ать об  этом
времени. Но теперь мне это стало безразличным.
     Скажу  откровенно, что я сделал  также все, чтобы хотя немного забыть и
не думать о Вас, так, как это я делал ранее. Забыть Вас, конечно, нельзя, по
крайней мере в такой короткий  срок,  но  не думать и не вспоминать возможно
себя заставить, и я это  сделал, как только  вернулся на свой корабль. Прошу
извинить меня  - но я хочу позволить себе говорить то, что  думаю, тем более
что  мне довольно  безразлично, что из этого  получится. Если хотите,  прошу
поверить мне, что я совершенно далек от всякой мысли на что-либо жаловаться,
сожалеть или надеяться.
     Я  пишу Вам  в  ответ  на  письмо  Ваше  о  том,  о  чем  сейчас  думаю
безотносительно к  прошедшему и будущему.  Все то, что было  связано с Вами,
для меня исчезло - Вы, вероятно, согласитесь, что эта метаморфоза, во всяком
случае, не принадлежит к числу приятных  неожиданностей. Но  она явилась как
факт,  как ясное логическое заключение, простое, как математическая формула.
Я могу с точностью до минуты  представить себе время, когда это случилось, и
то,  что я  пережил тогда, несомненно гораздо хуже, чем Вы думаете и [чем] я
мог бы изложить на бумаге.
     Я  писал   в  предыдущем  письме,  что   одна  военная  и  политическая
"конъюнктура",  поскольку  она  связана  с  моей  жизнью   и  деятельностью,
создавала  "концепцию",  к  которой,  казалось  бы,  нечего   прибавить.  Но
"прибавка" нашлась  и была достойна этой "концепции". Разрушилось  все,  и я
оказался,  говоря  эпическим  языком,  как  некогда  Марий6 перед
развалинами Карфагена.  История Иловайского7 указывает, что  этот
великий демократ,  находясь  в ссылке,  плакал, сидя  на этих развалинах. Не
знаю, насколько это верно, думаю, что Марий если и плакал над Карфагеном, то
только из зависти, что дело  разрушения этого города произошло раньше  и без
его участия,  но что он чувствовал себя  прескверно, я в этом  уверен. Но, в
сущности,  это неважно,  тем  более  что  я  даже  не  плакал  за  полнейшим
бессмыслием этого занятия.
     Первое,  что я  сделал,  когда прибыл на корабль и остался  один, - это
собрал  все,  что  было  связано  с  Вами и напоминало Вас,  - Ваши  письма,
фотографии, - уложил  все  в  стальной  ящик [Далее  зачеркнуто:  где хранил
некоторые секретные документы] с особым замком, открыть который я  не всегда
умею,  и приказал его убрать  подальше. Это было очень  тяжело, и  вечером я
почувствовал  себя еще  хуже. В обстановке  ничего почти  не  изменилось, но
отсутствие нескольких Ваших фотографий,  казалось, только подчеркивало дикую
пустоту, которая создалась  в моей  каюте [Далее перечеркнуто:  сомнительное
украшение которой составили только несколько  винтовок и пистолетов на голых
лакированных  переборках].  На  пустом  столе  стояли белые  и розовые розы,
присланные   садовником   во   исполнение  моих  приказаний,   несмотря   на
существующие свободы,  -  я  выбросил их в  иллюминатор, прошел  в лазарет и
отправил тем  же путем белые, синие и красные цветы; в столовой уныло стояли
два каких-то печальных лопуха,  покорно ожидая общей участи, но я не нашел у
них какого-либо сходства с Вами и потому предоставил им умирать естественной
смертью.  Больше делать  в предпринятом  направлении было  нечего. На другой
день я  ушел  в  море  на "Свободной России". Я пережил вновь очень  тяжелые
минуты, когда, выйдя в море, спустился в свою походную каюту. Эта маленькая,
жалкая каюта на мостике около передней трубы, казалось бы,  ничего  общего с
Вами не имеет, но я всегда в ней  писал Вам письма и так много  думал о Вас,
что,  оказавшись в  ней,  я против желания вернулся  к  этому занятию...  На
другой день при стрельбе  руководивший огнем артиллерийский  офицер дал залп
второй башни под очень острым углом и обратил мою каюту в кучу ломаных досок
и битого стекла. Раньше я всегда возмущался,  когда неосторожной стрельбой у
меня  выбивали  иллюминатор или ломали дверь,  но  тогда  я  даже не  сделал
замечания  извинявшемуся за  этот  погром офицеру  и переселился в  кормовое
помещение, где раньше никогда не жил на походах.
     Каюту поправили, и  на  втором выходе я там писал Вам письмо  - Вы  его
получили,  вероятно. "Помилуй  Бог, как  глупо",  -  может быть, скажете Вы.
"Да", - скажу я, это очень глупо, но мне было больно, и это хуже, чем глупо.
     Следя за собой и заставляя не оставаться без какого-нибудь занятия в те
часы, когда я раньше отдыхал, я  пересилил себя,  и теперь  я [На этом текст
обрывается]
     д. 2, лл. 18-25



