Славы работают
дружно и  хорошо.  Здесь тетя  Аня  купалась в  атмосфере всеобщей  любви  и
наслаждалась  состоянием  любимого  гостя,  которого не  знают,  как получше
усадить, что ему показать и чем угостить.
     В сентябре мы вернулись из Холщевиков домой, чтобы прожить там вместе с
Анной Васильевной ее последнюю осень, оставшиеся ей месяцы  жизни.  Какие-то
моменты  этого  возвращения  остались  в  моей  памяти немыми  фотографиями:
поздневечерняя  стоянка такси на  площади  у Рижского  вокзала,  усталая  от
дороги,  раздраженная  сварами  в  очереди  за  машинами  и  печальная  Анна
Васильевна и,  наконец,  терпеливо  ждавший нас целое  лето  дом. Рука  сама
привычно находит кнопки выключателей, вспыхивает такой родной домашний свет,
кипит чайник...
     И  пошли  они  - эти месяцы, полные рутинных  забот  и дел. Были, как и
положено,  отпразднованы сентябрьское  равноденствие, осеннее солнцестояние,
Новый год, январские дни рождения - Ивана и Ольги. Символами Нового, 1975 г.
стали  сделанные для  нас тетей  Аней гномики: вырезанные из картона фигурки
раскрашены и одеты в зеленые бархатные  кафтанчики, чулки в красную  и белую
полоску, на седобородых головах красные колпачки, на ногах длинноносые туфли
и т.д. Гномики и сейчас стоят у нас в книжном шкафу.
     Рядом шли  и  праздничные  встречи с  друзьями,  и  заботы  куда  более
прозаические  -  из  тех,  что описаны  выше,  в  рассказе  об  особенностях
квартиры. О  нашествии  клоповьей орды, ставшем одним  из последних  бытовых
испытаний  для Анны Васильевны,  я упоминал. Нам никак не удавалось на  этот
раз  с  ними   справиться,  и  наконец   мы   решили   прибегнуть  к  помощи
профессиональных клопоморов. В день их предполагаемого прихода я должен  был
приехать  на Плющиху,  чтобы  произвести  все  необходимые  для  дезинсекции
приготовления: отодвинуть  мебель  от  стен и т.д. Какие-то  домашние мелочи
меня  не  очень  настойчиво  задерживали,  и  я   этим  задержкам  поддался,
рассчитывая на обычное для приглашенных клопоморов опоздание. Когда  наконец
я приехал а Плющиху, меня встретила совершенно серая от усталости тетя Аня -
все уже было сделано.  Я что-то лепетал в свое оправдание, тетя Аня смотрела
мимо меня.  До сих  пор при воспоминании об этой, увы, не единственной своей
вине перед Анной  Васильевной  меня охватывает  жгучий стыд и негодование на
самого себя за то,  что я позволил себе подчиниться пустякам, проваландаться
и не  прийти вовремя.  Чтобы хоть как-то искупить свою  вину, я отправился с
тетей  Аней в сберкассу,  где в этот день  она  получала  пенсию.  Мы шли по
Плющихе к Долгому переулку, и  тетя Аня потихоньку оттаивала -  она не умела
подолгу сердиться.
     30  января утром мне позвонила Ольга и  сказала: "Тете Ане очень плохо.
Приезжай, и поторопись, потому что я боюсь, как бы ты  не опоздал". Тете Ане
стало худо ночью: сильные боли, тошнота,  мерцающее сознание, головокружение
и т.д., т.е. все, что обычно сопутствует инфаркту.
     Приехала "скорая". Молодая женщина-доктор осмотрела  Анну Васильевну  и
тотчас спросила, где телефон. Мы подсказали, что хорошо было  бы дозвониться
в  больницу,  в  которой Анна  Васильевна  уже  бывала,  -  там  можно  было
рассчитывать на условия,  в масштабе наших  представлений более приличные по
сравнению с чередой городских больниц, куда свозят случайных сердечников. По
счастью,  место там было, мы осторожно одели Анну Васильевну, перенесли ее в
машину, и туда же за нею прыгнул и я.
     По дороге я держал тети-Анины руки  и старался их  согреть. Вдруг между
наигранно облегченными замечаниями вроде "где это мы  сейчас" я заметил, как
посерьезнело лицо Анны Васильевны, и она быстро сказала мне: "Иленька,  если
со мной что-нибудь случится, я прошу тебя: позаботься о моих записках  - они
лежат в  сундуке около  моей  кровати. Мне очень  не хочется, чтобы их брали
чужие руки. Ты увидишь: там  несколько тетрадок и отдельные  листочки -  все
вместе. Хорошо?"
     Анну  Васильевну увезли во внутреннее помещение приемного покоя.  Через
некоторое время оттуда вышла женщина-врач и сказала:  "По-видимому, инфаркт,
и,  скорее всего,  довольно  обширный. Состояние  скверное, но что сможем  -
сделаем, не волнуйтесь".
     Скоро на каталке вывезли уже переодетую тетю  Аню. Мы смотрели  друг на
друга и улыбались.
     - Завтра же утром я к тебе приеду.
     - Приезжай, Иленька, и не беспокойся. Всем дома привет.
     И  каталку  увезли.  Если бы  знать,  что  это  были  последние  слова,
последние взгляды и прикосновения...
     На следующее  утро раздался  телефонный  звонок,  и Ольга сказала  мне:
"Только что позвонили из больницы. Тетя Аня умерла".
     Я влетел в квартиру, и первой, кого я там увидел, была Тюля, говорившая
по телефону:  "Здравствуйте,  Вадим (Вадим Троицкий). Вы знаете, - тут голос
ее неожиданно поднялся и задрожал, - тетя Аня умерла".
     Много раз  эти слова  пришлось потом повторить и другим звонившим тогда
людям, и оказалось, что привыкнуть к  ним невозможно. Выручила  нас Оля: она
заварила пустырник и  дала  всем  выпить по  стакану.  Действительно,  через
короткое время вернулась способность реально  воспринимать действительность.
Начались  похоронные хлопоты, которые милосердно заняли сознание,  отодвигая
смысл происшедшего и помогая тем самым сохранять приличное спокойствие.
     Отпевали  Анну Васильевну в Успенской  церкви Ново-Девичьего монастыря.
На  небольшом семейном  участке  Ваганьковского кладбища к тому времени  уже
покоились трое из десяти детей семьи  Сафоновых: две старшие сестры, Настя и
Саша,  умершие одна за другой  через день в  1898  г., и брат  Иван, который
скончался  в 1955 г. Огороженный невысокой узорной  кованой решеткой участок
заметен  по   высокому  сдвоенному  кресту  из  розово-коричневого  гранита,
установленного, когда хоронили Настю и Сашу. На этом кресте выгравированы их
имена и даты жизни, а также слова заупокойной молитвы.
     Теперь в глубине участка поставлен памятный камень с  именами еще троих
Сафоновых (в 1980 г. там же похоронили  самую младшую  из детей этой некогда
счастливой семьи - Елену Васильевну). Вот что значится на камне:

