алю еще в расцвете, хотя и на несомненном излете - ей было тогда лет
тридцать пять - тридцать семь, и все-таки она была удивительно хороша зрелой
женской  я бы даже сказал не красотой, а мощью - грузновата, но еще стройна,
глаза  точно такие, какие должны, по-моему, быть  у красоток  из  персидских
гаремов, и т.д.; прибавьте сюда красивый  низкий голос,  превосходный слух и
помножьте все  это на волнующую женственность - вот примерный набор качеств,
каждое из которых бывает неплохим аттрактантом, а тут их был щедрый букет!
     Так  вот,  среди  тогдашних приятелей  Валентины было  немало  людей из
недавних  прекрасных,  но уже  прошедших времен, и  один  - по имени  Саша -
большой   мастер   гитарного  дела.  Многое  пришлось  мне  услышать  в  его
исполнении,  но одну песню  -  про угодившего в  неволю  цыганского  жулика,
Жульмана,  -  я  запомнил из-за достоинств и  самой песни,  и ее исполнения.
Однажды,  предвидя появление Саши, я  зазвал тетю Аню к Валентине по  случаю
какого-то ее то  ли  юбилея, то  ли просто  так, без повода. Присутствие  за
столом пожилой,  несомненно интеллигентной  и нисколько не  тушующейся  дамы
было некоторым  ЧП для обычной  у  Валентины компании. Конечно, там и раньше
бывали пожилые люди, но, как правило, это были сошедшие  с круга ресторанные
музыканты,  чечеточники и т.п.,  которые  были не прочь тряхнуть уже  сильно
заметной стариной.  Анна Васильевна  произвела обычное для  нее и  совершено
оглушающее  для Валиных  приятелей впечатление. Гитарист Саша  действительно
был  там в  тот вечер  и уж  так  расстарался,  попав в поле очарования Анны
Васильевны,  что  преуспел -  его  исполнение было  оценено.  Жульмана  Анна
Васильевна запомнила тоже, и потом я не раз слышал,  как она напевает "течет
речка по песо-чеч-ку, бережо-чек моет...".
     Это отступление я посвящаю скорее  не Анне Васильевне,  а Вале, которую
вспоминаю  с  нежностью  за  ее  почти  материнское   ко  мне  отношение:  в
сюрреалистичном мире  полуподвального  и густо  коммунального  гнездовья  ее
присутствие  существенно  украшало  жизнь,  вполне  заслуживающую отдельного
описания, но - сейчас речь о другом.

     Из  области  человеческих   отношений  Анны  Васильевны   перво-наперво
вспоминаются ее  контакты с детьми. Были они замечательны, с одной  стороны,
полным отсутствием назидательности и вместе с тем крайней поучительностью, а
также тем, что строились на основе быстро  возникавших взаимного  уважения и
внимания,  т.е.  признаков,   которые,  увы,  не  всегда  присутствуют  и  в
отношениях взрослых партнеров,  а тут по одну  сторону был  оч-чень  пестрый
опыт  достаточно длинной  жизни, по другую -  юные существа  эпохи развитого
социализма. Но -  что  говорить  вообще,  давайте поконкретнее! Частично  об
отношениях Анны Васильевны ко мне как к ребенку я уже говорил, описывая нашу
завидовскую  и   рыбинскую  жизнь,   однако   осмыслялось  это   мною  очень
ретроспективно.  Позже   у   меня  было  предостаточно  возможностей,  чтобы
наблюдать тетю Аню в компании с другими детьми: тут были и мои собственные -
Маша, о которой уже  говорилось, и семью годами ее младший Вася, Олин сын и,
соответственно,  мой племянник  Иван,  а также  множество  других  детишек с
разных сторон.
