итывать "Отче  наш"  за  одно
дыхание, и  даже не выдыхая,  а вдыхая воздух - все на полном серьезе, чтобы
не заметил папа.

     Так  как я изо всего  выросла, то в  Кисловодске  пошили  мне  какие-то
немыслимые  рубашки с лиловыми горохами, одеяло  было тоже пестрое, а сестра
Варя  лежала  в белоснежных  рубашечках  с  кружевами  под голубым  атласным
одеялом. Я чувствовала себя дикаркой, а  Варя ("она маленькая,  ты ей должна
уступать") объявила, что  она не Варя, она  Аня, отобрала все  мои игрушки -
и... Кто же я? Это было просто ужасно.
     Еще очень ярко: нас с  Варей моют в одной ванне на ножках.  Очень много
мыльной  пены и очень смешно. Обе мы  стараемся попасть  ногой  друг другу в
нос. Потом  нас  несут (кто?), завернув в  одеяло, через длинный  темноватый
коридор. Как странно смотреть сверху - все другое совсем.
     Наша детская - очень большая, в три окна комната. Здесь живем мы: Варя,
я, Муля и наша гувернантка Людмила Николаевна (Никаша)23. Большой
черный стол,  под  которым очень  удобно  играть, большой  диван,  где  спит
Людмила Николаевна, умывальник за ширмой у печки, наши кроватки. Над диваном
полка, на ней икона и голубая лампадка, которая  горит всю ночь, и бутылка с
красным крестом с сиропом от кашля "Сиролин", это очень вкусно.
     Папа и мама на втором этаже. Это уже другой мир. Туда мы приходим утром
к завтраку, потом к чаю и к  обеду, но живем мы внизу. Я  уже читаю. Когда я
выучилась  читать - не знаю,  кажется, на шестом году, но  как?  Вроде  само
собой. В Газетном переулке на углу Тверской игрушечная лавка  Сафонова - это
очень интересно; там продаются сказки в издании Сытина. Книжка - 10 коп., но
какая!  Какие  картинки, какие краски! До сих пор помню  "Царевича-лягушку":
сидит у колодца красивая девушка, плачет, а из колодца лезет лягушка, во рту
у нее золотой мячик... Надо иметь все сказки именно десятикопеечные. Те, что
дороже, - это уже не то.
     А по субботам, когда  в Консерватории бывали симфонические концерты, из
окна  нашей  классной  (довольно унылой  комнаты)  можно  было  видеть,  как
светится  на большой лестнице витраж: святая Цецилия  играет  на органе. Это
окно заделано  теперь,  и на месте  его  висит  худшая из репинских картин -
русские композиторы. И каждый раз, когда я их вижу, мне жаль, что убрали это
поэтическое изображение слепой девушки, погруженной в звуки24.
     Мы воспитывались в церковном духе. Каждое воскресенье обязательно  было
ходить  к  обедне, в пост - говеть. Все это подчас  было обременительно,  но
придавало  жизни   какую-то  поэтическую  окраску.  Праздники   были  совсем
особенными  днями. К  ним  готовились  все, особенно к Пасхе,  во  всем доме
наводилась чистота и красота.
     Какое   наслаждение  красить  яйца!  Какой   восторг,  когда  во  время
пасхальной  заутрени открываются  запертые  двери церкви и выходит  крестный
ход!  И  подарки дарили на  праздники  нам,  и мы дарили  сами папе  и  маме
непременно что-нибудь,  что сделали  сами.  Подарки получали  мы  только  на
Рождество и Пасху все и лично каждый в дни рождения и именин.
     Папа был единоверцем, и всех нас крестил  единоверческий священник отец
Иоанн   Звездинский,   живший   в   Лефортове,   где   была   единоверческая
церковь25.
     Но  так как ездить туда было  далеко, то по  воскресеньям нас  водили в
ближайшую  православную церковь, а в Лефортово возили  только раз в  год, на
вынос плащаницы. С вечера укладывали  пораньше, с  тем чтобы разбудить  в 11
часов   -  служба  начиналась  около  12  ночи   (спать,  конечно,   никакой
возможности). Нанималось  ландо, туда насыпались  дети и  садились родители.
Холодная  ночь  ранней весны, спящая Москва необыкновенна. В  церкви мужчины
стоят отдельно - справа, женщины -  слева. Нам повязывают  на голову платки:
так  полагается.  Каждому -  круглый коврик  для  земных  поклонов.  Поклоны
кладутся по уставу - все сразу; их очень много,  болят  спина и колени. Поют
по  крюкам, напевы древние; иконы -  старого письма.  Плащаницу  выносят  на
рассвете,  крестный ход идет вокруг церкви со  свечами.  Холодно,  знобко и,
главное,  необычайно,  незабываемо. Папа любил это  пение  и  терпеть не мог
концертного пения в церкви - вероятно, из-за чувства стиля.
