заводную ручку,  когда  вдруг почувствовал удар по  спине.  Он  обернулся  и
увидел перед собой Василия, державшего в руке хлыст, трость, палку - то, чем
он только что огрел Кирилла. Темпераментом Кирилл  был не обделен, в  руке у
него была заводная ручка,  и,  по-видимому, в выражении его  лица  появилось
нечто  такое,  что  заставило  Василия быстренько  ретироваться.  Эпизод  не
пришлось  даже  заминать - ничего и не произошло, - но  назавтра Кирилл  уже
гремел в теплушке на Родину, определенный  для работы в строительных частях.
Позже,  в  конце 60-х, он частенько  захаживал  к  нам в гости, и тетя Аня с
удовольствием расспрашивала его обо всех обстоятельствах жизни.
     Знакомство с семьей  Линков  было  использовано в  качестве повода,  по
которому в марте того же года арестовали и Одю. Уже в  мае его расстреляли -
в  самый разгар весны и  в природе  и  в  его жизни: 23  года от роду,  всем
одарен: и умом, и красотой, и талантом. Судите сами: родился 4 октября  1914
г., с 1922 г. жил  в  Москве, где закончил 24-ю среднюю школу  в Хамовниках,
затем  строительно-конструкторский техникум  при ВИСУ и  поступил учиться  в
Архитектурно-конструкторский институт.  Одновременно посещал учебный курс  в
мастерской  художника А.С. Кравченко. С  начала 30-х, совсем юношей, он  уже
выполнял художнические работы как по отдельным заказам (сотрудничал в газете
"Вечерняя Москва",  иллюстрируя  отдельные рубрики,  оформлял детскую книжку
"Киш,  сын  Киша"  по рассказу  Дж.  Лондона,  рисовал  сельскохозяйственных
животных для учебных пособий), так и в качестве штатного художника Института
игрушки в Загорске.  Вместе с  тем Володя активно работал творчески: ездил в
дальние  поездки  (в  1935  и  1937  гг.  -  на  Каспий  в  составе  научной
экспедиции),  участвовал  в различных выставках  (персональная  в  1934  г.,
выставка в здании ВНИИ океанографии в 1935  г. после поездки на Каспий). Его
работы получили  высокую оценку в профессиональной художественной  периодике
(журнал "Творчество" No 6 за 1934 г.).
     Как уже было  сказано, в мае 1938 г. он был расстрелян. Тогда на запрос
родственников ответили, как это было принято, коротко и сквозь зубы: "Десять
лет без права переписки". Извещение  о реабилитации  было получено двадцатью
годами  позже - в 1958  г. -  после  серии  запросов о судьбе В. Тимирева и,
соответственно,  серии   лаконичных  и  грубоватых  отписок.  Тон  извещения
примерно   таков:   "Отстаньте    наконец   -    реабилитировали   мы   его,
реабилитировали! Посмертно, правда".
     В 1983 г.  в Доме  художника в Москве был  проведен вечер,  посвященный
памяти и творчеству  В.С.  Тимирева. К этому вечеру там же была подготовлена
однодневная выставка Одиных работ;  позже его работы многократно участвовали
в различных выставках.
     После нескольких  попыток, предпринятых мной начиная  с 1988  г. (когда
стало "можно"),  КГБ, а  затем и  МБ  России  предоставили  для ознакомления
уголовное  дело В.С. Тимирева.  Тоненькая  папка  с несколькими протоколами:
арест, обыск,  фото  фас-профиль  (на лице  выражение беспомощности, как при
падении в бездну), допросы с  признанием  вины (отлично знаем, как  делались
такие признания), постановление ОСО - вот и все, что было  необходимо, чтобы
расстрелять молодого, красивого и талантливого человека.
     Дело построено на абсолютно беспочвенном и бездоказательном обвинении в
шпионаже.  Более  того, фамилия Тимирева даже  мельком не упомянута  в  деле
якобы завербовавшего  его "резидента"  П.Ф.  Линка. Просмотренные  материалы
создают  отчетливое  впечатление, что  Одино дело было инициировано каким-то
актом,  и  по сей день  оставленным вне  доступа, и  был  это, скорее всего,
донос.   Построение   дела   только   подкрепило   -  увы!   -  и   не   так
небезосновательную уверенность членов семьи в том, что такой донос был.
