ила  бобы.  Пропитание  добывалось
трудно, так  что  грядки  оказались  нам  очень  кстати.  Хорошо  помню, что
поедалось тогда все  с большущим азартом  -  всевозможные ботвиньи, похлебки
"из  топора", щи  из крапивы,  для  всего этого очень  была к месту  веселая
изобретательность  тети Ани.  Убогий  наш  быт не только  не приводил  ее  в
уныние, а, наоборот, даже  как-то мобилизовал.  Мы  ходили  с ней  окучивать
картошку, заботились о бобовых всходах, добывали в  очередях хлеб. Молоко, к
счастью, было нам доступно без сложностей, так  как наша хозяйка Лида  кроме
дома имела  еще  и корову. Как-то  корова не пришла  со стадом, и  было  уже
решено, что она пропала, что было тогда проще простого - на окраине Завидова
около леса постоянно стоял  то  один, то  другой цыганский табор. Назавтра я
обнаружил Лидину корову,  мирно пасущуюся среди кустов неподалеку  от места,
куда обычно пригоняли стадо. Что задержало ее там, почему не подчинилась она
щелчкам пастушьего кнута и  не отправилась восвояси - кто мог это объяснить,
да и зачем! Корова была торжественно возвращена владелице, и счастливая Лида
выдала нам с тетей Аней премиальную крынку молока. Так и я внес свой вклад в
решение "продовольственной программы".
     Трудности  с  кормежкой  вызвали к  жизни  среди прочих разговоров  два
рассказа, в которых  было  затронуто  недавнее совершенно для  меня закрытое
прошлое тети Ани. Один из них  касался отношения  Анны Васильевны  к Николаю
Угоднику и был примерно таким:
     "К  Николаю  Угоднику  я всегда  предпочитала обращаться  только в  тех
случаях, когда  становилось ясно, что больше  помощи ждать  неоткуда. И вот,
как-то иду я со стадом овец и от голода просто падаю. И знаю, что долго  мне
еще  не добраться до  места, где можно было бы хоть  что-нибудь перехватить.
Вот я и говорю тогда: "Николай Угодник, помоги!" Сказала так и пошла дальше.
И  вдруг  гляжу  -  прямо  у  дороги  два  яйца  куриных  лежат.  И  откуда,
спрашивается:  то  ли  курица  сюда  чудом  каким забрела, то  ли кем-то они
оставлены  - но зачем! Э-э  нет,  думаю, это не  случайно,  это  мне Николай
Угодник помогает. Взяла яйца, съела их, и так у меня на душе повеселело - не
столько от еды, сколько  от сознания, что я не одна здесь, - что уж дальше я
шла просто как на прогулке".

     Другой рассказ:
     "Работала я однажды на конюшне: убирала, чистила, словом, что поручали,
то и делала. А  еды, как и всегда, не хватало.  Мои напарницы однажды  мне и
говорят: "Сегодня бульон будем есть". А я  уж и забыла, что  такое бульон, и
подумала:   шутят,  наверное.   "Бери  метлу  и  пойдем   мясо  для  бульона
заготавливать", - говорят мне.  Пошли,  а  в  конюшне воробьев  всегда  было
полным-полно.   Мы  их   метлами-то  и  набили   полное   ведро.  Сварили  -
действительно,  такого  замечательного бульона  я раньше  как  будто бы и не
пробовала. Вот ведь, правильно говорят: голод не тетка!"
     Осенью я начал учиться в московской школе, а Анна Васильевна  переехала
в Рыбинск, где ей была подыскана работа в качестве бутафора гордрамтеатра. Я
смог побывать у  нее в первые же каникулы, т.е. зимой 1948 г.  Каникулы были
коротки,  а  я -  одержим страстью  катания  на коньках  "Английский спорт",
прикрученных веревками и палками к валенкам, так что мои  зимние впечатления
были  просто никакими.  На память  об  этой поездке сохранилась  фотография,
сделанная  на рыбинском рынке: мы с Тюлей стоим перед холщовой  раскрашенной
декорацией,  на   которой   изображен  пароход  со   спасательными  кругами,
украшенными надписью "Привет из Рыбинска".
     Но зато летом я вкусил рыбинской жизни  сполна. К  этому  времени  Анна
Васильевна  получила  жилье,  и,  надо  сказать,  неплохое:  две  комнаты  в
одноэтажном домике,  из  одной  квартиры  и состоявшего.  Квартира  эта была
поделена между работниками театра, и соседствовала с Анной Васильевной семья
из  трех человек: отец  и мать  -  актеры  и  дочь, кажется,  Наташа  -  моя
ровесница, заносчивая тощая девочка.