     [Не ранее 20 мая 1917 г.]
     [Текст написан на обороте письма от 20 мая]
     Попробую, не  знаю,  удастся  ли это  сегодня.  Но прежде чем  что-либо
писать, я хотел бы думать и  верить,  что  Вы не сочтете мои слова за жалобу
или упрек, обращенный к Вам, тем  более далек я от мысли вызвать  какое-либо
сожаление,  сочувствие или надежду.  Может быть, лучшим  было  бы  совсем не
писать; может быть,  это  письмо  явится слабостью, но  все  равно  надо  же
ответить на Ваше письмо, а выдумать я ничего не могу.
     Знаете ли Вы, что той Анны Васильевны, которой я молился как  божеству,
нет.
     Не  представляется,  думаю, надобности  говорить  Вам  жалкие  слова  в
развитие и пояснение этого положения.
     Надо  было постараться не думать  о Вас. Хотите, я  расскажу, как это я
сделал?  Это  достаточно смешно  и, может быть,  немного глупо. Я не  боюсь,
впрочем, последнего, т[ак] к[ак] в  своем сомнении считаю себя имеющим право
делать глупости  даже сознательно. Многие  люди  делают их  бессознательно и
потом  сожалеют  о  сделанном,   я  обыкновенно  делаю  глупости  совершенно
сознательно и почти никогда об этом не сожалею.
     д. 2, лл. 18 об., 22 об.


