обытий, известных Вам  в  деталях,
несомненно, лучше,  чем мне, я поставил первой  задачей  сохранить в целости
вооруженную силу, крепость и порт, тем более что я получил основание ожидать
появления   неприятеля   в   море   после   8   месяцев  пребывания  его   в
Босфоре4. Для этого надо было прежде всего удержать командование,
возможность  управлять  людьми  и  дисциплину. Как  хорошо я это выполнил  -
судить  не  мне,  но  до  сего  дня  Черноморский  флот  был управляем  мною
решительно, как всегда;  занятия, подготовка и  оперативные  работы ничем не
были нарушены,  и обычный режим не прерывался ни на  один час. Мне говорили,
что  офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и
это  доверие  определило  полное  сохранение  власти  моей как командующего,
спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов.  Не берусь  судить, насколько
это справедливо, хотя отдельные факты говорят, что флот и рабочие мне верят.
Мне  очень помог в ориентировке генерал Алексеев5, который держал
меня в курсе  событий и тем дал возможность  правильно  оценить их, овладеть
начавшимся движением,  готовым  перейти  в  бессмысленную  дикую  вспышку, и
подчинить  его  своей воле6. Мне  удалось прежде всего объединить
около  себя  всех  сильных и решительных  людей, а  дальше  уже  было легче.
Правда,  были часы  и дни,  когда  я  чувствовал  себя  на готовом открыться
вулкане или на  заложенном к взрыву пороховом  погребе7,  и  я не
поручусь,  что  таковые  положения не возникнут в будущем, но  самые опасные
моменты, по-видимому, прошли. Ужасное состояние - приказывать, не располагая
реальной   силой  обеспечить   выполнение   приказания,  кроме  собственного
авторитета,  но  до сих пор мои приказания  выполнялись, как  всегда. Десять
дней  я  почти  не спал, и теперь в открытом  море  в темную мглистую ночь я
чувствую себя смертельно уставшим, по крайней мере физически, но мне хочется
говорить с  Вами,  хотя  лучше  бы  лечь спать.  Ваше  письмо, в  котором Вы
описываете начало петроградских событий,  я получил в один из очень  тяжелых
дней, и  оно,  как  всегда, явилось  для меня  радостью и  облегчением,  как
указание,  что Вы  помните  и думаете обо  мне.  За  эти дни я  написал  Вам
короткое  письмо,  которое  послал  в  Ревель  с  к[апитаном]  1-го  р[анга]
Домбровским8, но Вы, видимо,  очутились в Петрограде и письма мои
Вы  получите  только в Ревеле. Но я думал о Вас,  как это было всегда, в  те
часы,  когда наступали  перерывы  между событиями,  телеграммами,  радио-  и
телеграфными  вызовами, требующими  тех или иных поступков или распоряжений.
Могу сказать,  что если я тревожился, то  только о  Вас,  да это и  понятно,
т[ак] к[ак] я не знал ничего о Вас, где Вы находитесь и что там делается, но
к обстановке,  в которой я  находился, я относился  действительно "холодно и
спокойно", оценивая ее без всякой художественной тенденции. За эти 10 дней я
много передумал  и  перестрадал,  и  никогда  я  не  чувствовал  себя  таким
одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда  я сознавал, что
за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния
на отдельных людей и массы; а последние,  охваченные революционным экстазом,
находились  в  состоянии какой-то  истерии  с  инстинктивным  стремлением  к
разрушению,  заложенным в  основание  духовной  сущности  каждого  человека.
Лишний раз я  убедился, как легко овладеть истеричной  толпой, как дешевы ее
восторги, как жалки лавры ее  руководителей, и  я не изменил себе и не пошел
за ними. Я не создан быть демагогом  - хотя  легко бы мог им сделаться,  - я
солдат,  привыкший  получать и отдавать приказания без тени  политики, а это
возможно лишь в отношении массы организованной и приведенной в  механическое
состояние. Десять дней  я  занимался  политикой и  чувствую  глубокое к  ней
отвращение,  ибо моя политика - повеление власти,  которая  может повелевать
мною. Но ее  не  было  в эти  дни,  и  мне пришлось  заниматься  политикой и
руководить   дезорганизованной  истеричной  толпой,  чтобы   привести  ее  в
нормальное  состояние  и  подавить  инстинкты  и  стремление  к  первобытной
анархии.
     Теперь  я в море. Каким-то кошмаром кажутся эти 10 дней,  стоивших  мне
временами  невероятных  усилий,  особенно тяжелых,  т[ак] к[ак]  приходилось
бороться с самим собой, а это хуже всего. Но теперь, хоть на несколько дней,
это  кончилось,  и  я в походной каюте с отрядом гидрокрейсеров, крейсеров и
миноносцев иду на юг. Где теперь Вы, Анна Васильевна, и что делаете? Уже 2-й
час, а в 51/2 уже светло, и я должен немного спать.

