долго вперед и что вслед за этим  ужасом
и  горем  более светлые  дни. Вы говорите, что  жалеете о том, что  пережили
гибель "Марии", если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в  Вас
приходится подчас мне видеть,  Вы не говорили бы этого даже  в такие тяжелые
минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас,
побыть с  Вами, может быть, я сумела  бы  лучше говорить с Вами, чем сейчас,
писать  так трудно - лучше передать мое безграничное участие к  Вашему горю.
Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич,
что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю  о Вас с глубокой
нежностью и  печалью, молюсь о Вас так  горячо,  как только могу, и все-таки
верю, что  за этим  испытанием Господь опять  пошлет  Вам счастье, поможет и
сохранит Вас для светлого будущего.
     До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз - да
хранит Вас Господь.
     Анна Тимирева

     P.S. Это  письмо я пошлю через  Генеральный штаб, т[ак] к[ак] иначе они
идут  очень  долго;  Вы же,  Александр  Васильевич, милый,  если  соберетесь
написать мне, пишите на Шпалерную, 32, кв. Плеске, - я здесь живу  и вряд ли
еще скоро уеду.
     Анна Т.
     ____________

     1 См. примеч. 51 к ФВ.
     2 См. примеч. 49 к ФВ.
     3 Имеется в виду окружение немцами в районе Сольдау в Восточной Пруссии
15-16 августа 1914  г.  двух корпусов  2-й  армии генерала  А.В.  Самсонова,
застрелившегося в ночь на 17 августа.
     4 Варшава была взята немцами после долгих и кровопролитных боев 23 июля
1915 г.
     5 Имеется в виду Сергей Васильевич Сафонов (1889-1915).


     No 2
     [Перепечатано  из:  Русское  прошлое. Историко-документальный альманах.
Кн. 5, с. 71-72.]

     Петроград 20 октября 1916 г.
     Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше  от 17-го. С
большой  печалью я прочитала его,  мне тяжело и  больно видеть Ваше душевное
состояние, даже почерк у Вас  совсем изменился. Что мне сказать  Вам, милый,
бедный друг  мой, Александр Васильевич.  Мне очень горько, что я  совершенно
бессильна сколько-нибудь  помочь  Вам, когда Вам так трудно, хоть как-нибудь
облегчить  Ваше  тяжелое горе.  Вы  пишете о том, что Ваше несчастье  должно
возбуждать  что-то  вроде презрения,  почему,  я  не  понимаю. Кроме  самого
нежного  участия, самого глубокого  сострадания, я ничего не нахожу в  своем
сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху  вниз? - Ведь
это  правда,  Александр  Васильевич.  Какую же  вину передо мной  Вы  можете
чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела  от
Вас,  милый  Александр  Васильевич;  неужели  же  правда  Вы  считаете  меня
настолько  бессердечной, чтобы  я  была  в состоянии отвернуться  от  самого
дорогого  моего  друга  только  потому,  что  на  его  долю  выпало  большое
несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для
меня, Александр Васильевич, - напротив, может быть.
     Вы говорите,  что старались не думать обо мне все это время, но я думаю
о  Вас  по-прежнему, где  бы и с кем я ни  была.  Впрочем, я мало кого вижу,
т[ак] к[ак] избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не  слышать всевозможных
нелепых слухов и сплетен,  которыми город кишит.  Но совершенно уйти  от них
трудно, т[ак] к[ак] у моей тети1 все-таки кое-кто бывает и всякий
с азартом хочет рассказать свое, ну да  Бог с ними. Вечерами сижу дома, днем
без  конца  хожу пешком куда глаза глядят,  одна по дождю и морозу и  думаю,
думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери  "Марии", я
понимаю,  что корабль можно любить  как человека, больше, может быть,  даже,
что  потерять  его безмерно тяжело, и не буду  говорить Вам никаких ненужных
утешений  по этому  поводу. Но этот пусть самый дорогой и любимый  корабль у
Вас  не единственный,  и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем
больше   силы   понадобится  Вам   лично,   чтобы  с   меньшими   средствами
господствовать  над морем.  На Вас надежда многих,  Вы  не забывайте  этого,
Александр Васильевич, милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно
трудно  пересилить свое горе  и  бодро смотреть  вперед,  но Вы  это можете,
Александр  Васильевич, я верю в это, или совсем не знаю Вас. Вы  пишeте, что
Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе "Марии", сколько раз я сама
думала об  этом, но если этому не суждено было  быть, то я  все-таки надеюсь
встретиться с Вами когда-нибудь,  для встречи у нас  остался  еще весь Божий
мир, и, где  бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и
всегда.  И мне  хочется думать, что эти ужасные дни пройдут,  пройдет первая
острая  боль  утраты  и  я  снова  увижу  Вас  таким,  каким знаю и привыкла
представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?..
     Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич.  Я бы
хотела  думать, что хоть немного отлегло у  Вас от  сердца. Уж очень поздно,
четвертый час  и пора  спать давно. До свидания пока, Александр  Васильевич,
мой друг, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же
могу только молиться за Вас - и молюсь.
     Анна Тимирева