     Смутно  ощущал я,  что  наша коммунальная  жизнь  повреждена  какими-то
антагонизмами,  но в чем дело - до того  ли мне было! Впрочем, антагонизмы -
это  для  коммуналок  правило, а не исключение,  так  что  все,  как  теперь
говорят, было нормально. Фамилия соседей была Пинаевы, и это обстоятельство,
к   моему   негодованию,   использовалось   в   шутливых  сценках,   которые
разыгрывались  тетей Аней, Тюлей  и  Ниной Гернет, когда рыбинские  проблемы
обсуждались  в  Москве  во   время  тайных  наездов  туда  Анны  Васильевны.
Обязательно  наступал  момент, когда  кто-нибудь  из них  кричал грозно:  "А
ну-ка, пинай, пинай  его!" Я требовал прекратить упоминание хотя бы даже и в
шутливой,  но недружественной  интонации  имени нашего  соседа, которого для
себя выбрал за образец  мужской красоты:  он обладал несравненно прекрасным,
каким-то, на мой взгляд, особенно  благородным ртом;  иногда  бывало,  что я
тайком и совершенно безрезультатно пытался  сложить свои мальчишечьи губенки
в  этот восхищавший меня пинаевский рисунок. Схватки  на  почве осуждения  и
защиты  Пинаевых  случались  периодически  и  приводили   всех  в  наилучшее
расположение духа.
     Центральная  и  одна  из  немногих асфальтированных  улиц,  на  которой
находился театр, конечно  же, называлась  ул. Ленина  и тянулась параллельно
Волге. Она проходила правым берегом реки в квартале  от  вытянувшихся  вдоль
берега пристаней, дебаркадеров, пропитанного дегтем песка, пеньковых мотков,
тросов, бочек, складов невесть чего и т.д.  - совершенно особого прибрежного
мира, к  которому город  обрывался  крутым и  высоким  вымощенным булыжником
спуском. Улица  эта проходила сквозь весь город и образовывала  главную  его
артерию, от  которой  в  направлении  от  реки  уходили  улочки и  переулки,
становившиеся по мере удаления от центра все тише и травянистее. Вот там-то,
на одном  из довольно тихих перекрестков, и стоял  наш  дом. В один из своих
приездов Тюля сделала несколько очень точных этюдов из окон угловой квартиры
тети  Ани: в одну  сторону  виднелся небольшой прудик или  наполненная талой
водой большая яма; в перпендикулярном направлении - глухой забор  со скрытым
за ним  прекрасным  тенистым чужим  садом; поверх забора  видны только кроны
довольно могучих лип, цветение  которых наполняло в  июне  воздух сладчайшим
медовым запахом.  Тротуары этой улочки были  выстланы  двумя рядами  широких
квадратных плит  известняка, мостовая  - булыжником; все  это делалось очень
аккуратно и продуманно: мостовая была выпуклой и вода при дожде стекала к ее
обочинам,  где  по  также  вымощенным  канавкам  текла в направлении сточных
люков.
     Кварталы между  ул.  Ленина и  Волгой  были застроены, пожалуй, лучшими
домами; в  них,  я думаю,  прежде жили  хозяева  и управители реки.  Теперь,
вернее  тогда, в 1948 г., эти  дома, как  и  весь  город, как и вся  страна,
потеряли  форму,  потрескались,  облупились,   все   в  них   подтекало,  не
закрывалось  или,  наоборот,  не открывалось,  и  были  они  густо  заселены
озабоченным  и  нищеватым людом.  Однако об этих  домах  и известных мне  их
обитателях - чуть позже.
     Итак, театр! Здание его тоже имело явно дореволюционное происхождение и
располагалось  в  одном из самых  центральных  кварталов  города:  рядом был
огромный  городской собор, сад  с  танцплощадкой,  несколько  кинотеатров  -
обязательные  "Арс"  и  "Юного  зрителя",  -  кукольный  театр  и, наверное,
рестораны, про которые я тогда не знал. Были, естественно, и магазинчики, но
здешние  были мне незнакомы, так как очереди за хлебом я отстаивал в  других
местах, а больше мне ничего и не доверялось.