     ____________


     1  Керенский,  Александр Федорович  (1881-1970)  -  министр  юстиции во
Временном правительстве первого  состава; после  отставки  А.И.  Гучкова (30
апреля)  в коалиционном втором Временном правительстве  (с 5 мая) военный  и
морской министр;  позже (с  8  июля)  возглавил  Временное правительство.  В
середине  мая  начал Noзнаменитую словесную кампанию,  которая  должна  была
двинуть  армию  на подвиг.  Слово создавало гипноз и самогипноз... Керенский
говорил,   говорил  с  необычайным  пафосом  и  экзальтацией,  возбуждающими
"революционными" образами, часто с пеной  на губах,  пожиная рукоплескания и
восторги толпы...  И  Керенский  докладывал  Временному  правительству,  что
"волна энтузиазма в армии  растет  и  ширится",  что выясняется определенный
поворот в пользу  дисциплины  и возрождения армии. В Одессе он  поэтизировал
еще более неудержимо: "в вашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который
объял  страну, и  чувствую  великий  подъем, который  мир  переживает раз  в
столетия..." ...Солдатская масса, падкая до  зрелищ  и  чувствительных сцен,
слушала  призывы  признанного   вождя  к  самопожертвованию,  и  он  и   она
воспламенялись "священным  огнем" с тем, чтобы  на другое же утро перейти  к
очередным задачам  дня:  он  - к  дальнейшей "демократизации армии", она - к
"углублению завоеваний  революции" (Д е н ик  и н А.И. Очерки русской смуты.
Т. 1, вып. 2. М., 1991, с. 398-400).
     С отрядом из четырех миноносцев Колчак прибыл  в Одессу и присутствовал
там на торжествах в честь Керенского.
     2  Щербачев, Дмитрий  Григорьевич (1857-1932) -  генерал  от инфантерии
(1914).  С  апреля 1917 г. -  помощник главнокомандующего армиями Румынского
фронта (румынского короля Кароля), фактически - главнокомандующий. В 1919 г.
проживал в Париже.
     3 На  ночном переходе из Одессы в Севастополь Колчак подробно разъяснил
Керенскому обстановку  общего развала на Черноморском флоте,  развившегося в
мае. "...вы понимаете, что мы переживаем время брожения", - ответил ему тот.
Керенский говорил Колчаку  о "революционной дисциплине"; Колчак отвечал ему,
что ее не  существует, а есть "дисциплина, которая не создается каким-нибудь
регламентом,  а создается  воспитанием  и  развитием  в себе  чувства долга,
чувства обязательств,  известных по отношению к родине",  - такая дисциплина
"может  быть у меня,  может быть у  него, может  быть у отдельных  лиц, но в
массе такой дисциплины не существует"... Договориться они не смогли.
     В Севастополе Керенский, в сопровождении Колчака, побывал на нескольких
кораблях, здоровался за руку с матросами, стоящими в строю, произносил им, а
также  и офицерам в Морском собрании речи, а в ЦВИК, призвав членов комитета
и  Колчака   "забыть  прошлое  и  поцеловаться",  похвалил  членов  ЦВИК  за
выполнение ими совета (!)  Временного правительства об освобождении генерала
Петрова. "Вот видите, адмирал, все улажено, мало ли на что теперь приходится
смотреть  сквозь  пальцы..."  -  сказал  он  Колчаку.  "Его  приезд  никаких
результатов  не  дал и никакого  серьезного впечатления ни  в командах, ни в
гарнизоне не оставил, хотя он был принят хорошо" (Допрос Колчака, с. 73-74).
По  воспоминаниям М.И.  Смирнова,  Колчак  именно  после отъезда  Керенского
почувствовал, что связь и доверие между ним и командами пропали.
     4 Колчак ездил в Николаев для осмотра строившихся там военных кораблей.
На судостроительных заводах все шло к полному прекращению работ.
     5 Официально экскадренный  миноносец "Керчь"  вступил в  строй  10 июля
1917  г. Менее чем через год, 19 июня 1918 г., потоплен по приказу из Москвы
в районе Туапсе "во избежание захвата немцами".
     6 Марий,  Гай (156-86 гг.  до н.э.) - римский полководец и политический
деятель.  Разбил нумидийцев, тевтонцев и  кимаров,  был объявлен "спасителем
отечества" и новым "основателем Рима", шесть раз избирался консулом. Один из
вождей  популяров  ("демократов"),  изменивший им  в  решительный  момент их
восстания (100) и разгромивший их в уличных боях в Риме; после  этой победы,
окруженный  всеобщим  презрением, изгнан из Рима. Вернувшись через некоторое
время, был  прощен популярами  за свое вероломство и  руководил их  силами в
оборонительном   сражении  на  улицах  Рима   против  римского   войска  под
командованием Суллы; после поражения бежал в Африку. В 87 г. захватил Рим во
главе войск популяров и руководил  пятидневной кровавой резней, направленной
против оптиматов ("аристократов"). Слова "великий демократ"  в  применении к
Марию  Колчак  употребляет  с  явным  оттенком  иронии.  Наиболее  известная
биография Мария принадлежит Плутарху.
     7 Иловайский, Дмитрий Иванович (1832-1920) -  историк,  автор учебников
по русской и всеобщей истории.
     No 13-16

     21 [мая]
     Я получил, вернувшись в Севастополь, письмо Ваше от 13 мая - Вы пишете,
что  будете  ожидать мой  ответ.  Что ответить Вам - не знаю.  Вероятно,  Вы
правы.
     д. 2, л. 26