     ________________

     1 Имеется в виду М.И. Плеске. См. примеч. 3 и 70 к ФВ.

     No 3

     П[етрогра]д 7 марта 1918 г.
     Фурштадтская, 37
     Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный
день, сильная, совсем весенняя оттепель -  все имеет какой-то веселый, точно
праздничный вид, совсем  не  соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся  с
мыслью - что  немцы?1 И весь день она  составляет  фон для  всего
остального.  Эти дни  - агония,  хоть  бы  скорее  конец,  но  какой  конец,
Александр  Васильевич, милый, как жить после всего  этого? Я думаю о Вас все
время,  как  всегда, друг мой, Александр Васильевич, и в тысячный раз  после
Вашего  отъезда благодарю  Бога, что Он  не допустил  Вас быть ни  невольным
попустителем,   ни  благородным   и  пассивным   свидетелем   совершающегося
гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без
ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на
душе  за  Вас,  Вашу  жизнь и судьбу - но  видеть  Вас сейчас, при  том, что
делается, я  не хочу.  Я  не хочу Вас  видеть  в городе,  занятом  немецкими
солдатами, в положении  полувоенно-пленного, только  не это, слишком больно.
Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно
будет  начать  на  развалинах  нашей  Родины,  - как  я  буду  ждать  Вашего
возвращения, минуты,  когда  опять  буду  с  Вами,  снова увижу Вас,  как  в
последние наши встречи.

     8 марта

     Мой  дорогой, милый Александр Васильевич, мне хочется говорить с Вами -
на душе  так нехорошо. Сегодня пришло из Кисловодска  письмо на имя прислуги
Сафоновых. Отец мой2  очень болен, я  боюсь, что хуже, чем болен.
Письмо от 9-го, а  5-го февр[аля] (ст. ст.) был  у него удар и  потом  очень
плохо. Пишет кухарка - sans menagement [Неосторожно, без пощады (фр.)].
     С  тех  пор  прошло  2  недели, что там теперь?  Почты  фактически нет,
телеграфа тоже. Мне страшно горько подумать об этой утрате, отец  мне  очень
дорог, даром что  не было,  кажется,  дня  без столкновений,  когда мы  жили
вместе. Но ведь это же вздор, у него характер крутой, а я тоже не  отличаюсь
кротостью. Мы же любили, и жалели, и понимали друг друга лучше и больше, чем
привыкли показывать. Уж очень тяжело  дался  ему этот последний год, да  и с
тех пор,  как брат  мой был убит  2 года  тому назад3, его  точно
сломило. Если бы Вы знали, как  больно было видеть это, как человек огромной
воли и характера как ребенок плакал от радости, от волнения, от жалости. И я
его так давно не  видала - почти год, с тех пор, как Вы были здесь в апреле.
Милый мой Александр Васильевич, может  быть, мне не  надо  вовсе  так писать
Вам, но мне очень горько и, видит Бог, нет никого более близкого и дорогого,
чем Вы, к кому я могу обратиться со своим горем. Вы ведь не  поставите мне в
вину, что я пишу  Вам такие невеселые  вещи, друг мой. И еще - совсем больна
тетя  Маша  Плеске4, ей очень  нехорошо. Если  с  ней  что-нибудь
случится, для меня  это  будет  большой удар. Во многие дурные и хорошие дни
она  умела  быть  больше чем другом мне, и у меня всегда было к ней  чувство
исключительной нежности и  близости  душевной.  Господи, хоть бы  что-нибудь
знать. Простите меня, моя  любимая химера, мне весь вечер  пришлось сидеть с
посторонними людьми  и делать любезный вид, слава Богу, я одна сейчас и могу
говорить с Вами  одним  не о беде, погоде и политике, а  о том, что  тяжелым
камнем лежит у меня на сердце. В эти  горькие минуты чего бы я не дала, чтоб
побыть с Вами, заглянуть в Ваши милые темные глаза - мне было бы все легче с
Вами.