     Анна  Васильевна не любила  "оставлять зло  на завтра",  и эта привычка
была  ею  усвоена  в детстве  от  бабушки Сафоновой,  Анны  Илларионовны,  -
бусеньки,  как  ее  называли  дети.  Вообразите,  что  кто-нибудь  из  детей
нашкодил,  например наврал, не сделал обещанного, утаил свой промах, нахамил
и т.д. -  словом, совершил какой-то  из серии детских  грехов, -  и домашнее
следствие  уже  развернуто, но не  доведено  до конца. Виновному перед  сном
полагалась частичная индульгенция, чтобы он засыпал успокоенным надеждой  на
прощение.  Что-то еще было недоговорено, оставались невыясненные подозрения,
но тетя Аня обязательно подходила  к нарушителю правил и говорила: "Ну ладно
уж, Бог с тобой, сейчас спи. Завтра  все окончательно  обсудим,  а теперь  -
покойной  ночи!" И действительно,  все  становилось  определенней,  яснее  и
спокойнее, и твое место в жизни начинало казаться не самым ужасным на земле,
раз было на  ней  такое мудрое начало, как тетя Аня, и сон милосердно уносил
несчастного в неведомые сладкие края.  А утром все оказывалось проще: солнце
светило по-прежнему, главные грозовые раскаты были позади, спрашивали тебя о
происшедшем, уже  посмеиваясь, и ты  чувствовал себя скорее не подсудимым, а
всеобщим посмешищем. Ситуация из драматической становилась комичной, когда и
самому виновнику  позволялось  вызвать  очередной  взрыв  хохота  раскрытием
какой-либо детали  преступления,  которое все уходило и уходило в прошлое, и
на  душе  становилось совсем легко.  В  какой-то  момент  тетя Аня подводила
черту, говоря: "Что же, теперь-то дело прошлое, но, пожалуйста, чтобы больше
мы  на подобную  тему не говорили  - только вранья (хамства,  пренебрежения,
игнорирования  распоряжений  главнокомандующего  и  т.д.) нам  в доме  и  не
хватало!" Окончательно прощенный и  потому счастливый  нарушитель  конвенций
повисал у  тети Ани  на шее,  а  она его притворно  сухо  и  вместе  ласково
спроваживала,  приговаривая:  "Ну,  будет подлизываться к  тете  Ане. Иди-ка
лучше и займись делом!"
     Тетя  Аня  терпеть  не  могла,  когда  в  ответ на ее  простые  просьбы
говорилось "хорошо, сейчас!", но дело на  том  и кончалось. Она  мрачнела, а
потом молча шла и сама делала то, о чем просила -  такие  мимолетные просьбы
обычно бывали  пустяковыми - вынести  мусор,  пойти в булочную,  молочную  и
проч. Когда кунктатор  спохватывался и с криком "я уже  иду" пытался вернуть
упущенное,  она  говорила:  "Что  уж  теперь  торопиться-то:  когда  тебя  о
чем-нибудь  просят и ты можешь  это сделать  - делай  сейчас же!" (Замечу  в
скобках, что  сам  я тысячу раз бывал виновен в  нарушении этого правила, да
только ли этого!)
     Еще одним, казавшимся в детстве странным, было такое тоже почерпнутое у
бусеньки правило: "Найди, а я  укажу!" Это говорилось, когда тетя Аня  (да и
Тюля тоже) просила, например:  "Машуля, дай мне, пожалуйста,  ножницы (очки,
сумку  -  что  угодно)".  -  "А где они?"  Ответ звучал  спокойно, несколько
резонерски и даже чуточку издевательски: "Ты найди, а я укажу!"
     Хорошо  помню,  что в  детстве меня эта формула  приводила в  суетливое
раздражение:  если  ты знаешь  где,  так  скажи  мне  это, я и подам! Только
гораздо позже до  меня дошло, что  таким  образом  бывала выражена  еще одна
сторона понятия "просьба": тебя ПРОСЯТ помочь, вот и сделай сначала все, что
тебе  самому под силу,  и  только  если увидишь,  что  не получается,  тогда
признавайся и проси дополнительных  сведений, содействия и т.д. Словом, будь
самостоятелен  в любом  деле,  даже в самом  малом! Вот ведь как получается:
некоторые, казалось, пустяковые реплики, и обращенные-то к ребенку, на самом
деле оказываются сказанными как бы  про запас  и предназначены на  потом, на
последующее раздумье и осмысление!
     Неподалеку  от  нас  в  начале 60-х  жила  семья  Олиной  подруги  Маши
Черкасовой (ее  с тети-Аниной легкой  руки  все звали Машкой-красивой), дочь
которой,  Алена, была  очень  симпатичным и своеобразным существом. Однажды,
когда Алена ела что-то вкусное, ее спросили, нравится ли ей кушанье. В ответ
Алена  басом  пропела:  "На-слаж-даю-ся!" Этот  ее  ответ привел тетю  Аня в
восторг, и  она  частенько его использовала  в качестве  реакции в  каких-то
подходящих ситуациях. Черкасовы купили  себе домик  в  деревне  на Нерли под
Суздалем,  и  тетя  Аня  бывала  у  них  там, причем о  контактах  с  Аленой
вспоминала наравне с прелестью тамошних мест.