     12 марта
     Всю  ночь шли в густом тумане и отдыха не было,  под утро прояснило, но
на подходе  к  Босфору  опять вошел  в непроглядную полосу тумана. Не  знаю,
удастся ли гидрокрейсерам выполнить операцию.
     Я  опять  думаю  о  том,  где  Вы  теперь,  что  делаете,  все ли у Вас
благополучно,  что  Вы  думаете. Я, вероятно,  надоедаю Вам этими вопросами.
Простите  великодушно,  если это Вам неприятно. Последнее время я фактически
ничего о Вас не знаю. Последнее письмо  Ваше было написано 27-го февраля,  а
далее  произошел  естественный  перерыв,  но  в  этой  естественности  найти
утешение, конечно,  нельзя  [Над  тремя предыдущими  фразами,  между  строк,
вписаны  два  незаконченных  предложения с  рядом  неразборчивых  слов,  где
отчетливо написан лишь следующий фрагмент: Исторический позор обреченного на
уничтожение флота, и  все это в 10-часовом переходе  от сосредоточившегося к
выходу   в  Черное  море  неприятеля,  кричащего   на  все   море  открытыми
провокационными радио гнуснейшего содержания]. За это время я, занятый дни и
ночи  непрерывными событиями и изменениями обстановки, все-таки ни на минуту
не забывал  Вас,  но  понятно,  что мысли мои  не  носили  розового  оттенка
(простите  это демократское  определение).  Вы  знаете,  что мои думы  о Вас
зависят  непосредственно  от  стратегического  положения  на  вверенном  мне
театре.  Судите,  какая  стратегия  была  в  эти  дни.  Правда,  я  сохранил
командование, но  все-таки  каждую  минуту  могло  произойти  то,  о  чем  и
вспоминать не хочется.
     Противник  кричал  на  все  море,  посылая  открыто  радио  гнуснейшего
содержания,  явно  составленные  какимто  братушкой,  и   я  ждал  появления
неприятеля, как ожидал равновозможного взрыва у себя. Прескверные ожидания -
надо  отдать  справедливость.  Сообразно этому  я думал о  Вас,  рисуя  себе
картины  совершенно отрицательного свойства. Кроме  неопределенной  боязни и
тревоги за Вас лично, мысль, что Вы забудете  меня и уйдете от  меня совсем,
несмотря  на отсутствие каких-либо оснований, меня не оставляла, и под конец
я от всего этого пришел в состояние какого-то спокойного ожесточения, решив,
что, чем  будет хуже,  тем  лучше. Только  теперь, в море, я, как говорится,
отошел и смотрю на Вашу фотографию, как всегда [Далее зачеркнуто: с глубоким
обожанием и глубокой благодарностью].  Сейчас  доносят, что  в тумане  виден
какой-то силуэт. Лег на него.
     Конечно, не то. Оказался довольно большой парусник. Приказал "Гневному"
утопить его. Экипаж уже заблаговременно сел на  шлюпку и  отошел  в сторону.
После 5-6 снарядов  барк исчез под водой. Гидрокрейсера не выполнили задание
- приказал продолжить завтра, пока не выполнят. Ужасно  хочется спать.  Надо
кончать  свое  писание [Далее  зачеркнуто: До завтра, Анна Васильевна].  Нет
никаких мыслей, только спать.


