асности
     старший советник юстиции Холявченко

     Я  постарался  воспроизвести  этот  документ поточнее,  вплоть  до  его
композиции и расстановки строчных  и  прописных букв.  Обратите внимание  на
"Зам. Нач." и "госбезопасности": если  первое звучало более, пожалуй, гордо,
чем   горьковский  Человек,   то  второе  уже  хотелось   произнести  как-то
понезаметней,  такой, знаете ли, скороговорочкой, как будто этого и вовсе не
было. А чего стоит фамилия самого тов. зам. нач. - а?
     Вместе  с тем почти одновременно  и даже чуть раньше  - не забудем, что
Холявченко   сочинял  свое  выразительное  письмо  20  августа  1957  г.,  -
Ярославский  облсуд  шлет Книпер-Тимиревой А.В.  на тогда  еще  щербаковский
адрес два таких письмеца: первое, от 21 марта 1957 г., No 44у29с, называется
"Справка", вот оно:

     Дело   Книпер-Тимиревой   Анны   Васильевны  пересмотрено   Президиумом
Ярославского Областного Суда 8 марта 1957 г. Постановление Особого Совещания
при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменено, и дело в отношении Книпер-Тимиревой
А.В. производством прекращено за отсутствием состава преступления.
     Председатель Ярославского Областного Суда Молодяков

     По-видимому,  Анна   Васильевна  задала  гр-ну  Молодякову  недоуменный
вопрос, дескать, а как же  с судимостью 1939 г. и с тогдашним постановлением
ОСО, ведь  по делу 1950  г. она проходила как повторница,  с формулировками,
уже использованными в 39-м! Спрашиваете - отвечаем, и даже довольно  быстро,
т.е.  13 мая, но уже за  подписью молодяковского  зама гр-на  Ширшова. Ответ
исчерпывает все сомнения, все теперь ясно:

     На  Ваше  заявление  разъясняю,  что,  поскольку  Ваше дело  прекращено
постановлением Президиума за отсутствием состава преступления, Вы считаетесь
несудимой.

     Вообще с координацией движений у так называемых инстанций дело обстояло
неважно:  где-то  в  чем-то  отказывали,  а  где-то  то же самое  разрешали.
Никакого риска  в отказной реакции, разумеется, не было; работала  известная
тактика: лучше перебдеть, чем недобдеть.  Раз уж речь зашла  о заявлениях  и
реакциях   на  них,  приведу  некоторые  образцы   и  самих  заявлений  Анны
Васильевны. Вот одно из них, адресованное Г.М. Маленкову:

     Глубокоуважаемый  Георгий  Максимилианович!  Обращаюсь  прямо к  Вам  и
убедительно прошу промежуточные  инстанции вручить Вам это заявление. Думаю,
что 34 года всевозможных репрессий дают мне на это право.
     Я  -  дочь известного музыканта  В.И. Сафонова, который  упоминается  в
"Сов. музыке" в связи  со  100-летием со дня его рождения,  а также в  книге
Алексеева  "Русские  пианисты"  [образец  принятой   тогда,  да   и   теперь
практикуемой  милосердной  помощи малограмотным  руководящим  адресатам;  им
требуются подтверждения в  виде обращений к уже  прошедшим цензуру  книгам и
статьям по  поводу,  например,  "известности" музыканта Сафонова,  а то ведь
задурят голову-то. - С.И.]. Не буду перечислять всех своих арестов, лагерей,
ссылок - я сама потеряла им счет. Буду говорить только о первом, послужившем
основанием всего, что  затем последовало. 15-го  января 1920 г. в Иркутске я
была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне  было тогда 26
лет, я любила его, и была с ним близка, и не могла оставить этого человека в
последние дни его жизни. Вот, в сущности, и все. Я никогда не была связана с
какой-либо политической деятельностью;  это  было  настолько  очевидно,  что
такие обвинения мне и не предъявлялись. Познакомилась я с адмиралом Колчаком
в 1915 г. как  с товарищем моего первого мужа,  с которым я разошлась в 1918
г.
     Я  имела  возможность  оставить  Россию,  но эмиграция  никак  меня  не
привлекала  - я русский человек и за границей мне делать нечего. В 1922 г. в
Москве  я  вышла замуж за инженера В.К.  Книпера, умершего в Москве во время
войны, когда я,  пройдя арест  и  следствие, проводившиеся  по всем правилам
38-го года,  и обвиненная во всем,  что мне и  не снилось,  отбывала 8 лет в
Карагандинском лагере. Освобожденная в 1946  г. по окончании срока, я жила и
работала в городском театре в г. Щербакове.
     Мне 61 год, теперь я в ссылке. Все, что  было 35  лет назад, теперь уже
только  история. Я не знаю,  кому и  зачем нужно, чтобы  последние годы моей
жизни проходили в таких уже невыносимых для меня условиях. Из всех близких у
меня остались  только младшая сестра и сын другой сестры, погибшей во  время
блокады  Ленинграда.  Я  прошу  Вас  покончить  со  всем  этим  и  дать  мне
возможность дышать и жить то недолгое время, что мне осталось.
     6.07.54 А. Книпер