     Биография  Володи   Тимирева,   с  одной   стороны,   стала  еще  одной
иллюстрацией  к  тому, как  большевистская  репрессивная  машина  уничтожала
людей,  имевших  несчастье оказаться в поле ее досягаемости  и становившихся
поэтому  уже как бы и не людьми,  а "человеческим материалом".  С другой  же
стороны, его жизнь - жизнь  человека  яркого и талантливого  - оставила свой
след  в  российской культуре в виде сохранившихся работ, многие  из  которых
рассыпаны по музеям  в  разных городах бывшего СССР -  среди них и  Пермь, и
Нукус,  и ГМИИ  им. Пушкина в Москве. А  ведь  было его жизни на земле всего
неполных 24  года,  но именно таких - молодых, выделяющихся  на общем  фоне,
сконцентрировавших в себе достоинства  всей приведшей к их  появлению череды
предков,  именно их - настоящий цвет своего народа -  с  наибольшим  рвением
перемалывала большевистская мясорубка.
     Итак, жизнь приняла новую окраску: появились новые, "тети-Анины"  люди,
чаще стали застольные сборы, изменились разговоры. Со многими своими старыми
друзьями Анна  Васильевна  тотчас возобновила  отношения  -  это  были семьи
Лимчеров,  Шестаковых, Середняковых-Шапошниковых,  Бирштейнов,  Аксельродов,
Кривошеиных, а также Василий Иванович  Вайнонен, Ирина Николаевна Рогинская,
Наталья  Никитична  Пешкова  (Татарская)   и,  конечно,  Екатерина  Павловна
Пешкова. Постепенно обросла  Анна Васильевна  и молодыми приятелями, которые
подпадали  под  обаяние ее личности и притягивались  к ней с  моей  и Олиной
орбит или  с орбит ее друзей. В  течение последующих пятнадцати лет, которые
Анна Васильевна прожила  на Плющихе,  собиравшаяся там компания постепенно и
неизбежно молодела -  время шло,  и ее собственным друзьям  становилось  все
сложнее выбираться из дому, кого-то  из  них не  щадили болезни  или уносила
смерть...
     Перемены  коснулись всех областей  жизни, а наш быт стал просто другим.
Вера Семеновна, властвовавшая тогда  над  нашим  хозяйством, занимала теперь
свой кухонный пост только во время отъездов тети Ани. Правда,  это случалось
все реже и реже,  так что постепенно Вера Семеновна была  вытеснена из сферы
хозяйственной деятельности окончательно - из хозяйственной, но не из области
дружеских контактов: до  самого конца  оставалась она близким  другом нашего
дома.
     Отъезды Анны Васильевны, как правило, имели  своей  причиной финансовую
недостаточность. Возможность пополнения тощеватого кошелька время от времени
возникала,  например,  в  Рыбинске,  где тамошние подруги и сотрудницы  Анны
Васильевны иногда изыскивали  для нее какой-нибудь способ подработки -  чаще
всего  это  бывали  оформительские  работы  в  кукольном  театре  или  нечто
подобное.   Позже   Анна  Васильевна  объединилась  с  Евгенией   Захаровной
Середняковой на почве изготовления  с помощью трафаретов  расписных  тканей,
так  называемых  "набоек",  которые  использовались в  качестве  театральных
задников, гобеленов, сырья для изготовления костюмов и т.д.,  - это был тоже
приработок  к  той  небольшой  пенсии,  которую  не  без  труда  удалось  ей
выхлопотать. Этот момент заслуживает особого внимания, и вот почему. Дело  в
том,  что  обычная пенсия  по стажу Анне Васильевне не  причиталась, так как
отсутствовали  документы,  подтверждавшие наработанный ею  и  необходимый  с
точки  зрения  пенсионного  законодательства  трудовой   стаж.  А  раз  так,
единственная возможность предоставить Анне Васильевне хоть какой-то источник
существования  состояла  в  выхлопатывании  для нее  персональной  пенсии. В
истории семьи имелся соответствующий прецедент: тетка Анны Васильевны, Мария
Ильинична Плеске (родная  сестра Василия  Ильича Сафонова), получала  именно
персональную пенсию  за  заслуги  брата,  так  что  направление,  в  котором
надлежало предпринимать усилия, было  намечено.  Слава Богу,  тогда, т.е.  в
1960 г., еще были живы люди, для которых  имя В.И. Сафонова что-то значило и
без  энциклопедических подсказок.  Они  - эти люди - и сами составляли славу
отечественной   музыкальной   культуры:   Шостакович,  Ойстрах,  Козловский,
Гнесина,  Эрдели,  Хачатурян, Обухова -  не правда ли,  в  ход  были  пущены
внушительные имена! Результат оказался  не  вполне адекватен израсходованным
силам:  Анна  Васильевна  стала  персональным  пенсионером  республиканского
значения  с пенсией  45  рублей  в месяц  - типичная  стрельба  из пушек  по
воробьям! Но  этот результат  все  равно был радостен  в  ситуации, когда на
счету  каждый  рубль,  а  пенсия  -  какая угодно  -  казалась  недостижимым
счастьем.