     А после службы мы  у отца Звездинского пили  чай в его маленьком домике
близ церкви  -  какие пироги с гречневой  кашей и луком!  При доме маленький
садик  с  кустами  черной  смородины и пруд,  в котором  дочка  отца  Иоанна
купалась ото льда до льда, что нас очень впечатляло.
     Мама была тоже религиозный человек. С приятным отсутствием ханжества...
     В  нашем  детском  мире  - над ним  -  существовали взрослые. Где-то на
Олимпе  (в Консерватории)  существует папа; он всегда  занят,  видим мы  его
только за столом.
     Завтрак.  Открывается  дверь из  Консерватории в  нашу столовую, входит
папа и всегда  приводит с собой кого-нибудь. За  столом общий разговор - нам
лучше помалкивать. Иногда нам капают в воду красное вино, оно не смешивается
с  водой,  а  лежит  сверху -  это  "интересное винцо". После  завтрака надо
подойти  к  папе, и он дает тебе "копарик" - кусочек сахара из черного кофе.
Ах, как вкусно!
     Мама - та  ближе.  Утром она встречает нас  в столовой, на  ней халат с
широкими  рукавами,  можно  залезть  туда  головой - сердце тает, такая  она
милая.
     Есть  еще  тетя  Настя Кабат, папина  сестра. Она живет в Петербурге, и
когда  приезжает, это  праздник, так как она  рассказывает  сказки  из "1001
ночи" в собственной интерпретации. Мы слушаем, затаив дыхание. Она настоящая
Шехерезада: всегда прерывает на самом интересном месте - и вдруг уедет. А мы
ходим завороженные до другого раза.
     Все кругом имело несколько волшебный вид.  В  почтовом  отделении дверь
заклеена бумагой под  витраж - кто ее знает, куда она ведет?  Рядом во дворе
лежит  груда стеклянных слитков - это плоды из подземного  дворца  Аладдина.
Кто-то  таинственный  живет  в  чулане под лестницей - страшновато, но очень
интересно.  И  лучшая игра  -  волшебная  история, где мы  попадаем  в самые
фантастические положения.
     Мы  -  это  Варя  и  я  и братья  Сережа и  Ваня. Сережа -  неистощимый
фантазер.  Ваня  -  каверзник,  от  него  всегда  можно  ждать  подвоха.  Мы
объединяемся  то с  одним,  то с другим  братом.  Между  собой  они отчаянно
дерутся. Сережа очень добрый, возбудимый и нервный, Ваня толст и музыкален.
     Непререкаемый авторитет -  старший брат Илюша, его слушают все и  очень
любят. Он  уже почти  большой,  играет на  виолончели, и в  сумерках  хорошо
слушать его игру в гостиной.
     Иногда  поет мама - когда думает, что одна. У нее прекрасный голос, она
закончила  Петербургскую  консерваторию  по  классу  Эверарди26 и
первое время концертировала с папой и виолончелистом Давидовым27,
когда  они  ездили  в  турне  по  России. Но десять  человек детей и  мамина
скромность -  так мало кто и  знал, какая она  прекрасная певица.  Пела  она
итальянские  вещи,  романсы  Чайковского  и   Грига.  Нам  -  детские  песни
Чайковского, казачью колыбельную,  "Как  по морю, морю синему" -  очень было
жалко,  когда ястреб  убивал лебедушку, и  приходилось  прятаться за  мамину
спину, чтобы не было видно, что плачешь.
     И все мы пели хором - больше казачьи песни...
     Мне не хочется создать  впечатление, что мы были идеальные дети: восемь
человек  детей  разного  возраста  и  разных  характеров - это была довольно
буйная компания. Всего бывало -  и ссор, и драк, и бранились мы со зла. Но -
и это относится к общему духу семьи - вранье  было не в ходу и бездельниками
мы не были. Я не  помню, чтобы кто-нибудь из нас слонял слонов.  И если папа
хотел смешать нас с грязью за какой-нибудь проступок, у  него не было худших
слов: "Это - неуважение к труду". И слушать это было очень стыдно.
     Папиного идеала кротости и послушания достичь было  невозможно. К этому
идеалу приближалась мама. Но,  помню,  мы говорили  ей:  "Почему папа хочет,
чтобы мы были такими кроткими, - ведь мы же его дети!"