     10 марта
     Дорогой Александр Васильевич!
     Сегодня я получила письмо  из  Кисловодска -  отец мой умер 14-го -  27
февр[аля], не приходя  в сознание. Как странно терять человека, не видя его,
-  все  точно  по-старому,  комната, где  он жил, его рояли, его  вещи, а  я
никогда его больше не увижу5.
     Мы  все, дети,  в  сущности,  не  много видели отца -  всегда он  был в
разъездах; дома много работал. Но  с его смертью точно душу  вынули из нашей
семьи. Мы все  на него были похожи  и лицом и характером, его семья была для
нас  несравненно  ближе,  чем  все  остальные родные.  Александр Васильевич,
милый, у меня неспокойно на душе за  Вас эти дни. Где Вы, мой дорогой, что с
Вами? Так страшно  жить, и самое  страшное так просто приходит, и "несчастья
храбры - они идут и наступают и  никогда не кажут  тыла". Только  бы Господь
Вас хранил, радость моя, Александр Васильевич. Где-то далеко гудят фабричные
гудки  - какая-то тревога. Но не все ли равно. К  этому и ночной стрельбе мы
так уже привыкли...
     Правительство  сегодня  выехало  в Москву6, и  сейчас  же  в
городе  начинается  брожение.  Рыщут броневые автомобили  - как  будто белой
гвардии, действующей в  контакте с немцами;  по крайней мере красная гвардия
тщится  с  ними  сражаться. Но  ее  очень  мало,  и  надо  полагать, что  не
сегодня-завтра П[етрогра]д будет в руках белой гвардии, состав кот[орой] для
меня несколько загадочен. Откровенно  говоря, все  это меня мало интересует.
Ясно,  что  революция на  излете, а детали мерзки, как всегда. Я  и газет не
читаю, заставляя С.Н.7 излагать мне самое существенное.
     Володя  Р.8  все  еще в  тюрьме,  и  неизвестно,  когда  его
выпустят, т[ак]  к[ак] следствия по  его делу еще не  было  (2 недели). Е.А.
Беренс9 играет довольно жалкую роль большевистск[ого] техника  по
морским делам,  осмысленность которой  трудно  объяснить,  т[ак] к[ак] флота
фактически нет уже  довольно давно - вся команда разбежалась. Господи, когда
же будет хоть какое-нибудь разумное дело у  нас  - ну пусть немцы, пусть кто
угодно, но только не  этот отвратительный застой во всем. Я писала Вам, что,
может  быть, поеду во Владивосток;  из этого ничего  не выходит, по  крайней
мере скоро, да, верно, и вовсе не выйдет. Что я буду делать - не знаю. Может
быть, поеду к своим в Кисловодск, вернее, что останусь здесь. Это  не важно,
все равно Ваших  писем я не  жду -  где же их получить, а остальное мне  все
равно.
     До свиданья, пока - спокойной ночи, дорогой мой Александр Васильевич.
     Да хранит Вас Бог.