     22 мая
     Я  отправил Вам письмо  по  возвращении  в Севастополь, а вчера вечером
неожиданно получил два письма Ваших от 12 и 13 мая.
     Прежде всего  считаю  долгом  благодарить  Вас за любезное внимание. Вы
пишете, что будете ожидать  мой ответ. Ваше письмо  только подтверждает  мои
мысли и является моим приговором. Что я могу ответить Вам. Вы правы, и  я не
хочу ни возражать, ни оспаривать Ваших положений. Вы были бы правы, если  бы
послали мне  то письмо, которое признали резким и не вполне справедливым, Вы
были бы  правы,  если  бы совсем не ответили мне. Но Вы не правы, приписывая
мне жесткость  и враждебность в отношении Вас; ни ранее, ни теперь я не могу
проявить этих свойств к Вам. Но я виноват [Далее зачеркнуто: в излишней и, в
сущности,  ненужной  откровенности.],   что   дал   возможность  понять  мое
состояние, и  я не  должен был [Далее зачеркнуто: писать.] посылать  Вам  ни
первого, ни второго письма, быть может, еще более недопустимого.
     Если найдете желательным - простите [Далее  перечеркнуто: Но что я могу
написать, когда вот  уже  месяц, как я совершенно  вышел  из  сколько-нибудь
нормального состояния. Не надо забывать, что я еще командую флотом, я  очень
занят, все время выполнял операции и выходил в море - я почти не могу спать;
прибавьте всеобщий бедлам и непрерывную возню с преступными кретинами. Прошу
иметь суждение, какими свойствами надо обладать, чтобы при такой  обстановке
управлять собой и  поступать "холодно и покойно". А  я все-таки так  делаю и
только  теперь  начинаю  уставать.].  Временами  мною  овладевает  полнейшее
равнодушие и безразличие ко всему - я часами могу сидеть в каком-то странном
состоянии, похожем  на  сон, когда решительно  ни  о  чем не думаешь, нет ни
мыслей,  ни  волнений,  ни  желаний. Надо  невероятное  усилие  воли,  чтобы
принудить себя  в это время что-нибудь делать, решать, приказывать... [Далее
зачеркнуто: Я устал от  этой борьбы  с  самим собой, мне  все  надоело,  ибо
труднее всего возиться с самим собой, я не могу писать Вам.]
     Если бы Вы знали,  как  тяжело мне  писать, как больно  делать  то, что
несколько недель  тому назад  было  моим единственным  отдыхом.  Что я  могу
сказать, когда чувствуешь, что все равно: написать ли так или иначе, послать
письмо  сегодня,  завтра, через неделю или  совсем  не  посылать, когда меня
охватывает  такое  безразличие  и  равнодушие,  что  просто не знаешь, зачем
пишешь весь этот вздор.
     Вы  говорите, что  будете ждать ответ  мой.  На какой вопрос? Стоит  ли
продолжать переписку с Вами или Вам переписываться со  мной, если  хотите. В
сущности,  она  кончилась  тем  письмом,  которое  Вы  с  каким-то  странным
предвидением назвали "последним" и которое я получил в день своего приезда в
Петроград. Я это понял  тогда же. Теперь я не могу ни думать, ни писать так,
как  раньше, и Вы спрашиваете:  "Какой смысл  в этих письмах  и  какая в них
радость?"  Никакого смысла  и никакой радости - отвечу я. Вы  говорите,  что
пишете  мне  очень холодно и  спокойно,  но  я  отвечу Вам,  быть  может,  с
величайшей болью, что [На этом текст обрывается. После черты, проведенной от
края до края листа, на той же странице, - No 14.]
     д. 2, лл. 26-29

     No 14

     Написано на  "Дерзком" [Не ранее 22 мая] [Датируется по предшествующему
варианту письма No 13.]
     Я вчера отправил письма Вам. Сегодня я неожиданно получил от Вас письма
с датами 12 и 13 мая. Прошу принять мою благодарность за них. Вы пишете, что
ждете ответа. Прежде всего скажу, что Вы совершенно правы.
     Вы пишете, что будете ждать ответа.
     Постараюсь  ответить  на все  вопросы  Ваши, нарушив немного  только их
последовательность.
     1) "Правда  ли,  что  наша переписка  потеряла  для меня совсем прежнюю
ценность?"
     Да,  ее ценность  и  значение счастья, радости и лучшего,  что  я имел,
теперь утратились.
     2) "Какой смысл в этих  письмах и какая  в них радость?" В моих письмах
нет и не может теперь быть ни смысла, ни радости.
     3) "...Лучше  прекратить ее (переписку)  совсем, чем  писать, принуждая
себя к этому".
     Вернувшись на юг, я считал, что переписка наша  окончилась тем письмом,
которое Вы в  странном предвидении назвали "последним" и которое я получил в
день приезда в Петроград.
     "Прекратить  переписку  с  Вами",  но  дело  в том, что  выговорить или
написать [эти] слова мне  представляется даже теперь невероятною болью; если
того, что я пережил за прошедший месяц,  мало, то пускай будет и это. Раз Вы
спрашиваете,  то  мне остается  только идти навстречу, и,  как  ни  тяжело и
больно, я отвечу: лучше прекратить [Страница не дописана.].
     д. 2, лл. 29-31

     No 15

     [Не ранее 22 мая]
     [Датируется по сопоставлению с предыдущими вариантами письма, см. No 13
и 14.]