     А  он был  человек крутой и страстный и возбуждал вокруг себя  страсти.
Были люди, которые его обожали, и другие - которые его ненавидели: удел всех
превышающих средний  человеческий  уровень. Он постоянно был в разъездах,  в
турне, вся семья лежала на маме, а нас было восемь человек.
     - Я не могу о  всех вас сразу беспокоиться,  но о ком-нибудь из  вас  -
всегда. Тот болен, у того с ученьем  плохо, тот проявляет дурные склонности,
эти ссорятся.
     И помимо  этого ей приходилось иметь дело со всеми артистами, бывавшими
у  нас в доме, поддерживать огромное знакомство, вести наш большой дом. Мама
была очень тактичный  человек.  Помню, как она ходила по комнате после оперы
Ипполитова-Иванова  "Измена"28. Михаила  Михайловича она  любила,
папа был с ним дружен долгие годы, а опера была скучнейшая.
     -  Ну что я ему скажу? - А сказать было необходимо. Наконец решилась  и
взяла телефонную трубку.
     Мы слушали с восхищением:
     - Знаешь, мама, это  просто фокус -  как тебе  удалось сказать  столько
хорошего и при этом нисколько не наврать?
     На папиных концертах в Петербурге ей приходилось сидеть в первом ряду с
Юлией Федоровной Абаза29,  которая ни  одного  не  пропускала. На
моей  памяти это  была уже старая дама  в каких-то серых вуалях -  настоящая
Пиковая Дама, так ее и звали. Она отличалась необыкновенной бесцеремонностью
и  очень громко  высказывала маме свое мнение о выступавших артистах, далеко
не  всегда  лестное.  Бедная мама не  знала,  куда деваться: ведь  ей с ними
приходилось постоянно иметь  дело, а артисты - народ обидчивый. Мы панически
боялись  этой  Абаза -  приходилось  подходить  к  ней  здороваться,  а  она
что-нибудь да скажет: "Quelle coiffure vous  avez  m-lle!" или "Je ne savais
pas, que votre fille est si jolie" ["О, какая у  Вас прическа,  мадемуазель"
или  " Я не знала,  что Ваша  дочь такая  миленькая" (фр.)], отчего  хочется
немедленно провалиться сквозь землю.
     Мама  была   умница.  Помню,   как-то  мы  все   сидели  за  столом   и
разговаривали. Она слушала, слушала, рассмеялась и сказала:
     - Эх вы, даже сплетничать не умеете!
     И правда, сплетни как-то не были в ходу у нас в доме.
     Помню, как  папа  взял меня  с собой  в заграничную поездку;  было  мне
неполных 16 лет. Ехали  мы на пароходе до  Стокгольма, потом в  Копенгаген и
затем к маме в Берлин, где она лечилась. Тут папа и стал вычитывать маме все
мои  промахи: Аня  не  умеет  себя  вести и  т.д.  Мама  с некоторым страхом
спросила:  "Да что же она такое  сделала?"  Кажется, главное мое прегрешение
было   то,   что,   когда   мы   с   папой   были   у   русского   посла   в
Копенгагене30, я на  его вопрос, учатся ли мои братья в лицее (он
был папиным товарищем по лицею), ответила, что мои братья не хотят учиться в
привилегированном  заведении,  что  было  совершенной   правдой.   Тут  мама
вздохнула с облегчением: "Ну, это еще ничего".
     Интересная это была поездка. На пристани меня пришел провожать мальчик,
в которого  я  была  влюблена, и принес мне большую коробку конфет.  Наутро,
выйдя на палубу из каюты, я увидала такую картину:  на шезлонге лежит папа с
самым небрежным видом, рядом на кончике стула сидит  какая-то дама и смотрит
на  него  с подобострастным  восхищением,  а папа  скармливает  двум  детям,
которые мне показались омерзительными, мои драгоценные конфеты.
     По дороге  из  Гельсингфорса  в Стокгольм  папа познакомился  с финским
композитором  Каянусом31,  очень  красивым  человеком  с  золотой
бородкой,  и  сразу объединился с  ним  за бутылкой  коньяку  -  так  они  и
просидели  в  каюте  до поздней ночи, пока я смотрела в  свете белой ночи на
розовые шхеры,  поросшие  редкими соснами,  слушая,  как  волны  от парохода
разбиваются о гранитные острова. Это было очаровательно.