     [Не  ранее  13  марта  1918  г.]  [Датируется   по  времени  публикации
цитируемого некролога Сафонова (см. примеч. 12, 13).]
     Милый мой Александр Васильевич, о ком ни начнешь думать, все так плохо:
и моя  мать10  со своим огромным горем, которой  я ничем не  могу
помочь   из-за   этого   проклятого   сообщения,  и   несчастное   семейство
Плеске11,  и  Володя  Р. в одиночке, и  Вы,  моя любимая  химера,
неизвестно  где, от которой я отрезана на такое неопределенное время. Как ни
странно,  я  мало думаю  о смерти отца; мне кажется, я  просто ей не верю  -
часто, когда мне надо говорить о  ней, я должна бороться  с чувством, что на
самом деле это только  так, а он жив.  Нельзя поверить этому, верно, если не
видишь  сама.  Я все вспоминаю  его  живого, точно он  в отъезде и вернется;
странно, не правда ли?
     Появилось в газетах несколько некрологов12, написанных в том
газетно-пошловатом   стиле,   кот[орый]   отец   глубоко  презирал.   Но   в
одном13 рецензент, вряд ли очень даже доброжелательно, обмолвился
довольно  замечательной  характеристикой:   "это   был  полководец,  ведущий
оркестровое  войско  к  победе,  в  нем  был  какой-то  империализм,  что-то
автократическое  исходило из его  управления" и "его деятельность  не всегда
отличалась  вниманием к коллегиальному  началу"...  Впрочем,  таково резюме,
можно до некоторой степени "извинить" его необыкновенное упорство, служившее
высоким целям и приводившее обычно к блестящим результатам, несмотря на явно
контрреволюционный  образ действий  (это  не  говорится,  а подразумевается,
отдавая дань духу времени, конечно).
     Да, если был контрреволюционер - до глубины души,  то это был мой отец.
Если революция разрушение, то  вся его жизнь была созиданием, если революция
есть торжество  демократического  принципа  и  диктатура  черни,  то он  был
аристократом духа и привык властвовать [над] людьми и на эстраде, и в жизни.
Оттого   он  так  и  страдал,  видя  все,  что   делалось  кругом,  презирая
демократическую  бездарность  как  высокоодаренный  человек, слишком  многое
предвидя и понимая с первых дней революции.
     Простите, Александр Васильевич, милый, что я все возвращаюсь к тому же,
невольно выходит так.
     Сегодня я  была в "Крестах"14, отнесла  пакет с едой  Володе
Р., но его не  видела. Хочу получить свидание,  но  для этого  надо  ехать в
Военно-революционный трибунал за пропуском; т[ак]  к[ак] никаких родственных
отношений у меня  к нему нет, то я просила его  сестру сказать ему, чтобы он
не слишком удивлялся, если к нему явится его гражданская  жена: теперь  ведь
это  просто,  достаточно  записи  на  блокноте  или  телефонной  книжке  для
заключения брака, а  повод, согласитесь,  самый основательный  для получения
пропуска.
     2 раза  в  неделю  minimum  назначается  день для  входа в П[етрогра]д,
виновата,   в   вольный   торговый   город   П[етро-град]15   или
П[етроград]скую красную-крестьянско-рабочую полосатую коммуну16 -
кажется, полный титул. Но т[ак] к[ак] никто не знает  дня  и часа,  то всего
вернее, что просто в один очень скверный  день  мы увидим на  каждом углу по
доброму  шуцману  и все  пройдет незаметно17.  Как  далеки Вы ото
всего этого,  Александр  Васильевич, милый, и слава Богу, как далеки  Вы  от
меня  сейчас - вот это уже гораздо хуже,  даже вовсе  плохо, милая,  дорогая
химера.
     А Развозов выбран опять  командующим  "флотом"18, если можно
так  назвать   эту   коллекцию  плавающих   предметов;  вот  Вам   торжество
коллегиального  принципа  в  последнюю  минуту.  Господи,  до  чего это  все
бездарно. Во  главе обороны П[етрогра]да стоит ген[ерал] Шварц19:
Вы его знаете, артурский, про кот[орого] говорят, что он собирается наводить
порядки и едва ли не член имеющего родиться правительства.
     Но все это теперь так неинтересно. Нельзя же повесить человека за ребро
на год и потом ожидать  от него сколько-нибудь живого  отношения к событиям.
Поневоле придешь к философско-исторической точке зрения, которую я, несмотря
на это,  все-таки  презираю  всей  душой,  -  грош  цена тому, что  является
результатом усталости душевной.

     13 марта
     Вчера   П[етрогра]д   "праздновал"   годовщину  революции20:
с'etait  luqubre  [Как   это  мрачно  (фр.).].  Против  ожидания  -  никаких
манифестаций, на улицах мало народу,  магазины закрыты, с забитыми  ставнями
окнами,  и единственный за последнее время день без солнца. Праздник  больше
был похож на панихиду, да так оно  и есть  на самом деле - революцию хоронят
по  4-му разряду:  покойник сам  правит21.  В  городе по-прежнему
ерунда,  ничего не  разберешь.  Все так  глупо,  что  нарочно не  придумаешь
такого. А  немцы сделали высадку  в Або22 и,  кажется, собираются
двигаться на  П[етрогра]д с  двух сторон - из  Финляндии и со стороны Нарвы.
Впрочем, говорят,  что и Бологое  более или  менее в их руках23 -
при помощи военнопленных.