     13 марта
     Я спал, как, кажется,  никогда, - 9 часов  подряд,  и меня за  ночь два
раза  только  разбудили. День ясный, солнечный,  штиль,  мгла  по горизонту.
Гидрокрейсера продолжают  операции у  Босфора  - я  прикрываю их  на  случай
выхода турецкого флота. Конечно, вылетели неприятельские  гидро и  появились
подлодки. Пришлось носиться полными ходами и переменными курсами. Подлодки с
точки  зрения  с  линейного корабля - большая  гадость - на  миноносце  дело
другое  -  ничего  не  имею  против,  иногда  даже люблю  (хотя  не  очень).
Неприятельские аэропланы атаковали несколько раз гидрокрейсера, но близко  к
ним не подлетали.  К вечеру  только закончили  операцию; результата  пока не
знаю,  но  погиб  у нас  один  аппарат  с  двумя  летчиками.  Возвращаюсь  в
Севастополь. Ночь очень темная,  без звезд, но тихая, без волны. За два  дня
работы    все   устали,   и   чувствуется   какое-то   разочарование.   Нет,
Сушон9  меня решительно не  любит, и если он  два дня не выходил,
когда мы держались  в  виду  Босфора, то  уж  не знаю, что  ему надобно.  Я,
положим,  не  очень  показывался,  желая сделать ему сюрприз  -  неожиданная
радость всегда  приятней - не  правда  ли, но  аэропланы испортили все дело,
донеся  по радио обо мне в сильно преувеличенном виде. Подлодки  и аэропланы
портят всю  поэзию войны; я читал сегодня  историю  англо-голландских войн -
какое очарование была  тогда  война на море.  Неприятельские флоты держались
сутками в  виду один [у] другого, прежде  чем вступали в бои, продолжавшиеся
2-3  суток  с перерывами  для отдыха и исправления повреждений. Хорошо  было
тогда. А теперь: стрелять приходится во что-то невидимое, такая же невидимая
подлодка при первой оплошности взорвет корабль, сама зачастую не  видя  и не
зная  результатов,  летает  какая-то  гадость,  в которую  почти  невозможно
попасть. Ничего для души  нет. Покойный Адриан Иванович10 говорил
про авиацию: "одно беспокойство, а толку никакого". И это верно: современная
морская война сводится  к  какому-то  сплошному  беспокойству и
предусмотрительности,   т[ак]   к[ак]   противники  ловят  друг   друга   на
внезапности,  неожиданности  и  т.п.  Я  лично  стараюсь  принять  все  меры
предупреждения  случайностей   и  дальше   отношусь  уже  по  возможности  с
равнодушием. Чего не можешь сделать, все равно  не сделаешь. Вы не сердитесь
на меня, Анна Васильевна, за эту болтовню? Мне хочется говорить с Вами - так
давно не было  от  Вас писем, - кажется, точно  несколько  месяцев. Я как-то
плохо начал представлять Вас -  мне кажется,  что Вы стали  другой, чем были
год тому назад. Но я начинаю говорить вздор и кончу письмо.

     14 марта
     Сегодня надо проделать практическую стрельбу.  Утром отпустил крейсера,
переменил  миноносцы  у  "Екатерины"  и  отделился.  Погода  совсем осенняя,
довольно  свежо, холодно,  пасмурно, серое небо, серое море.  Я отдохнул эти
дни  и без всякого удовольствия думаю о  Севастополе и политике. За три дня,
наверное, были "происшествия",  хотя  меня  не вызывали в  Севастополь,  что
непременно сделал бы Погуляев11.
     д. 1, лл. 11-23


     [Около 11-14 марта 1917 г.]
     [Написано на обороте письма от 11-14 марта 1917 г. (No 4) и состоит  из
отдельных фрагментов текста]