     Под  Стокгольмом  острова  становятся  все  выше,  все  в  зелени  и  в
пригородных виллах, очень красивые. Поездили мы  с папой по городу, были  на
какой-то выставке, купили маме какой-то  подарок, и день закончился обедом в
ресторане (первый раз  в моей жизни) - с тем же Каянусом  - и цирком, где мы
смотрели на львов и казачью джигитовку, - стоило, конечно, для этого ехать в
Стокгольм.
     Папа вообще любил цирк и дома иногда говорил нам за  обедом: "Ну, дети,
мы  сегодня  поедем в  цирк Чинизелли!" Мы  в восторге. Затем он ложился  на
диван - на минутку - и закрывался газетой. Увы! Дело часто этим кончалось. А
у мамы  при виде зверей с укротителем холодел от  ужаса  нос.  Папин любимый
анекдот: укротитель кладет голову в пасть  льву и спрашивает:  "Почтеннейшая
публика, лев  бьет хвостом?" - "Нет, не бьет".  Тогда он вынимает  голову  и
раскланивается. Но раз  публика  кричит  радостно: "Бьет,  бьет!" - "Прощай,
почтеннейшая публика!"
     В  Копенгагене мы были с  папой в Тиволи, парке с разными аттракционами
(все  их  перепробовали,  папа  забавлялся  больше  меня),  в  Берлине  -  в
Винтергартене, варьете. Вероятно,  это была  хорошая разрядка после  большой
работы и музыки высокого стиля.
     Иногда  папа  любил  дразнить маму. Сидим мы все за обедом  -  вдруг он
начинает:  "Дети, хотите, я вам  расскажу, как  мама  расставляла мне сети?"
Мама в негодовании. "Дело было  в Карлсбаде; у Варвары Ивановны очень болела
нога, и она все отставала..." Мама: "Василий Ильич!!!" - "Ну, я как вежливый
человек, конечно..."
     Или другая вариация: "Дети! Хотите, я вам расскажу, как мама мне делала
предложение?"
     Тот же эффект, продолжения не следует.
     Больше всего  мама  негодовала, видимо, потому, что  для этого рассказа
имелись  веские основания: сестра уже после смерти и отца и мамы нашла в его
письменном столе мамино письмо, полностью его подтверждающее.
     Или  на  вокзале. Папа  уезжает; мама и все мы  стоим  на  перроне, 2-й
звонок, папа стоит на площадке вагона и ждет 3-го. Три удара колокола. Тогда
папа  спускается с  площадки и начинает прощаться  с мамой. Поезд трогается.
"Васенька,  ради  Бога",  - мама  в  панике.  Папа медленно влезает в вагон,
страшно довольный, что напугал.
     Так как отец постоянно был в разъездах, то телеграммы  были у нас делом
самым  обычным; из-за  границы он  любил посылать русский  текст  латинскими
буквами. Помню телеграмму из Лондона в Кисловодск:
     tuman, syro, saviduju wam - туман, сыро, завидую вам.
     Или лаконичное извещение после концерта:
     Bonbenerfolg. [Сногшибательный успех. (нем.)]
     В  Петербурге   у  него  был  даже  условный  петербургский  адрес  для
телеграфа: С.-Петербург, Фонофас.
     St. Petersbourg, Fonofas. [Fonofas - обратное чтение фамилии Safonoff.]
     Перед тем, как  стать невестой отца, мама была  влюблена  в Блока (отца
Александра  Блока)32, который очень  за ней ухаживал. Но так  как
родители  были против  этого претендента, то  и  сочли  за  благо увезти  ее
подальше  от  греха  и  уехали  с ней  за  границу,  в  Карлсбад.  Там она и
встретилась с папой и в конце концов вышла за него замуж33.
     Вероятно,  Блок был  сильно в нее  влюблен,  так  как потом женился  на
Бекетовой34, очень похожей  на маму. Только  та была маленькая, а
мама хорошего среднего роста.
     Всем нам очень импонировало то, что Александр  Блок, в сущности, мог бы
быть нашим братом,  - в дни нашей  молодости он  был властителем  дум нашего
поколения, хотя лично с ним никто из нас знаком не был.
     Зато с его  двоюродным братом35 мы были знакомы. Увы, он был
глухонемой  - и  какое же  было мучение танцевать с  человеком,  который  не
слышит музыки!
     У  папы была  какая-то особая дружба с  братом Сережей.  Мальчик он был
очень своеобразный, ко всему подходил  со своей меркой. Даже  арифметические
задачи решал совершенно необычным (очень запутанным) способом.