     Анна Васильевна  довольно  быстро  приняла  на  себя  основную  тяжесть
ведения домашнего хозяйства,  причем  в  ее  руки  оно попало  в  достаточно
плачевном  состоянии: прорех множество, текущие расходы  требуются немалые и
т.д. Как  оборачиваться  в таких условиях -  этот  вопрос Елена Васильевна в
пору своего правления предпочитала не  задавать ни себе, ни кому-нибудь еще,
да  и  зачем  -  других  кандидатур  на  верховный  пост в  нашем  небольшом
государстве не было, уж как дело шло, так оно и хромало бы дальше.
     Теперь  необходимые для  пропитания  средства  формировались  исходя из
утвержденного Анной Васильевной  взноса  -  50 рублей в месяц. Даже и тогда,
т.е. в 60-е годы, прокормиться на эти деньги было непростой задачей, как  бы
экономно  ни велось  домашнее  хозяйство.  Однако Анна  Васильевна старалась
уложиться  именно в эту сумму, так  как не могла брать  с  людей больше, чем
вносила  сама.  По  сравнению с  Тюлей у  Анны  Васильевны  гораздо  сильнее
проявилось  организационное  начало,  унаследованное  от кого-то из не столь
далеких предков -  возьмем хотя бы ее  отца,  показавшего чудеса  финансовой
ловкости при строительстве нового здания Московской консерватории; ее дед по
материнской   линии,  Иван   Алексеевич  Вышнеградский,   бывший  одним   из
основоположников  теории  автоматического регулирования, а  также  министром
финансов  во времена Александра  III,  тогда-то  он  и  преуспел  на поприще
реформы  российских финансов, - словом,  этой  наследственной  жилке было из
чего взяться, и была она очень кстати.
     Елена  Васильевна с известным облегчением передала бразды утомительного
правления  сестре и  немедленно заняла скамью оппозиции, сильно и чаще всего
совершенно  безосновательно   критикуя  любое  решение.   Она  же   не   без
удовольствия освоила роль этакого домашнего кутилы, на эпизодические вспышки
хозяйственной  активности  которого  все смотрели со  справедливой опаской и
скепсисом. Скажем,  в  доме  кончался, например,  хлеб  и  Елена  Васильевна
изъявляла готовность купить его, приговаривая, что заодно она и прогуляется.
Что  же,  задача  представлялась  достаточно   простой,  и  Тюле  выделялись
необходимые  средства,  причем  Анна  Васильевна,  будучи мудрым правителем,
отпускала  их  несколько больше, чем того требовала покупка  хлеба, примерно
зная,  что  может получиться из этой коммерческо-оздоровительной экспедиции.