     Вот парадокс воспоминаний - хочешь рассказать об одном, а рассказ своим
внутренним течением сносит тебя в совершенно неожиданном  направлении. Итак,
театр... Его я вспоминаю  со въезда во  двор,  давно  лишившегося  когда-то,
наверное,  узорно-решетчатых  ворот между  двух  уцелевших кирпичных  стоек.
Теперь  о воротах напоминали только  торчавшие  из  стоек  мощные  петельные
стержни, глубоко  изъеденные ржавчиной.  Съезд с тротуара на  проезжую часть
улицы ограничивали невысокие каменные  тумбы, предназначавшиеся когда-то для
привязывания лошадей.  Узкая горловина двора тянулась  между  двумя  глухими
стенами - справа театра, слева соседнего дома  - и выводила к  хозяйственным
задам театрального здания со множеством дверей и дверец, какими-то огрызками
железных лестниц, прилепленных к стенам,  складом необходимых  в театральном
деле  вещей,  как-то:  вечной кучи опилок, кусков фанерных стен с роскошными
окнами  и дверьми и проч. Из всего этого наиболее высоко я ценил опилки: они
постоянно отсыревали, упревали и потому внутри  были всегда горячими. Это их
свойство я  обнаружил, когда победно  вонзил в  тело кучи  сабельный клинок,
найденный  где-то  среди  театрального  хлама.   Когда  я  выдернул  его  из
поверженной  кучи,  он  оказался  обжигающе  горячим  -  эффект,  который  я
использовал  впоследствии  в  качестве  одного  из  козырей  в отношениях  с
приятелями, оказавшись как бы хозяином этого спящего городского вулкана.
     Со двора  через одну из дверец можно  было проникнуть в темные закоулки
здания  и  через  несколько  поворотов  арчатого  коридорчика   очутиться  в
бутафорской  мастерской -  царстве  Анны  Васильевны. Темноватая  комната  с
мощной  четырехугольного  сечения  колонной  посреди,  вдоль  стен выстроены
длинные рабочие столы, постоянный запах столярного клея и других бутафорских
ингредиентов.  Здесь  фантазии тети Ани была  дана  и воля, и хоть  какой-то
материал  для воплощения. Как нельзя кстати пришлись те  навыки, которые она
приобрела  в  Бурминском лагере  (один  из системы  Карагандинских лагерей),
когда оформляла  спектакль  "Забавный  случай"  по  Гольдони, разрешенный  к
постановке в  лагерной  КВЧ  для развлечения  начальства и  зеков. Наученной
тамошним  опытом,  ей  было  легко  здесь:  бумага,  клей,  краски,  тряпье,
деревяшки - все имелось  без особых ограничений.  Например, роскошные резные
золоченые  рамы  для  портретов делались с  помощью  пропитанных  клейстером
газет, из которых лепился  узорчатый рельеф, покрывавшийся  после  высыхания
краской и бронзовым порошком - из зала это выглядело  совершенно достоверно.
Серебряные кубки  -  тоже техника папье-маше.  Хуже  бывало, когда героям по
ходу действия, скажем, в пылу пирушки надо было, чокаясь, бить  кубками друг
о  друга - выходило неожиданно  глухо или, хуже  того,  картонно.  Или герой
выпивал отравленное питье  и валился вместе с  кубком на пол  - стоны  и шум
падающего тела могли  быть вполне натуральны, а вот падение кубка  разрушало
достигнутый эффект.  Тем не менее выглядели эти папье-машевые  поделки очень
внушительно.
     Мне сейчас кажется, что  у  Анны Васильевны  был постоянный  помощник и
будто бы  звали  его  Витька; он,  по-моему, и  присутствует  на фотографии,
сделанной однажды в мастерской. Но совершенно твердо мне вспоминается другой
ее  помощник,  которого, к моему удивлению, звали, как  и меня, тоже  Илья -
тогда это имя  было  достаточно редким.  В  бутафорскую  он ходил совершенно
добровольно,  так как был  художником-исполнителем. Помогал  он  тете Ане  с
покраской   каких-нибудь   подсохших  поделок,   с  подготовкой   деревянных
конструкций и т.д. Он также  присутствует на упомянутой фотографии. Илья был
веселый   молодой   парень,  несколько   подавлявший   меня  своим  напором,
постоянными междометиями, какими-то  необязательно  связанными  с конкретным
моментом хохмами, вроде "люблю повеселиться - немножечко пожрать". Но это не
мешало   ему  быть  добрым,  открытым   человеком,  очень  помогавшим   Анне
Васильевне, и  она его  любила. Больше  я, пожалуй, и  не припомню  в театре
людей, которые  бы  достаточно часто появлялись  у тети  Ани. Да и кому была
охота забираться в грязноватый подвал  с лабиринтами подсобок,  где работала
для многих не очень-то понятная женщина, появившаяся явно "оттуда"!