     Иван Васильевич Сафонов
     1891-1955

     Анна Васильевна Книпер
     1893-1975

     Елена Васильевна Сафонова
     1902- 1980


     ПОСЛЕСЛОВИЕ


     Все написанное  Анной Васильевной было приведено в порядок, просмотрено
и подготовлено для машинописной перепечатки, которую и выполнили уже к концу
1975 г. На всякий случай были изготовлены и распределены среди родственников
и  ближайших  друзей семьи  пять полных  копий;  их  хранителями  стали  Оля
Ольшевская, Вадим Троицкий, Володя Севрюгин, Володя Малютин и Андрей Лифшиц.
Под "всяким случаем" при  этом понимались различные неприятные происшествия,
такие,  например, как обычные для  всех времен потери  из-за краж, пожаров и
других стихийных бедствий. Но более актуальными были тогда некоторые другие,
характерные именно  для жизни под Советской властью события - вроде обысков,
изъятий, допросов  и  т.д. Опасения как  первого, так  и  второго  рода были
отнюдь  не  напрасны:  вспомните,  например,  что  было  сказано  о  бытовых
особенностях нашей  первоэтажной квартиры;  что же касается обысков, тусклое
гебистское око  если и  отводилось от  Анны Васильевны,  то ненадолго, разве
чтобы переморгнуть.  Внимание лубянского  ведомства к  нашей семье постоянно
ощущалось как при жизни Анны Васильевны, так и после ее смерти.
     Как бы там ни было, но мысль о необходимости опубликования записок Анны
Васильевны  постоянно  во мне  укреплялась.  Первые попытки осуществить  это
оказались  торопливыми,  достаточно  наивными   и  потому  безрезультатными:
фотокопии рукописей и первых машинописных копий были сделаны  и разосланы за
рубеж в надежде на то, что там за них возьмутся всерьез. Но адресаты, хотя и
были  людьми, хорошо знавшими Анну Васильевну и ей симпатизировавшими (среди
них были Н.А. Кривошеина, В.П. Некрасов и др.), терялись, получив совершенно
сырой,  неотредактированный материал, и  недоумевали, что  же с  ним делать.
Дело вязло.
     Тем временем режим  матерел, стервенел и становился все более идиотично
негибким,  а надежды на его реальное крушение в  обозримом будущем не было и
следа не только у меня -  ни у кого. Где-то году в 80-м все  стало настолько
безнадежным и жутким  в  связи с событиями  в  Польше,  разворотом  войны  в
Афганистане,  разгромом  внутри  страны осколков оппозиции, что я решил  для
себя: больше  медлить нечего, надо готовить тети-Анины  записки  как следует
именно здесь, т.е. дома, и переправлять их на Запад не в надежде на авось, а
адресуясь вполне определенно туда, где их ждут и готовы опубликовать. Обретя
твердость  в  этом намерении, я отправился  за  советом  к друзьям -  Володе
Севрюгину и  Саше Величанскому,  а  уж они мгновенно связали меня с  людьми,
готовившими  материал   для  сборника,   который  первоначально  должен  был
называться "Память", и лишь позже, когда это название было скомпрометировано
деятельностью   одноименной    патриотической   компании   в   России,   его
переименовали  в  "Минувшее".  Мы  пришли к Михаилу Яковлевичу  Гефтеру, и я
рассказал ему  о своих намерениях относительно записок Анны Васильевны.  Мне
было сказано: "Подождите  недолго, и к Вам  придет человек,  который сделает
все  необходимое".  Что  имелось в  виду под  "необходимым",  я не понял, но
кивнул  головой  и  стал  ждать.  Действительно,  через некоторое  время мне
позвонил некто и объяснил, что он интересуется рукописями,  которые, как  он
слышал,  у  меня  имеются.  Когда  он  пришел к нам  на  Плющиху и, отбросив
конспиративные экивоки, мы  познакомились, выяснилось,  что зовут его Феликс
Федорович  Перченок, что по  образованию он учитель географии и истории, а в
настоящее  время  занимается небезопасным делом  подготовки  материалов  для