     Одно  из  последних ходатайств - уже упомянутое, к Н.С. Хрущеву, - было
сопровождено  солидным  приложением  из  семи  копий  отношений,  справок  и
заявлений. Что, как и когда сработало в скрипучем реабилитационном механизме
- конечно же, неизвестно, однако 28 июня 1960 г.  Прокуратура СССР отправила
Анне Васильевне такую бумагу:

        "ПРОКУРАТУРА СССР"
     28 июня 1960 г.
     No 13/3-Н-634
     КНИПЕР /ТИМИРЕВОЙ/ Анне Васильевне
     Яросл. обл., г. Рыбинск,
     ул. Урицкого, д. 34, кв. 16

     Сообщаю,  что  по  протестам  Прокуратуры  СССР  определениями Судебной
коллегии  по уголовным делам Верховного  суда  РСФСР от  1  марта  1960 года
постановления: от 10 мая 1935 года и 3  апреля 1939 года, по которым Вы были
осуждены, отменены.
     Вы   по  этим  делам  реабилитированы,  справки  об  этом  получите  из
Верховного суда РСФСР.
     По делу 1925 года судимость погашена, Вы считаетесь несудимой.

     Прокурор отдела по надзору за следствием
     в органах госбезопасности Захаров

     Верховный же суд РСФСР тоже не дремал и, опережая события, еще 17 марта
1960  г. выслал Анне Васильевне целых две  "справки",  в которых, правда, не
было  ни слова о  полной  реабилитации, но указывалось на отмену, во-первых,
постановления ОСО при НКВД от 10 мая 1935 г. - ввиду "отсутствия в ее (А.В.)
действиях  состава преступления", и, во-вторых, такого же постановления от 3
апреля  1939  г.,   но  это  уже  ввиду  "недоказанности  предъявленного  ей
обвинения". Представляю, какой был  спор  в Судебной коллегии: одни кричат -
"доказано",   другие   отводят  -  "не  доказано!".  По  счастью,   победили
человеколюбцы.
     Повеяло волей, т.е. возможностью  наконец-то жить со  своими. Возникали
новые заботы - о деньгах,  о  пенсии,  которую - авось!  -  как-то и удастся
выцыганить из наших  соцстрахов. Примером таких забот является письмо  от 10
марта 1960 г. с такими, в частности, строками:

     Глупо,  что  у  меня нет справок для пенсии, так  как в  этом случае до
ухода  из театра я все-таки получала бы  + 150 рублей по возрасту, которые -
ох, как пригодились бы! Вот жалкий список справок и сами они:
     1.  Удостоверение   Акц.  Общ.  Русско-Канадско-Америк.   пассажирского
Агентства.
     2. Справка  о  получаемом  заработке; Госавиаавтоиздат от  23.12.31 для
домоуправления.
     3. Справки из Госстройиздата для Горкома Рабис и из Госмашметиздата  от
13.11.33.
     4. Справки об общественной работе из Горкома Рабис от 16.03.34.
     5. Справка о заработке из Моск. Обл. НИИ Методологии от 29.12.32.
     6. Две незаверенные завидовские справки.
     7.  Профбилет  с  указанием  производственного  стажа  (шесть  лет)  от
23.04.36.
     8. Моя метрика.
     Вот и все - немного. Ну а затем  достану  выписку из трудовой  книжки и
соответствующую справку  из  театра.  Как  ты  думаешь,  можно ли  из  этого
что-нибудь извлечь +  справка о  реабилитации? Прошу  тебя изложить все свои
соображения о том, что мне следует предпринять. А пока буду делать ростры на
колоннах,  мешки с яблоками, из ошметков меха медвежью шкуру на пол, ордена,
березу,  травяной ковер, калачи,  чeрта в ступе и пр. и др., имена же их ты,
Господи, веси! Театр вот-вот разломают, но это все как-то постепенно отходит
и у меня исчезает всякое чувство реальности настоящего и будущего... но зато
прошлое!!! Нечего сказать, ну и жизнь...