     За эти дни я думал о Вас соответственно  обстановке - это мое свойство,
очень неприятное прежде всего для самого себя, - какова была эта обстановка,
Вы, вероятно, представляете из вышенаписанного  [Далее зачеркнуто: Иногда по
ночам, думая о Вас,  я сомневался в реальности Вашего существования]. И  вот
так же, как  в страшные  октябрьские  дни12, я почувствовал,  что
между  мной  и Вами создается что-то, что  я не умею определить словами. Так
же,  как  тогда,   Вы  точно  отодвинулись  от  меня  и  наконец   создалось
представление,  что  все кончено  и Анны  Васильевны нет; нет  ничего, кроме
стремительно распадающейся вооруженной силы.
     Неумолимое  сознание   указывало,  что  близится  катастрофа,  что  все
удерживается от  стремительного развала  только  условным моим авторитетом и
влиянием, который может  исчезнуть  каждую  минуту, и тогда мне придется уже
иметь  дело с  историческим позором бессмысленного бунта на  флоте в военное
время  в  10  часах  перехода  от   сосредоточившегося  для  выхода  в  море
неприятеля. Допустимо ли в таком случае какое-либо отношение Анны Васильевны
к командующему флотом? Конечно, нет. Я  призывал  на  помощь логику, говорил
себе,  что  [Далее  перечеркнуто: не может  же флот никак  не реагировать на
происшедший  грандиозный  переворот,  что  моя власть еще не  поколеблена  и
сохраняет силу, что по моим приказам и сигналам суда выходят в  море и никто
не осмелится]
     Логически  я  сознавал, что это все  вздор, что нет оснований, но такое
положение  в  связи  со всем происходившим в  конце концов  привело  меня  в
состояние какого-то  не то спокойствия, не то странной уравновешенности. Это
состояние  мне  знакомо, но  объяснить его я  не  могу.  Делаешься  какой-то
машиной,  отлично все соображаешь, распоряжаешься,  но  личного  чувства нет
совсем - ничто не волнует, не удивляет, создается  какая-то  объективность с
ясной логикой и какая-то уверенность в себе.
     ...то  только для  того, чтобы  найти  уверенность в  Вас, поддержку  и
помощь  в  тяжелое время.  Думаю,  что  Вы не  поставите мне в  вину это и с
обычной добротой отнесетесь к моей слабости  и,  зная, как бесконечно дороги
Вы для меня, простите меня.
     С думами о Вас  со всем  обожанием, беспокойством и тревогой за Вас, на
какие только может быть способен командующий флотом в эти невеселые дни.
     д. 1, лл. 16 об., 17 об., 18 об., 22 об.


     _____________

     1 Письмо было получено 7 марта.
     2 Родзянко,  Михаил  Владимирович  (1859-1924) -  председатель IV  Гос.
Думы,  встал  27 февраля  (12  марта)  во главе  Временного  Исполнительного
комитета Гос. Думы,  принявшего на  себя власть в стране. В своей телеграмме
Родзянко  "извещал, что правительство пало, что  власть перешла  к  Комитету
Государственной Думы и  что он просит меня соблюдать полное спокойствие, что
все   идет   к  благу  родины,   что   прежнее  правительство,   оказавшееся
несостоятельным, будет  заменено  новым  и что  он просит меня принять меры,
чтобы не было никаких осложнений  и эксцессов" (Допрос  Колчака; с.  49). По
воспоминаниям  М.И.  Смирнова,  "телеграмма заканчивалась  призывом к  флоту
соблюдать спокойствие и продолжать боевую работу и выражала надежду, что все
скоро войдет в нормальное  русло". Смирнов  по  прямому телеграфному проводу
связался со Ставкой, где  ему  сообщили,  что  обстановка  неясна  и  потому
никаких директив пока не дается.
     После этого Колчак собрал совещание старших начальников флота, крепости
и  порта,  информировал   прежде  всего  их,  чтобы  они  могли  сообщить  о
происшедших  событиях офицерам,  с  тем чтобы те в свою  очередь передали  о
петроградских  событиях  своим  подчиненным  и были  готовы  разъяснить  как
следует смысл происходящего.  Офицерам надлежало  поступать  таким образом и
далее, чтобы известия к командам приходили от их прямых начальников, а не со
стороны. Старшим начальникам должны были  немедленно  сообщать все важнейшие
сведения, получаемые в штабе флота. Редактирование поступавших сведений было
поручено М.И. Смирнову. После этого был отдан приказ восстановить почтовое и
телеграфное  сообщение со страной. Выслушав  мнение присутствовавших, Колчак
решил  отдать  приказ  по  флоту, опубликованный на другой  день, 3 марта, в
севастопольской газете "Крымский вестник".

     Приказ Командующего Черноморским флотом
     Севастопольский рейд
     Марта 2-го дня 1917 г.
     No 771