     Моей  дочери   Маше   посчастливилось  прожить   некоторое   время  под
тети-Аниным  крылом - я  говорю  "посчастливилось", потому  что  в это время
происходили  всевозможные  переезды семьи ее  матери  и  Машина  жизнь могла
оказаться  устроенной  разными способами.  Однако  все повернулось наилучшим
образом и целый год  Марья прожила на Плющихе, где в Тюлиной берлоге ей было
устроено  раскладушечное  гнездо.  Я  вижу, что  опыт плющихинской  жизни не
прошел впустую, -  у дочери есть вкус к  человеческим  отношениям, далеко не
всегда,  к  сожалению,  реализуемый,  но  обстоятельства  часто сильнее нас.
Кстати  сказать,  тетя Аня была  Машиной  крестной матерью, а крестным - мой
товарищ Вадим Троицкий. Разница в возрасте крестных была достаточно заметной
-  больше  сорока  лет, но отношения их  были всегда  уважительны,  тетя Аня
обращалась к  своему куму "Вадим,  Вы...", а их участие  в  Машином крещении
никогда не упускалось из виду. Так они  друг друга и  звали - кум и кума,  и
сейчас  Вадим, приходя  ко мне,  всегда получает  для  использования любимую
пепельницу своей кумы - массивное бронзовое корытце.
     Для украшения жизни  Ивана  и  Марьи  тетя Аня  изобрела восхитительную
игру: им  было  сказано,  что в  доме есть  гномы,  которые  не откажутся от
некоторых   мелких  подношений  и  приятных   сюрпризов   вроде,   например,
выстроенных  из кубиков домов, каких-нибудь самодельных  штучек, картинок  и
проч. Может даже  статься, таинственно объясняли разинувшим рты детям, что в
ответ на хорошее к ним  отношение гномы со своей стороны предпримут какие-то
шаги по сближению, но уж какие -  это, сами понимаете, их, гномье,  то  есть
никому не известное дело.
     И  пошло-поехало:  по  вечерам  дети  уединялись  на   своих  небольших
суверенных   территориях   и  возводили  из   подручных   материалов   самые
разнообразные конструкции. Постепенно  строительство гномьих хором настолько
увлекло детей, что их день был наполнен обдумыванием планов новой резиденции
для  волшебного  партнера,  а  также ожиданием  вечера,  когда  можно  будет
заняться строительством и устройством гнездышка - этим восхитительным делом,
столь счастливо и увлекательно сочетавшим  мистицизм столоверчения со вполне
материальным  ремеслом  строителя  и  дизайнера.  Иногда к  готовому изделию
прилагалась записочка.  Гномы осматривали выстроенные для них хоромы, бывали
более  или менее ими  довольны  и  оставляли своим хозяевам приятные мелочи:
конфету,  яблоко,  записку  или  еще что-то.  Таким  образом,  помимо  чисто
материального обмена с миром волшебства у каждого из детей складывалась своя
собственная переписка, и это поднимало их в их же собственных глазах - а как
же: имеется никому не ведомый некто, который знает о них, заинтересован в их
деятельности  и даже  в  каком-то волнующем  смысле  зависит  от  них. Гномы
оказались существами, в которых вначале, пожалуй, не очень-то и верилось, но
по  мере углубления контактов дети  вполне  с  ними сживались  и числили  их
наравне со своими приятелями.
     Несколько позже гном  был занесен и в  жизнь  моего сына Васи, и тоже с
замечательными результатами  - записки туда и  обратно до сих пор хранятся у
нас  как образцы  детского,  а  отчасти  и  взрослого  творчества.  Взрослые
упоминаются здесь потому,  что детскую переписку  с потусторонним  миром они
использовали   для  проникновения  в  достаточно  закрытые  области  детской
психики. Нет пророка в своем отечестве, и то, что было бы отвергнуто или чем
можно было  пренебречь,  исходи  это  от  родителей, становилось  изреченным
свыше, если появлялось в записке гнома.
     Конечно,  дети  взрослели  и  однажды осмеливались  разрушить  миф. Тут
выяснялось,  что в течение некоторого уже довольно  длительного  времени они
поддерживали его  исключительно потому,  что не хотели огорчать заигравшихся
старших, и верно - прекращения этой  симпатичной забавы всегда было  немного
жаль.