     И  наконец, последнее письмо из Рыбинска от 9 апреля  1960 г. с планами
на дальнейшее:

     Сегодня  я  говорила  с  директором  (нарочно  в  присутствии  главного
режиссера),  чтобы  выяснить  все  обстоятельства   с  отъездом,   выпиской,
пропиской  в  Москве и гастролями.  Дело обстоит так: я  выписываюсь отсюда,
постараюсь быть  в Москве числа 26-27-го [по-видимому, апреля же.  - С.И.] и
прописаться там, затем 3-4-го возвращаюсь  в Рыбинск, где буду жить в здании
театра до 20-25 мая, затем еду на гастроли через  Москву в Житомир на июнь и
еще  куда-то  (Сумы и  т.п.)  на июль.  К августу все спектакли  должны быть
выпущены,  и я  могу оставить театр, чтобы  захватить  хоть кончик  лета для
отдыха. Принимая  во  внимание сволочную театральную скаредность,  все может
произойти и раньше, но  еще не знаю. В понедельник получу справку о зарплате
и выписку из трудовой  книжки, которую заверю и вышлю тебе вместе с  копиями
справок из  Верховного  Суда (впрочем, справки посылаю сейчас).  Прошу  тебя
устроить мне свидание с Котом и Натусей [Наталья Никитична Татарская-Пешкова
и  повзрослевший  друг   Оди,  достаточно  для  тети-Аниных  задач   знавшие
бюрократическую кухню. - С.И.] числа  27-28-го, чтобы до праздников написать
соответствующее  заявление  о  пенсии.  В   трудовой  книжке  бухгалтер   по
неизвестной причине поставила мне стаж до театра в 17 лет (не подтвержденный
документами).  Эта  тигрица  ко  мне  довольно прилично  относится  -  вроде
паспортиста  в  126-м  отд.   [милиции.  -  С.И.],  написавшего  о  нехватке
санитарной  нормы в 36  кв.  м на  троих. Но эта  липа  вряд ли будет  иметь
значение.
     Работы  вагон,  кроме того,  заканчиваю на  ногах  нормальный  весенний
грипп, т[ак]  ч[то] приблизительно похожа на чeрта. Очень хочу познакомиться
с Марией Ильиничной  [моя новорожденная  дочь; имя ей было  выбрано,  исходя
исключительно  из фамильных  соображений, из редко тогда употреблявшихся - в
ходу были  Марины и Андреи.  Моя склонная к изяществу  теща Евгения Павловна
всем  своим видом выражала протест против этого  "грубого" имени.  "Не знаю,
как вы, - говорила она, -  а  я так  буду называть ее Мариночкой" - и долгое
время действительно  так и  звала  Машу, хотя в конце-то концов смирилась. -
С.И.] и исследовать  ее  брови и прочее -  имя-то уж больно хорошо!  Вообще,
несколько соскучилась  по  тебе  и  Илюшке. Рыбинск  как-то исчерпался, даже
Н[аталья] В[ладимировна] собирается в Ленинград к племяннице.



     СНОВА ДОМА
     (1960-1975)


     Летом 1960 г. Анна Васильевна наконец-таки перебралась в Москву, в  так
хорошо  знакомую квартиру на Плющихе. Перед этим Тюля отослала ей телеграмму
следующего содержания:

     Жить в Щербакове не годится -
     Вас ждет на жительство столица!