     В самом  начале  моей  рыбинской  жизни  у  меня  кратковременно возник
приятель из среды театральных детей. Единственное, чем эта мимолетная дружба
мне памятна, - попыткой воспользоваться системой вездесущих льгот, учредив в
ней свою  собственную ступень: дети  театральных работников.  Так, например,
однажды   мы  явились  в  кинотеатр,  важно  представились  и,  по-видимому,
преуспели,  потому  что  бесплатно посмотрели что-то, уж не "Золотой ключик"
ли. Вдохновленные удачей, мы отправились в кукольный театр, и - опять успех!
Здесь мы были уже посмелей и оттачивали некоторые детали ведения переговоров
с администрацией  - ее представителем была или ошеломленная нашей  наглостью
билетерша, или в лучшем случае кто-то повыше.  Словом,  идея показалась нам,
безусловно, выигрышной, заслуживающей  дальнейшей разработки и повсеместного
внедрения.
     Через  несколько дней тетя Аня  со смехом поинтересовалась результатами
наших инспекционных  походов по pыбинской культуре. Смущен я был чрезвычайно
- фокус был хорош, покуда работа шла "под крышей", каковой для меня являлась
тетя  Аня. Однако выяснилось,  что  крыша отсутствовала и зрителям прекрасно
были видны все ухищрения фокусника, так как и в кукольном, и в кинотеатре мы
имели дело с людьми, достаточно знавшими наших патронов.
     Из рыбинских друзей Анны Васильевны  наиболее близким ей человеком была
Нина  Владимировна Иванова, сотрудничавшая  в  местном  краеведческом музее.
Жила она  на  ул. Гоголя, в  том  ее престижном квартале, который был  зажат
между ул. Ленина и Волжской набережной. Дом был из приличных - этажей в 4-5,
задуманный когда-то как доходный,  но  к  тому  времени, о котором мы сейчас
говорим,  слово "доходы" если  и имело смысл применительно к  этому и многим
другим домам, то только потому, что  жили в  них полудоходяги. Нет, эти люди
были отнюдь не на шаг от голодной смерти, хотя изобилием продуктов Рыбинск и
тогда не блистал, а добыча пропитания была, бесспорно, проблемой номер один,
однако общий  стиль  и  содержание их жизни  уже не были -  как бы  хотелось
сказать  "еще не были"! - вполне человеческими.  Не многим удавалось в  этих
условиях сохранить следы  человечности, и  одним из  таких обитателей города
Рыбинска той поры и была Нина Владимировна.
     История Нины Владимировны мне неизвестна: как очутилась в  Рыбинске эта
интеллигентная  женщина,  явно хорошо образованная, без следа  типичного для
приволжских  мест  акцента,  -  это  для  меня  тайна.  Было  ли  это следом
построения  череды  победивших,  развитых  и  других  "социализмов"  или  же
отблеском утраченной  культуры  небольших русских городов в прошлом - теперь
об  этом  можно  только  гадать.  Первое  предположение  не  требует  особых
доказательств:  три десятка  послереволюционных  лет  прошли  в  непрерывном
перемешивании  народов по огромной  империи. В пользу последнего соображения
тоже имеются аргументы; в частности, именно Рыбинск, как недавно выяснилось,
был родиной замечательной песни "Вставай, страна  огромная" и написал  ее  в
1916  г.  Александр  Адольфович  Боде,  преподаватель  одной   из  рыбинских
гимназий, человек с  филологическим университетским образованием (см. журнал
"Столица" No 6 за 1991 г.), так что  были и в Рыбинске люди, это раз. Говоря
конкретнее о Нине  Владимировне,  нелишне вспомнить, что у нее  в Рыбинске и
где-то  окрест  него  были  родственники,  так  что  какие-то  корни   путем
ретроспективного анализа все же можно отыскать, но вместе с этим сохранялись
также и связи с Ленинградом, куда она время от времени ездила.