     Вообще, дети липли к Анне Васильевне, находили в ней полную открытость,
уважительную  дружественность  и  получали  таким  образом прямой  доступ  к
человеку, явно значительному и во взрослом мире. Так, например, Иван, бывший
довольно  смешным  увальнем,  высказывавшийся в  свои  шесть-семь лет густым
баском и частенько застревавший  в словах из-за  желания  побыстрее выложить
занявшую его  идею, - так  вот  он,  будучи  совсем небольшим человеком, уже
прекрасно  понимал, что  Анна Васильевна - это  высший судия, и ее мнение  о
событиях его жизни, его поведении и поступках немало значило для него.
     Однажды  Ванька  притащил  с  улицы замызганную  картинку, которая  при
беглом просмотре оказалась прекрасной фотографической панорамой Кисловодска.
Тетя Аня вычистила картинку, и с тех пор она заняла свое неизменное место на
стене  среди  семейных сафоновских фотографий.  Глядя на панораму, тетя  Аня
часто рассказывала  о Кисловодске преинтересные вещи, и становилось досадно,
что, рассказанные, они утекают в никуда. Однажды я предложил ей записать все
это  в тетрадку, которую  можно было  бы  подвесить  рядом  с панорамой и  -
пожалуйста:  каждый,  кому  интересно  узнать,  что  здесь изображено, берет
тетрадку  и  читает  об  этом  сам.  Предложение  было принято:  ученическая
тетрадка  в   косую   линеечку  (таких  теперь,   кажется,  и  нет   больше)
действительно появилась; в ней записаны очень  живые воспоминания тети Ани о
детстве в  Кисловодске, приведены  кое-какие семейные предания,  и  все  это
основано  на описании деталей панорамы. На обложке тетрадки значится: "Илюше
Сафонову" - таким  образом, инициатор идеи был указан на афише,  а об Иване,
спасшем панораму и счастливо доставившем ее точно по адресу, сказано прямо в
тетрадке: "Если в доме есть мальчишка, он обязательно... " и т.д.
     С Иваном  -  это  уж  кстати  -  связаны  разные забавные эпизоды,  ну,
например, такой. Мой товарищ  Володя  Малютин  с детства прозывался Китом, и
это его  прозвище  очень  ему  идет.  Другой  мой товарищ  звался Жуком. Вот
однажды Жук  встретил в переулке Ивана, откуда-то направлявшегося к дому, но
каким-то образом  осведомленного, что я ушел то ли к Жуку, то ли к Киту. Жук
спросил у него, дома ли я. "Нет,  дядя Илюша у Жука". - "Но я как раз и есть
Жук!"  -  объяснил  Ваньке  Жук.  "Ну  тогда,  значит,  он  ушел  к  другому
животному", - рассудил Иван.
     По части воспитания детей нашим коллективным изобретением - в том числе
и   тети-Аниным,   хотя   главными  инициаторами   этого   широкомасштабного
педагогического  эксперимента  стали  я  и  Оля,   -  была  профилактическая
субботняя порка: детям  было объявлено, что за целую неделю  жизни порка ими
наверняка заслужена, так как невозможно себе  представить,  чтобы им удалось
прожить  целых  семь  дней  без  правонарушений,  пусть они  даже и остались
невыяснены, скрыты  и  т.д.,  что  тем  более  должно  быть  наказуемо. Дети
появлялись  после  школы,  обедали,  немного  приходили в  себя, и начинался
короткий спектакль  под названием  "Субботняя  порка". Я,  исполнявший  роль
палача,  бродил  по квартире,  стараясь  придать себе  вид все более и более
свирепый, тетя Аня  притворно просила  меня быть сегодня  не таким жестоким,
Тюля изображала трепет в предчувствии акта реализации грубой и непререкаемой
силы, а Оля  была сурова и сдержанна -  порка вызревала!  Наконец  я говорил
детям:  "Ну, пора -  пошли!" Иван да Марья,  галдя  и взывая к милосердию, а
также непрерывно восклицая "За что!", плелись  в маленькую Олину комнату. По
пути  Ванька  тем же баском  интересовался: "Дядя  Илюша,  а ты сегодня  как
будешь  - по голой?"  Его интерес  объяснялся  как  чисто  технологически  -
интерес  детали  к  процессу  ее  обработки,  -  так   и  чисто   сенсорными
соображениями  - по голой-то  чувствительнее! Действительно, порка имела две
степени  -  "по  голой"  и   "по  одетой".  Последняя  была  наиболее  часто
используемой  формой,  первая же  - достаточно  чрезвычайной, применявшейся,
когда имелись явные, а не символические поводы для порки. Дети  укладывались
рядышком на диване,  и под  их визг  и хохот,  отнюдь  не  лишенный оттенков
совершенно  натурального  испуга, я с  кровожадными возгласами перекрывал их
небольшие  попки  несколькими  достаточно   хлесткими  ударами  ремнем.  Все
участники  спектакля старательно отыгрывали свои  роли, в том числе и  дети,
хотя здесь, как и в игре  с гномами, их представления были  трудноразличимой
смесью -  игра была  замешена на серьезе и наоборот. Выпоротые  детишки  еще
какое-то  время  изображали   жертв   кровавого  террора,  а   я  постепенно
успокаивался, как бы насыщенный процедурой наказания.