     Отца просто обожал - не по музыкальной линии. Кажется, один из всех нас
обладал полным  отсутствием  слуха. Папа бился долго, чтобы выучить его петь
нефальшиво арию мельника из "Русалки": "Да, стар и шаловлив я стал. Какой  я
мельник - я ворон!" И это был единственный мотив в его жизни, который он мог
повторить. Зато все стихи, которых он  знал множество, выбирая с безупречным
вкусом, он пел, перелагая на какую-то дикую мелодию, чем изводил окружающих.
     Папа очень  хотел,  чтобы Сережа отбывал воинскую повинность в казачьих
войсках. Отец никогда не переставал чувствовать себя коренным казаком - он и
числился казаком  станицы Кисловодской (по  месту  жительства, переводясь из
станицы  Ищерской). Но  брат категорически отказался, потому что  "в  случае
революции  казачьи  части  могут  послать  на  усмирение".  Так   и  отбывал
повинность в  драгунском Нижегородском полку в Тифлисе, с ним  же  пошел  на
войну 14-го года. Он и погиб на этой войне.
     Необыкновенной честности был человек. Летом 15-го года я виделась с ним
в  последний раз  в  Петрограде; он ехал на  Западный фронт с  Кавказа,  уже
офицером, переведясь  в пехотный полк из кавалерии.  Когда я  спросила  его,
почему он  это  сделал,  он  ответил:  "Видишь  ли,  в  пехоте большая убыль
офицеров; кроме того, я думаю, что у  меня недостаточно быстрое соображение,
чтобы командовать кавалерийской частью, - я могу подвести своих людей".
     Через два месяца он умер от ран, не сознавая, что умирает, по  дороге в
Петроград, куда  его  эвакуировали. Все говорил, что приедет к  нему  сестра
сейчас же (я). Рассказывал мне об этом ехавший  с ним товарищ, тоже раненый.
Мы  вдвоем с отцом встречали  на  вокзале его гроб - все  остальные из семьи
были в Кисловодске.
     Мне кажется, что именно с этих дней у папы стали такие печальные глаза,
что  мы  видим  на  последних портретах. Он  не плакал -  по крайней мере на
людях.
     И я помню, как на панихиде в полку, где служил брат, он спросил: шел ли
полк в наступление? (Брат был ранен стоя, в живот.)
     Совсем недавно мне рассказывали, как папа провожал брата на фронт еще в
самом начале войны и, вернувшись, сказал: "Вот я дожил до  счастливого  дня,
когда мой сын идет защищать родину". У него это была не фраза, так  он думал
и чувствовал.
     И мама... Весной 15-го  года  она уехала в  Кисловодск красивой пожилой
женщиной, а вернулась в Петроград после смерти брата маленькой старушкой.
     Есть фотография,  снятая на Кисловодском вокзале: встреча гроба с телом
брата - он похоронен в Кисловодске,  там же,  где  дед и бабушка и где потом
были похоронены отец и мама, недолго его пережившие.
     Тело брата привез его вестовой, живший после этого  некоторое  время  у
нас в семье. После революции он писал маме: "Как Сережа был бы рад!"
     В 23-м году я вернулась в  Москву, жила с братом Илюшей в  его комнате.
Ни у него, ни у меня денег не было,  а музыку очень хотелось слушать. Вот мы
и ходили к коменданту Консерватории  за контрамарками  на  концерты. Это был
старый знакомый:  он был  раньше монтером в Консерватории и приходил  к  нам
проводить на  елку цветные лампочки,  а  с его  детьми  мы играли  во дворе,
устраивали бега на приз - апельсин.
     Очень был милый  человек. Когда я  в первый  раз пришла к нему, он стал
рассказывать,  как в начале революции снял  и  спрятал для  сохранности  все
портреты -  теперь  они  висели на старых местах.  Он поглаживал  их рукой и
говорил: "Вот Василий Ильич был бы доволен, похвалил бы меня".
     Папы уже не было в живых, но он помнил, как  заботливо папа относился к
внешнему виду Консерватории.

     С АЛЕКСАНДРОМ ВАСИЛЬЕВИЧЕМ КОЛЧАКОМ

     Остается так мало времени: мне 74 года. Если я не буду писать сейчас  -
вероятно,  не напишу  никогда. Это не имеет отношения к истории - это просто
рассказ о  том, как я  встретилась с человеком,  которого я  знала в течение
пяти лет, с судьбой которого я связала свою судьбу навсегда.
     Восемнадцати  лет  я  вышла замуж  за  своего  троюродного  брата  С.Н.
Тимир