     Семья Нины Владимировны состояла из нее самой,  ее  племянника  Эрика -
взрослого и почти лысого мужчины лет тридцати, в гимнастерке и вообще  очень
комиссарского вида - и Эриковой  жены  Вали. В родственных окрестностях Нины
Владимировны  появился  и постоянно пребывал Витька, паренек постарше меня -
лет, наверное, четырнадцати, а и я-то  был тогда малохольным бледным ростком
одиннадцати-двенадцати годков, так что Витька казался мне почти мужчиной. Он
нисколько  не  возражал против  такого  к  себе отношения и стал первым моим
проводником в  мир Рыбинска, хотя  сам  был  откуда-то из других мест и  жил
здесь временно, обучаясь какому-то ремеслу. Однако скоро появился Юрка - сын
Шуры, еще  одной родственницы Нины Владимировны. Кроме Юрки у  Шуры была еще
старшая дочь, Лена, но она как-то  выпала  из поля  моего зрения,  поскольку
резонно чуждалась стаи подростков, в которую я быстро и самозабвенно влился;
помню только,  что была она русоволосой сероглазой девушкой, причем особенно
привлекательной в ней была некая приволжская спокойная прочность.
     Вначале меня, привыкшего к московско-ленинградскому выговору, забавляло
характерное волжское "оканье"  с распевными глагольными и - как раз наоборот
-  "акающими" окончаниями, подчеркиванье звонкости  "г"  -  "ты чеГО сеГОдня
дела-ашь, пОнима-ашь" и  т.д. Я точно так же был предметом всеобщих насмешек
за  свое  московское  "аканье", меня  просили сказать  "МАсква,  кАза..." и,
выслушав,  жутко  хохотали.  Я  остро и  даже  несколько  болезненно  ощущал
неожиданно проявившуюся неуклюжесть своей речи в  достаточно фундаментальной
и  монолитной среде  рыбинского маленького  народца. К тому же на их стороне
были передо мной несомненные преимущества:  во-первых,  это  они  жили здесь
постоянно, а не я, среди этих приволжских запахов, они  знали все совершенно
новые для меня тонкости жизни около могучей Волги, они вводили, а могли и не
вводить меня в этот мир, так что я чувствовал себя в сильной  зависимости от
них; во-вторых, мне понравилось звучание  этих "а-ашь", и  я  даже  старался
внедрить  их в свой обиход. Не могу  с уверенностью сказать, преуспел ли я в
этом ассимиляционном деле, так как сам я себя не слышал, но, думаю, вряд  ли
- все-таки  в  глубине  души  московский говор я  смутно  ощущал  как  более
красивый и правильный.
     Юрке  я  тоже  оказался кстати  - товарищ-москвич был,  по-видимому,  в
каком-то смысле козырной картой  в политике ребячьих отношений. Этого вполне
хватило,  чтобы  через  день  после знакомства  мы уже  не были  в состоянии
прожить друг без друга и часа. Пересказывать все наши приключения я не буду,
так  как  список  их  длинен и  был  бы интересен лишь  их  непосредственным
участникам  -  что-то   вроде  любительских  фотоснимков.  Впрочем,  ведь  и
любительские  снимки  становятся со временем  предметом интереса  историков,
художников  и других роющихся в  далеком или недавнем прошлом людей, так что
вроде бы и можно было углубиться в них подробнее, но - воздержусь, поскольку
не  об этом  здесь  речь,  и упомяну  о  них только лишь  в  связи  с  Анной
Васильевной.  А  отношение  к  ней  эти  не  всегда  безопасные  игры  имели
безусловное хотя  бы просто потому,  что  Анна Васильевна  была  человеком в
высшей степени ответственным, а меня  сдали  под ее надзор. Она даже  завела
дневник,  в  котором  отмечала  ежедневно  особенности  моего  поведения   и
состояния.  Надо  сказать, что мой портретец, возникающий при  чтении  этого
документа, не  вызывает большого восторга  -  мне  удавалось  быть  довольно
гадким  мальчиком, склонным к вранью  и уклонению  от  полезной практической
деятельности. Это вызывало у Анны Васильевны вполне мне теперь - но не тогда
-  понятную тревогу.  Задним  числом  я,  конечно, могу  толковать о  своих,
надеюсь,  хотя   бы  частично  преодоленных  порочных  наклонностях   как  о
результате, например, нестабильности моей детской судьбы и связанного с этим
отсутствия  в  самом раннем  возрасте  надежных нравственных опор; или  могу
ссылаться,  как  это  делает король в  шварцевском  "Обыкновенном  чуде", на
ужасную наследственность,  но  поделать с  прошлым я  уже ничего не  могу  -
сукиным сыном я был преизрядным.
     И тем не менее думаю,