     Переезд произошел, когда меня не было в Москве - в это время я пестовал
свою  только что  родившуюся  дочь Машу, и происходило это  со  мной в  гор.
Серпухове, у моего  тогдашнего  тестя  - очень, должен сказать, симпатичного
человека  -  Бориса Никитича Михайлова. По  возвращении в  Москву мы  с моей
первой женой  и дочкой  перебрались в  подвальчик  к  теще Евгении  Павловне
Михайловой, что, к счастью, было  в пяти минутах хода от  нашей плющихинской
квартиры. Население этой  квартиры  было тогда таким: Тюля  с тетей Аней, их
двоюродная сестра и  ровесница Наталья Николаевна Филипьева и  ее дочь Ольга
Ольшевская  -  моя ровесница.  Наталья Николаевна,  звавшаяся моими  тетками
Шиной и  сочувствовавшая  мне  по  поводу удаления в  изгнание,  хотя я себя
совсем  не  чувствовал  изгнанником, ссудила  мне  в качестве  приданого или
подслащения пилюли  холодильник  "Саратов",  бывший  в те времена  предметом
мечтаний  множества совграждан  -  в  их оттаявшем  за  оттепель воображении
стояли  рядом  замороженные продукты  и охлажденная водка. Этот  холодильник
перевозился  с  плющихинской  квартиры в тещин подвальчик на тележке, взятой
напрокат  у  грузчиков соседнего  дровяного  склада  -  был  такой  на  углу
Ружейного и Земледельческого  переулков (Боже,  что за  названия - музыка!).
Мягкостью подвески этот транспорт не отличался, а  мне раньше не приходилось
иметь дело с холодильниками, так что  при ковылянии через трамвайные рельсы,
обозначавшие  среди булыжной  плющихинской  мостовой  ее  стальную  ось,  из
загадочных глубин "Саратова" полетели  наземь  какие-то пружинки, а вслед за
ними   вывалилось   и   повисло   на  тонюсеньких   трубочках  круглое  тело
компрессорного агрегата. На мгновение я  оцепенел от ужаса,  а затем кинулся
спасать  холодильник.  Трамваи  останавливались  и  терпеливо   ждали,  пока
"саратовские" потроха не будут приведены в транспортабельное  состояние. Все
кончилось  благополучно, прерванное  трамвайное  движение  возобновилось,  и
холодильнику еще долго суждено  было всполошенно запускаться среди  ночи,  а
отфырчав свое, удовлетворенно встряхиваться и затихать.
     Несколько слов о нашем  плющихинском доме. Шестиэтажный, кирпичный, был
он  построен  в  1913  г. как  доходный,  с  большими  - по две  на  этаж  -
квартирами, без особых архитектурных вычурностей, но и не без вкуса и заботы
о  комфорте:  лифт   -  тогда  роскошная  новинка,  котельная  для  парового
отопления, красивые кафельные полы  в парадном и на кухнях квартир,  широкие
двойные  двери парадного подъезда, обрамленные нехитрым, но все-таки  узором
из зеркальных  стекол, грани которых раскидывали по полу  и стенам  радужные
пятна от  отраженного  стеклами в  доме напротив  утреннего солнца.  Дом был
неплохой, добротный и удобный. Был,  говорю  я, потому что сейчас  он, как и
все вокруг, гибельно запущен, но  - дальше, читатель, дальше!  В  сердцевине
дома  -  шахта  лифта,  а  также  отделенные  друг  от  друга  непрозрачными
стеклянными   перегородками  парадная  и  черная  лестницы.  Вообще  говоря,
собственно квартир в доме было десять -  начиная со второго этажа и вверх до
шестого, первый же был спланирован  для использования  под магазины  и жилье
для дворника, истопника и коменданта.
     Знакомство Анны Васильевны с этим домом состоялось в 1922 г., когда она
вернулась  в  Москву  после  драматических событий 1915-1921 гг.  Здесь в то
время квартировал ее брат Илья,  у  него она и  нашла приют. К этому времени
магазин  в правом крыле первого этажа дома был за  ненадобностью упразднен и
превращен в  жилье - в ту самую квартиру, в которой Сафоновы живут и  по сей
день. Там  поселился  тогда инженер-путеец  Всеволод  Константинович Книпер.
Через некоторое время Анна Васильевна вышла за  него замуж, переехала в этот
бывший магазин  сама, а после смерти матери Варвары Ивановны, скончавшейся в
1923  г.  в  Кисловодске, перевезла туда и сына  Володю (Одю).  Так Сафоновы
оказались посеяны на Плющихе. Позже  -  в  1938  г. -  здесь  же  поселилась
перебравшаяся из Ленинграда сестра Анны Васильевны,  Елена,  работавшая в то
время над  оформлением книжки Б.С. Житкова "Что я  видел", а в конце 1942 г.
сюда был депортирован  из  Иванова и я,  правда, говоря "сюда", я  выражаюсь
достаточно фигурально,  так как на первые полтора года моей московской жизни
меня  приняли  к  себе  сначала  Мария  Николаевна  и  Дмитрий  Леопольдович
Сулержицкие, а  потом Нина Михайловна Шлыкова - плющихинская квартира была в
то время необогреваемой,  если не считать кухонного  газа и электроплитки. В
доме на Плющихе я поселился после того, как мы с Тюлей натаскали кирпичей из
разбомбленного на Зубовской площади дома, а  симпатичнейший  и, естественно,
сильно пивший истопник, он же слесарь-сантехник и вообще на все руки мастер,
Григорий  Алексеевич сложил из них печку и протянул от нее  длинную жестяную
трубу,  ведшую к  вентиляционной решетке  на  кухне.  Труба действовала  как
перегонный аппарат: в ней оседал деготь и подо все стыки пришлось понавесить
консервных банок, чтобы собирать черную капель.
     Скажу несколько  слов о населявших  этот дом людях, причем  замечу, что
некоторые из  приводимых ниже сведений почерпнуты мной из бесед  с одним  из
старожилов  нашего дома, живущим в нем с самого своего рождения, т.е. с 1927
г., -  Владимиром Юрьевичем  Яньковым. Начну с женщины, которую я знал очень
близко, -  с дворничихи  Веры Семеновны Антоновой.  Она  занимала  небольшую
комнатку в упомянутой служебной квартире  - позже кв. 12,  расположенной  на
первом  этаже. Из  деревни  Оглоблино,  в  которой  она родилась  и  выросла
(неподалеку от Каширы), Вера Семеновна таинственными  обстоятельствами  была
заброшена в Москву 22 лет от роду (в 1906 г.). Довольно долго она прослужила
в  качестве  прислуги  в зажиточном  семействе Карновичей,  которые  жили  в
собственном доме в Ружейном переулке (по соседству с  ними жил когда-то поэт
Плещеев),  стала там совсем своей, а в 1922  г.  нанялась в наш дом работать
дворничихой и так в нем и осталась  до самой своей смерти  в 1982 г., а было
ей тогда уже 96 годков. Вскоре после войны умер  ее муж Григорий Потапович -
на  все руки мастер,  тоже работавший  дворником и истопником в  нашем доме;
Вера Семеновна прибилась к нам и - как-то  оно само  так устроилось  - стала
нашей домоправительницей.  К этому времени она уже  получала  пенсию рублей,
по-моему,  около 35-ти. (У Веры Семеновны это называлось "пензея"; ей вообще
было свойственно  искажать слова, и делала она это  по никому  не  известным
законам, но очень выразительно и важно. Так, отвечая по телефону на  просьбу
позвать Елену Васильевну, она, например, говорила: "А  яе нету - она севодни
на киятрах". Анжинер, стюдент, новостранец, энтот - вот ее словечки, которые
первыми приходят в голову.) Эпоха ее главенства в нашем квартирном хозяйстве
отражена  в небольшом эссе Елены  Васильевны,  персонально  посвященном Вере
Семеновне.