     В последние  дни в  Петрограде  произошли  вооруженные  столкновения  с
полицией  и  волнения,  в  которых  приняли  участие  войска  Петроградского
гарнизона.   Государственной   Думой   образован  временный   комитет,   под
председательством   председателя   Государственной   Думы   Родзянко,    для
восстановления порядка.
     Комитет поставил целью установлением правильной деятельности  в тылу  и
поддержанием дисциплины в воинских частях довести  войну до победного конца.
Войска гарнизона Петрограда восстановили порядок.
     В ближайшие дни  преувеличенные сведения  об  этих  событиях  дойдут до
неприятеля,  который  постарается  ими  воспользоваться  для  нанесения  нам
неожиданного удара. Такая обстановка  повелительно требует  от нас усиленной
бдительности и готовности в полном спокойствии сохранить наше господствующее
положение на Черном море и приложить все труды и силы для достойного Великой
России  окончания  войны. Пусть  каждый  помнит, что мы  являемся не  только
защитниками  своего  побережья,  но  и способствуем  боевым  подвигам  наших
доблестных армий, а  наша боевая работа  и готовность непосредственно влияют
на успех войны.
     Приказываю  всем чинам Черноморского  флота и  вверенных мне сухопутных
войск продолжать твердо и  непоколебимо выполнять свой долг  перед Государем
Императором и Родиной.
     Приказ  прочесть при собраниях  команд  на кораблях, в ротах,  сотнях и
батареях, а также объявить всем работающим в портах и на заводах.

     Подписал Вице-Адмирал Колчак
     Верно. Капитан 2-го ранга Волковицкий

     (Изложение  текстов  различных телеграмм, приказов  и  др.  документов,
связанных с революционными  событиями на Черноморском флоте в феврале - июле
1917  г., содержатся  в кн.:  П  л а  т  о н о  в  А.П. Черноморский флот  в
революции 1917 г. и адмирал Колчак. Л., 1925.)
     3 2 и  3  (15 и  16) марта  состоялись отречения Николая II и  вел. кн.
Михаила Александровича. Из-за перерыва в телеграфном сообщении  извещение об
отречении  от  престола  вел.  кн.  Михаила  Александровича было  получено в
Севастополе  с опозданием  на несколько дней, и по  приказу Колчака началось
приведение   команд  к  присяге  на  верность  государю  императору  Михаилу
Александровичу, которое происходило  без каких-либо осложнений. Приведение к
присяге  новому  императору  было остановлено после восстановления  действия
прямого  провода  и  получения  сообщения  об  отречении  вел.  кн.  Михаила
Александровича.
     4 Вступив в июле  1916  г. в командование  Черноморским флотом,  Колчак
сразу и  в большом масштабе  начал  ограждение  минами выходов из Босфора  и
вскоре  добился  прекращения  выходов  в  Черное  море  сильнейших  кораблей
противника ("Гебен" и "Бреслау").
     5  Алексеев,  Михаил  Васильевич  (1857-1918)  -  генерал от инфантерии
(1914). С осени 1915-го по март 1917 г., формально числясь начальником штаба
Верховного главнокомандующего Николая II, фактически являлся главковерхом. В
те дни марта 1917 г., когда обязанности главковерха были возложены  Николаем
II  на  вел.  кн.  Николая  Николаевича,  было  объявлено, что  до  прибытия
последнего   в   Ставку   эти  обязанности   "принадлежат  генерал-адъютанту
Алексееву".  Затем  М.В.  Алексеев и формально назначен  на  пост Верховного
главнокомандующего;  22 мая (4 июня)  сменен А.А. Брусиловым.  После Октября
бежал  на  Дон,  в   августе-октябре  1918  г.   -  верховный   руководитель
Добровольческой армии.
     Текст большой информационной телеграммы, разосланной М.В. Алексеевым 28
февраля 1917 г. командующим  всеми фронтами и флотами, приведен в кн.: Ш л я
п н  и к о в А.Г. Канун Семнадцатого года.  Семнадцатый год. Т. 2. М., 1992,
с. 238-240.
     6 Получив первые известия о волнениях в столице, Колчак взял инициативу
в  свои  руки и изо дня в  день информировал команды о  развитии событий,  а
затем первый принял присягу новому правительству и организовал 5 марта парад
войск по случаю победы революции. Позднее при его  поддержке  было проведено
торжественное перезахоронение останков лейтенанта П.П. Шмидта  (руководитель
восстания  на  крейсере "Очаков" в  1905,  расстрелянный по приговору суда в
1906), а  также  домашние аресты  членов императорской фамилии и обыски в их
крымских имениях.  Предварительно разъяснив  командам мотивы своих действий,
"чтобы противник знал, что революция революцией, а если он попробует явиться
в Черное море, то  встретит там наш флот", Колчак  показался с флотом в виду
турецких  берегов  по обе  стороны от  входа в Босфор.  Свой  успех  в  деле
сохранения  воинской  дисциплины  он  объяснял,  в   частности,