     21 марта
     Милый,  дорогой Александр  Васильевич,  кончаю наспех  уж  очень  давно
начатое письмо. Я  узнала, что в П[етрогра]де сейчас  Кроми24. Вы
его,  верно, помните,  он  командовал сначала английской  подводной  лодкой,
потом был чем-то вроде начальника дивизиона английских подлодок. Он бывает в
Генморе у  Беренса  и, очевидно, имеет сношения с Англией - может  быть, это
письмо и дойдет  как-нибудь Вам в руки, Александр Васильевич, милый.  Оно не
нравится мне,  я  хотела бы  писать Вам совсем иначе,  но все равно, я боюсь
упустить случай. Где Вы, радость моя, Александр Васильевич? На душе  темно и
тревожно. Я редко беспокоюсь о ком-нибудь, но сейчас я точно боюсь и за Вас,
и  за  всех, кто мне дорог. Со смертью отца  несчастье  так  близко подошло,
словно  оно  открыло у  меня в душе  так много тревоги  и любви. Нет времени
писать - простите эти несвязные строки.  Господи, когда я  увижу Вас, милый,
дорогой,  любимый мой  Александр Васильевич.  Такое  чувство,  что  с  нашим
разгромом приблизился общий мир. Ну, хоть это. Ведь Вы постараетесь повидать
меня, когда вернетесь, даже если я буду не здесь? Свой след я постараюсь Вам
оставить. Да хранит Вас  Господь, друг мой дорогой, и пусть Он поможет Вам в
Ваши тяжкие дни. Очень трудно, стараюсь быть занятой, как только могу, тогда
как-то лучше все-таки. До свидания - если бы поскорей.

     Анна

     ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52, лл. 145-152 об.

     ______________

     1  Начавшееся  18  февраля 1918  г.  быстрое  и почти беспрепятственное
наступление немцев продолжалось  и после подписания Брестского мира (3 марта
1918),  на петроградском направлении  продвижение  остановилось  к  середине
марта.  Операция  захвата Петрограда намечалась германским  командованием на
апрель, ее предполагалось осуществить со стороны Финского залива.
     2 О Василии Ильиче Сафонове см. текст ФВ и примеч. 3 и 70 к ФВ.
     3 О Сергее Васильевиче Сафонове см. текст ФВ и примеч. 19 к ФВ.
     4 О Марии Ильиничне Плеске (урожд. Сафоновой) см. примеч. 2, 14 к ФВ.
     5  Письмо от  7-21  марта 1918  г.  написано в  петроградской  квартире
Сафоновых.
     6 Поезд с членами СНК выехал из  Петрограда  около  10 часов  вечера 10
марта и прибыл в Москву около 8 часов вечера 11 марта 1918 г.
     7 Сергей Николаевич Тимирев, муж Анны Васильевны. О нем - в тексте ФВ и
в примеч. 36 к ФВ.
     8 Предположительно речь идет о Владимире Вадимовиче Романове. См. о нем
примеч. 49 к ФВ.
     9 Беренс, Евгений Андреевич (1876-1928)  - капитан 1-го ранга. Участник
Русско-яп.  войны  на  крейсере "Варяг".  До  начала  Первой  мировой  войны
придерживался  германской  ориентации; военно-морской  атташе в  Германии  и
Голландии  (1910-1914),  Италии  (1915-1917).  С  июня   1917  г.  начальник
иностранного  отдела  МГШ. Перешел  на сторону большевиков, с ноября 1917 г.
начальник МГШ, в апреле 1919  - феврале 1920 г. командующий Морскими  силами
Республики. Позже - военно-морской атташе в Великобритании и Франции.
     С.Н. Тимирев пишет о нем: "Этот немолодой уже и очень дельный офицер...
до  большевиков ни  у  кого  не  возбуждавший  сомнений в  своей  внутренней
порядочности, своим добровольным оставлением  на службе  у большевиков задал
нам всем, его былым товарищам и друзьям, крупную  загадку.  По  совести могу
сказать,  что из  морских  офицеров  высшего  ранга,  вполне  безупречных  в
нравственном смысле,  он  был единственным,  согласившимся  верой  и правдой
служить  большевикам. В