     Жили в доме люди,  которые вольно или невольно оказывались вовлеченными
в обычные для тех времен события - кто-то бывал понятым при обысках  у нас в
квартире (например, родственница В.Ю.  Янькова, о нем я уже  упоминал, когда
говорил  об истории дома, Б.  Янькова, которая  была председателем домкома -
незавидная по тем временам общественная нагрузочка,  Эйдис - отец девочки, с
которой  я  позже  играл в  плющихинских  дворах  в  казаки-разбойники  и  в
штандер), а кому-то доставались роли  посерьезнее. В одной из так называемых
уплотненных и ставшей в результате  густо коммунальной квартире нашего дома,
в комнате, через стенку  соседствовавшей  с уже упомянутыми Яньковыми,  жило
семейство Линков, имевшее  какие-то немецкие корни, которых они никогда и не
скрывали.  Младшему  сыну Линков  -  Кириллу - покровительствовал  сын  Анны
Васильевны,  Одя.   Ясно,  что  Кирилл  боготворил   своего  восхитительного
взрослого  товарища  (Одя  был  на  несколько  лет старше,  а разница  между
15-летним мальчишкой  и 20-летним молодым мужчиной ощущается в юности  очень
остро), семьи были знакомы, причем и тот и другой часто бывали друг у друга.
В 38-м был арестован отец Кирилла - Павел Фердинандович Линк: ему предъявили
обвинение  в  шпионаже  в пользу Германии и расстреляли. Жизнь  Кирилла тоже
сложилась непросто: он был совершенно раздавлен арестом отца и с первого дня
войны - совсем еще мальчишкой - рвался  на фронт,  чтобы "доказать". Наконец
ему это удалось, и на протяжении доставшейся ему фронтовой жизни судьба была
к нему демонстративно милостива:  убивало людей, стоявших или шедших рядом с
ним, на нем  же не было ни царапины, самое большое - это контузия от разрыва
снаряда, который  убил трех его сослуживцев, бывших в тот момент поблизости.
Уже  по окончании войны  он  попал в  Германию, где каким-то образом  угодил
шофером к Василию Сталину. Однажды он  имел  неосторожность  заглушить мотор
поданной к выходу  Василия машины, а она возьми да не заведись, когда хозяин
уже  уселся  на ее  пружинном  кожаном диване. Кирилл вышел  и  стал крутить