Часто  бывало так, что  после ухода из дома  Елены Васильевны  проходил час,
затем другой - никаких следов ни хлеба, ни Тюли. При незнании ситуации можно
было начать тревожиться. Наконец она появлялась, выкладывала искомый хлеб (а
бывало, что именно его-то в результате и не оказывалось) и роняла утомленным
голосом  человека, которого замучили  эти  нескончаемые  очереди и магазины:
"Курицу   достала..."   "Какую  курицу?"   -  холодно  интересовалась   Анна
Васильевна: ни  о  какой  курице при снаряжении  Елены Васильевны и речи  не
было, к тому же в холодильнике  этот продукт вполне уже мог лежать благодаря
предусмотрительности Анны  Васильевны. В  качестве ответа на  этот вопрос не
дождавшаяся немедленных оваций Тюлечка  частенько переходила в  атаку, форма
которой  могла варьироваться  от  "стараешься  сделать  для  вас  что-нибудь
хорошее, а  благодарности  никакой, только вечные упреки..." до  клятв,  что
больше  она  себе  никогда не  позволит совершать самостоятельные  поступки,
потому что "здесь все делается только под указку" и т.д. Общий хохот смягчал
обиду, и через пять минут Елена Васильевна бурчала: "Смейтесь, смейтесь  над
старушкой  Тюлей!" Для  смягчения нрава  Елены  Васильевны, а бывали случаи,
когда  она  бунтовала,  успешно  использовался текст  с одной  из  картинок,
подаренных мной Тюлечке в детстве по случаю  какого-то праздника, на которой
цветы,  смешные рожицы  и т.п., сплетаясь, образовывали надпись "Тюль,  будь
добродушна!".  Такое  обращение всегда действовало  на Тюлю,  как  масло  на
штормовые  волны. В подобных  случаях  Анна Васильевна веселилась  вместе со
всеми, но  со временем, увы, проявления свободолюбия  становились у  Тюлечки
все  больше похожими  на вспышки ревности и  зачастую оказывались  не такими
смешными,  какими они  были прежде. Так случалось  значительно позже,  когда
старость   уже  стала  брать  свое,   когда   Тюля  становилась  все   менее
самостоятельной   и,   соответственно,  более  зависимой.   Позиция  лидера,
добровольно отданная ею в свое время Анне  Васильевне, иногда вдруг казалась
Тюле захваченной,  а себя она ощущала жертвой - со всеми вытекающими из этих
ложных  представлений последствиями. Так бывало в самые последние годы жизни
Анны  Васильевны - замечание, которое, увы, не облегчает  тогдашнее,  теперь
уже  прошедшее  положение.  Не  буду   углубляться  в  анализ   многослойных
сложностей  в отношениях  между  двумя сестрами,  да у меня просто и рука не
поднимется  для этого: обе  они слишком  мне дороги, чтобы я  позволил  себе
препарировать тонкие и живые в моей памяти ткани  семейных отношений, рискуя
своим неумелым, неловким или  неточным словом  создать ложное  впечатление у
читателя.
     Регулярные доходы семьи  ограничивались  тогда  пенсиями сестер: Тюлины
105 рублей  плюс  тети-Анины  45.  В  начале  своей  московской  жизни  Анна
Васильевна пускалась в подработки, но со временем стала делать это все реже,
хотя  нужда в деньгах, к сожалению, не убавлялась. Некоторым подспорьем были
приходившие время  от времени посылки из  США - там жила  средняя из  сестер
Сафоновых, Муля (Мария). Прихода каждой такой посылки ждали как праздника, и
он  действительно  не  заставлял  себя  ждать: открывался  картонный ящик, и
вокруг  распространялся  незнакомый  и  прекрасный аромат  далекой сказочной
жизни, не побежденный даже таможенным сыском. За запахами следовал фейерверк
рубашек,  кофточек, носочков, платьиц, каких-то банок и коробочек,  все  это
шумно рассматривалось,  пробовалось, примерялось на  себя  и друг на друга -
праздничный гвалт  утихал  нескоро.  В  Анне Васильевне просыпалась женщина,
знавшая  толк в нарядах:  она неторопливо выбирала  одежку  для  немедленной
примерки и  выходила в ней к большому зеркалу,  посерьезневшая  и собранная.
Все мы крутились вокруг,  трогали, оправляли обновы  и ждали ее оценок.  "Ну
что  же, вот  здесь  немного убрать, тут  добавить - и очень будет приличное
платьице", - подводила черту тетя Аня под нашей восторженной разноголосицей.
Галдеж вспыхивал с новой силой, строились планы нанесения чарующих ударов по
самым  неожиданным  фигурам  мужского  пола,  вроде,  например,  Тюлечкиного
доктора из худфондовской  поликлиники или лифтера Николая Васильевича и т.д.
Но  игра оставалась  игрою,  и  рамки  не  переходились;  и  здесь  какое-то
излучение,  исходившее  от  личности  Анны  Васильевны,  удерживало всех  от
нарушения неких  неписаных и неназванных правил, которые тем не менее как бы
мгновенно создавались для любой сценки с ее участием.
     Из полученных от  тети Мули  нарядов некоторые  становились любимыми  у
тети Ани (не у нее  одной, если уж  быть точным); таков был дивной и простой
красоты  и изысканности  серый костюм, явно  праздничное платье - синее, с в
меру открытым и украшенным  белыми кружевами воротом. Но самой замечательной
вещью была недорогая, но чрезвычайно изящная и даже, я бы сказал, щегольская
синтетическая шубка под  каракуль: она была у нас  в новинку.  Шубка была не
Бог весть  какая  теплая, рассчитанная,  наверное,  на нью-йоркские максимум
пятиградусные морозы, поэтому  надевалась выборочно, в зависимости от погоды
и цели выхода. Ее тетя Аня, как правило, эксплуатировала для таких поездок в
гости, которые  можно было  бы  обозначить словом "визит", т.е. когда  нужно
было произвести впечатление, или для поездки  к кому-то  из  любимых друзей.