     Глубок[оуважаемая] Ан[на] Васил[ьевна]
     Мною  получены  Ваши  письма  от   12  и  13  мая.   Принеся  искреннюю
благодарность за любезное внимание  Ваше, прошу  верить,  что  только  очень
серьезные причины  могли задержать ответ  на эти  письма,  тем более что  Вы
упомянули в письме от 13 мая  о Вашем  ожидании моего  ответа.  Я совершенно
болен и чувствую себя настолько нехорошо, что положительно не могу рисковать
причинить Вам неприятность своими письмами, в которых мое  состояние так или
иначе будет заметно.  Я написал несколько вариантов ответа на письмо Ваше от
13 мая, но  признаю  их  непригодными для  сообщения Вам и просто скажу, что
единственное  мое  желание  - это всецело пойти навстречу Вашему и поступить
так, как Вы признаете для себя нужным.
     Вы  высказываете  свое  мнение  о возможности  ошибки  и  уверенность в
искренности  и  личных  ко мне симпатиях.  К  большому сожалению,  я  должен
причинить неприятность Вам категорическим отказом в почтенной просьбе Вашей.
     "Ошибается  тот,  кто ничего не делает, а  такие люди нам не  нужны", -
говорите   Вы.   Я   не   могу  согласиться  с   этим  общим  положением.  В
рассматриваемом  случае  ошибки быть не  должно  -  она  недопустима.  Я  не
допускаю  подобных  "ошибок", и  если  это  ошибка,  то она  не меняет моего
решения.
     Что  касается "искренности и симпатии", то эти свойства относятся уже к
области личного чувства, которое совершенно  должно  быть исключено.  В силу
этого я не нахожу возможным коснуться Ваших слов о "жестокости", "жалости" и
прочих прекрасных и непрекрасных слов, к сожалению имеющих для меня значение
только  постольку, поскольку  Вас огорчит мое отрицательное к ним отношение.
Решения  своего  я  не  изменю, будучи  твердо уверен, что оно  основано  на
простой логике и всякая перемена явится непростительной слабостью.
     д. 2, лл. 32-34

     No 16

     [Не ранее 22 мая] [Датируется по сопоставлению с предыдущими вариантами
письма.]
     Ваше письмо от  12/13 мая,  в коем Вы изволите выразить  мнение  свое о
создавшейся  новой  фазе  наших отношений и  высказываете  благопожелания  о
благополучном  разрешении   возникших  эвентуально  положений,  я  прочел  с
величайшим   вниманием   и   обдумал,   насколько  возможно,  объективно   и
беспристрастно сущность последних.
     Поэтому  некоторое опоздание  в  ответе  может быть не поставлено мне в
большую вину и даже не осуждаемо строго ввиду крайней серьезности, с которой
я  признал  необходимым отнестись  к почтенным  словам  Вашим,  определившим
несколько  дней,  потребных  для  правильного  суждения  поставленных   Вами
вопросов.
     Прежде всего, мы стоим на совершенно различных основаниях для суждения.
Из  Вашего письма  видно,  что  Вы рассматриваете  дело только  с каузальной
стороны его, для меня же основное  значение  получают нормативные положения,
определяющие действия или поступки.  Вы говорите о существовании, я говорю о
долженствовании.  Важно, в сущности, не то, что есть, а то, что должно быть.
Я далек, конечно, от суждений о преимуществе или правильности той или другой
точки зрения, скорее склонен признать если не правильной, то  более логичной
Вашу.
     События, имевшие место при свидании нашем в Петрограде, с точки зрения,
Вами  высказываемой   на  наши  взаимоотношения,  имеют  чисто  эвентуальный
характер. Нет сомнения,  что элементы порядка и случайности  имели известное
значение, но причины лежат более глубоко.
     Вы  изволите согласиться, что основанием  всего послужили  Ваши славные
действия [Далее зачеркнуто: в июле 1916 г.], имевшие для меня значение нормы
[Далее  зачеркнуто: в дальнейших моих  поступках.]. До  нашего свидания и во
время моего пребывания в Петрограде Вы  не отрицали  нормативного значения и
признавая [На этом  текст обрывается. Следующий текст написан на  обороте No
16.]
     д. 2, лл. 43-44

     Ваше  письмо  подтверждает  глубоко  трагическое   положение  мое,  как
получившему  post  factum  [После   совершившегося   факта  (лат.).]  нашего
свидания,  то,  что, по  существу, должно было быть  сделано до или во время
его. Вы хорошо знаете, что для меня известные слова Ваши  имели императивное
значение, но я должен сказать, что таковая же императивность может создаться
и при умолчании.
     Игра