     Среди моих  друзей  тетя Аня выделила  Володю  Севрюгина и  сделала его
своим постоянным соседом и собеседником во всех праздничных застольях. С ним
она вела  иногда разговоры,  содержание которых осталось мне  неизвестным  -
Володя стал ее поверенным. Кстати, из последних выходов тети Ани в гости мне
запомнились два,  и они  действительно  были последними,  - к Севрюгиным и к
Гедикянам. Севрюгины, между прочим, любовно назывались у нас  "Рыжими", и не
без оснований:  все  семейство,  за  исключением  Володиной  жены Оли,  было
огненно-рыжим  - и сам  Севрюгин, и его  дети,  Маша  и Алеша. Вот в один из
декабрьских вечеров 1974  г. тетя Аня и сказала мне: "Иленька, а не  сходить
ли  нам  к  Рыжим?"  -  "Конечно,  сходить!"  -  с  безусловным  энтузиазмом
согласился  я,  и  мы  тронулись.   Путь  был  некоротким  тогда:  метро  до
Юго-Запада, затем  автобус и, наконец, пятнадцать-двадцать минут пешего хода
вдоль  бесконечно   длинных  теплостанских   девятиэтажек,  через  пустынные
аэродинамические  пространства, наполненные обязательным жуткой силы ветром,
который  то норовит пронести тебя мимо  намеченного  подъезда, то, наоборот,
шагу не дает продвинуться к  нужному месту.  Тетя Аня терпеливо преодолевала
все  неудобства этого пути, иногда только поворачиваясь к ветру спиной, если
тот  стервенел выше меры. Не  забудем, что  ей  был  уже восемьдесят  один и
преодолены  были два  инфаркта, так что  ледяной ветер в лицо был совершенно
излишним. Каким же наслаждением было очутиться в тихом и теплом пространстве
севрюгинского  дома  с  его  приветливыми   хозяевами,  уютным   столом  под
желтоватым абажуром, сделанным из старой литографии, после декабрьской  теми
и  жгучего  ветра!   И  нисколько   не  неожиданной,  а,  наоборот,  в  этих
обстоятельствах  и   декорациях  обязательной  оказывалась  за  этим  столом
изысканная  формой  и   содержанием  бутылка   греческого  муската   -   все
воспринималось  вместе  и как верх  блаженства, и  как  нечто должное. Какие
беседы велись в тот  вечер, я,  к сожалению, не помню,  а вот восхитительное
ощущение духовного единства всех нас, собравшихся вокруг почти булгаковского
абажура,  легкость и  полнота  общения  (ненавижу  это  слово,  особенно его
модификацию с  инфинитивом "общнуться",  носящую  следы  свойственной  любым
сегодняшним  проявлениям  торопливости   и   сближающую  простую  беседу   с
биологическими отправлениями, определяющую ее как что-то  вроде быстренького
интеллектуального совокупления) -  это  осталось не в памяти даже,  а где-то
глубже, в душе, что ли!
     Вспоминается и еще один из последних выходов  Анны Васильевны в гости -
мы с  ней были  званы к Гедикянам,  дело было той же зимой 1974-го и  тоже в
декабре,  только  что погода была получше. К  Гедикянам нужно было ехать  от
метро  "Краснопресненская"  на  4-м  автобусе. Час  пик уже  миновал,  толпы
схлынули, и  в  автобусе  нам удалось  усесться  рядом. За  окном проплывали
заснеженные  пространства старых  парков, и тетя Аня что-то  говорила мне об
этих местах - не буду сочинять деталей, я не запомнил их: слишком мимолетным
было наше путешествие. Каким бы этот разговор ни  был, однако сидевшая перед
нами женщина вдруг повернулась  к нам и сказала, обращаясь ко мне: "Какое же
это  счастье - иметь  рядом с собой такого замечательного человека, как Ваша
родственница! Боюсь, что Вы  себе не вполне это представляете. Простите, что
я  невольно  оказалась  случайным слушателе