упомянутого сборника.
     (В этом  смысле не забудем о гебистском фоне, который достаточно сильно
тонировал  нашу жизнь  в конце 70-х - начале 80-х. Однажды,  например,  наша
соседка Вера  Семеновна  рассказала о таком  состоявшемся у  нее  разговоре.
"Какой-то  молодой, шустрый пришел ко  мне и говорит: "Тут через ваш подъезд
вор пробежал, уж ты не видела ли? - а потом и спрашивает: -  Ну, а энтих-то,
соседей своих (кивок в сторону нашей квартиры), ты знаешь?  Небось народу-то
у их много  бывает и новостранцы  захаживают - так ведь?" А  я яму и говорю:
"Да  ты  что,   да  у  яво  мать  больная  (в  это  время  Елена  Васильевна
действительно  требовала  к  себе  ежедневного  внимания),  он  за   ей  все
ухаживает, откуда у яво время с новостранцами якшаться!"
     А то в деревне, где  мы купили себе дом, ко мне  подошел сосед: "Хоть и
не велели мне,  а я тебе скажу: приезжали тут из угрозыска (ему  что ГБ, что
МВД - все было одно и то же, все угрозыск), о тебе  расспрашивали - мол, как
он тут, что делает да ездит ли к нему народ, ну и все такое прочее!"
     Я уж не говорю о  настойчивых попытках ГБ залучить меня  к себе на роль
банального стукача  - это  отдельная  история,  которую  как вспомнишь,  так
всякие следы улыбки слетают с лица.)
     Ну и в конце концов  состоявшийся таки  обыск  квартиры, проведенный по
делу Миши Мейлаха в последние дни 1983 г., когда записки Анны Васильевны уже
были   отправлены,  но   следов   работы  над  ними  в  квартире  оставалось
полным-полно.  К счастью, обыск  старой и  немаленькой  московской  квартиры
оказался  делом трудоемким  и утомительным, да сыскное внимание внушительной
команды ГБ было сориентировано  на другое -  ничто из имевшего  отношение  к
Анне  Васильевне  не  было  отмечено. Правда, окончательно перевел я дыхание
только  существенно  позже,  после  серии  допросов,  которые  действительно
касались  исключительно дела Миши  Мейлаха (его в  апреле 1984  г. судили по
одной из одиозных статей УК РСФСР - то ли по 70-й, то ли по 190-й).
     Вернемся к  Феликсу  Перченку  и к истории  опубликования  записок Анны
Васильевны.  Манера  работы  Феликса с  рукописью  Анны  Васильевны  выгодно
отличалась от того, как это делали многие из ранее искавших успеха на том же
поприще. Он взял с собой отпечатанную копию записок и через неделю явился ко
мне со множеством вопросов, касавшихся семьи, различных обстоятельств и т.д.
Мои ответы  не всегда его удовлетворяли, да и сам я чувствовал, что пробелов
слишком  много. Прошло еще  две или три  недели,  и  теперь Феликс пришел  с
заново скомпонованным  текстом  и черновым  макетом комментариев  к  нему. Я
просмотрел этот пока еще всего лишь первый, очень далекий от намеченной цели
черновик, но  теперь понял: наконец-то записки Анны  Васильевны попали  не в
чужие и не в холодные руки - то самое, чего так боялась она сама, - и теперь
дело будет непременно и благополучно закончено. Мы договорились с Феликсом о
дальнейшем режиме наших встреч; он  попросил, а я с удовольствием согласился
оказать ему  некоторую  помощь  в поисках отдельных  архивных  документов, и
работа двинулась.
     Нельзя сказать,  чтобы дело шло очень быстро,  но так или иначе к концу
1981  г.  материал был готов и отослан к издателям во Францию. В те  времена
публикация чего угодно  за  рубежом требовала немалой осторожности, и наши с
Феликсом фамилии были заменены псевдонимами, которые  Феликс и придумал. Мой
мне очень понравился - П. Тюлин, так как я действительно был П. - племянник,
и именно Тюлин.  Однако  на каком-то этапе продвижения  рукописи  к выходу в
свет эти псевдонимы были еще раз замаскированы - вот и появились Боголепов и
Громов,   перекочевавшие   позже  (в  1990