После смерти тети Ани шубку мы вручили Марии Ростиславовне Капнист, и уж она
ее  донашивала  до  окончательной   аннигиляции  [От   лат.  annihilatio   -
уничтожение, исчезновение.].
     Чтобы  иметь хотя бы небольшие личные средства и не допустить  перехода
достойной  бедности в  неприличное  обнищание,  Анна  Васильевна, будучи уже
очень  пожилым  человеком - в  60-х, да и в 70-х  годах тоже - участвовала в
съемках массовок на  "Мосфильме"; например, в кинофильме  "Война  и  мир" С.
Бондарчука она мелькает в сцене  первого бала  Наташи Ростовой, снималась  и
еще где-то. В актерском отделе "Мосфильма" лежали ее фотографии, и иногда ей
оттуда  бывали  звонки  с  предложениями.  Сделанные  для  "Мосфильма"  фото
сохранились,  но я их  не люблю, так как тетя Аня  на  них  выглядит слишком
напряженно  и  неестественно; из ее фотографий мне  гораздо  больше по  душе
снимки более  случайные, как бы выхваченные из потока событий, в которые она
бывала погружена. К числу таких снимков относятся фото, мастерски  сделанные
Вадимом  Борисовичем  Шапошниковым  (другом  Оди  Тимирева  и  отцом  Наташи
Шапошниковой)  на  последнем  для  Анны   Васильевны  праздновании   зимнего
солнцестояния в декабре 1974 г.: за ее спиной виден профиль М.Р. Капнист;  а
вот и я рядом...
     Тюля добывала деньги более зависевшим от нее самой способом - она стала
делать   поразительно  красивые  бусы.  Каждая   бусинка   вылепливалась  из
специально  приготовленной  массы,  основу которой составлял мякиш  рижского
хлеба  с добавками олифы, клея  БФ и,  возможно, еще  чего-то.  Скоро  в это
производство  были  вовлечены  все:  я  покупал  хлеб,  тетя  Аня,  ведавшая
технологией,  делала сырье для приготовления  массы, я  прокручивал все  это
через  мясорубку,  добиваясь  полной  однородности,   а  полученный  продукт
заворачивался  в  полиэтиленовую  пленку  и  вручался  мастеру,  т.е.  Тюле.
Вылепленные бусинки бывали  разными  по форме:  плоские с узорчатыми краями,
бочкообразные  с горлышками и перевязочками  и т.д.  -  все  они  делались с
помощью  случайного  набора   инструментов,  среди  которых   были  какие-то
крючочки, ланцетики, портновские зубчатые  колесики  на деревянных  ручках и
т.п.  Готовые бусинки нанизывались на спицы и клались на просушку, длившуюся
довольно  долго.  По  окончании сушки  начинался  самый  главный  процесс  -
раскрашивание бусин. Поскольку бусы делались  по заказу, реже - просто  так,
на кого  придется, их цвет  и форма долго вынашивались мастером,  чтобы  они
наилучшим образом соответствовали стилю заказчицы. Вечерами Тюля выносила на
всеобщее  обозрение  результаты своей  дневной  работы и  домашний  худсовет
высказывал  свои оценки, которые не всегда бывали положительными, что в свою
очередь  не  обязательно  "находило понимание  со  стороны  автора".  Однако
гораздо   чаще  оценки  помещались   в  диапазоне  от   "очень   хорошо"  до
"превосходно", благосклонно принимались Тюлей, и назавтра происходила сборка
изделия. Бусы нанизывались на капроновую нитку вперемежку с  бисером, цвет и
размеры которого тоже тщательно подбирались,  а окончания нитки закреплялись
в  специальных замочках.  В итоге  появлялись изделия, среди  которых многие
были  замечательно  красивы: одни  -  фарфорово-белые  с  маленькими  синими
цветочками,  другие  -  роскошные  многоярусные,  какие-нибудь  розовые  или
малиновые,  где   узорчатыми  были   не   только  сами  бусинки,   даже   их
последовательности  составляли  некоторый узор. Цена  одной нитки таких  бус
колебалась  от  15  до  25 рублей,  но  тщательность  выделки  не