Зеленоградская", и дорожные летучие мысли и  т.д. И тут
же - незарастающий след: воспоминание о ссыльной жизни. "Больница... Ночь...
Не спится мне..."  -  объяснять нечего! "Застольная"  -  это плач матери  по
сыну, когда она, лишенная свободы, еще надеялась,  что он жив, пускай тоже в
неволе  (на  самом  деле Оди Тимирева уже пять лет не  было в  живых  -  его
расстреляли вскоре  после ареста в 1938-м). И наконец, "Седьмое  февраля"  -
день расстрела Александра Васильевича Колчака.



     СПЕКТАКЛЬ "ЗАБАВНЫЙ СЛУЧАЙ"

     Просоленная  степь,  прошитая  железнодорожной  ниткой,  кучка саманных
бараков, огород и парк у пруда, куда вход заключенным воспрещен, хотя каждое
дерево посажено  их руками, - Бурминское отделение Карлага. Посредине клуб -
просторное  здание,  тоже  саманное и тоже протекающее в  дождь, как  и  все
остальные бараки. Там бывает кино и действует драматический кружок. Актеры -
заключенные,  режиссер  и  художник - тоже. На репетиции  приходят после дня
работы, кто где.  А день - от зари  до зари. Казалось бы, сил  хватит только
дойти до своей койки, свалиться, как мешок, и спать, спать.
     Но  на репетиции, на спектакле можно  забыть на это время обо всем, что
не  театр, готовить праздник - а это действительно праздник для многих. Наша
публика -  заключенные  тоже.  Публика очень чуткая,  прямо  сказать - умная
публика.  Я - художник, могу  бывать  во всех  бараках,  мужских и  женских.
Обхожу   их  после  каждого   спектакля  и  каждый   раз  ухожу  с  чувством
удовлетворения от того, как нужно и важно для этих людей то дело, которое мы
делаем с таким трудом, с таким напряжением  и радостью. Потому что поставить
спектакль -  дело нешуточное.  На сцене несколько рам, обтянутых соломенными
матами, - и  все.  Были две колонны, но  в морозы за  неимением топлива  они
погибли в печке начальника КВЧ. Мир их праху. Теперь начальник у нас другой,
и  память о  нем  другая. Он-то входил в  интересы кружка,  что  можно  было
достать - достанет. Надо помочь - поможет сам. За это свойство вольнонаемные
его презирали: "Когда  можно кого  угодно из зеков заставить, глупо работать
самому". Точки зрения разные - мы хорошо к нему относились.
     Режиссер - Анна Лацис;  она в  родстве с  писателем и всеми  известными
Лацисами.  Небольшого роста, с латышскими большими  серыми глазами. Режиссер
она и в прошлом, до лагеря. Ставила она когда-то и  где-то "Забавный случай"
Гольдони,  решила  поставить  и  здесь.  Классика  -  возражений нет.  Шесть
действующих  лиц: две  женщины,  четверо  мужчин. Жанина  -  Фира Лейзерова,
Констанция - Мария Капнист, соперница по сцене и по Гольдони.  Где-то теперь
Фира? А  Капнист нашла в  театре свою дорогу: снимается в кино  и  посейчас.
Пленный французский офицер - Павлик Пастухов, его слуга - Чичко. Отец Жанины
-  забыла  его фамилию, прекрасный  актер.  Отец Констанции  -  некий  Вася,
личность неопределенная, с воровским налетом.
     Костюмы? Два кафтана из байки в костюмерной. Золотое шитье  из обрезков
латуни: выпросили в ремонтной мастерской. Картонные шляпы сами клеили. Шляпа
Констанции  из  пастушеского  бриля,  плели  эту шляпу из соломы. Костюм  из
лиловой  и розовой марли  -  распороли  две пачки. Фижмы, подборы  скреплены
цветами.
     Парики? Нашлась  у  нас парикмахерша в прошлом -  поволжская колонистка
Нина Вернер. Я ее уговорила, обещав, что  на афише и перед спектаклем  будет
объявлено: парики и костюмы - Нина Вернер, -  клюнула. Достали пакли, завили
локоны  на палках, парики  вышли  хоть куда.  Напудрили мукой  или мелом, не
помню. Несмотря на сопротивление актрис, они, когда посмотрели, как выглядят
со сцены, - надели.  Жабо - собирали по баракам марлевые накидки. Декорации?
Дали  нам  всякую  рвань для  обтяжки  щитов,  выкрасили чем Бог  послал.  Я
вырезала  из картона какие-то барочные узоры  под резьбу,  расписала глиной,
мелом  и сажей, набила на  табуретки,  столы и карнизы (со стороны фаса). По
бокам  сцены поставили зеленые ящики с апельсиновыми  деревцами.  Деревца  -
палки  с просверленными  дырками, куда вставлены ветки  аруи - ползучей туи:
единственная  зелень  зимой. Она  вьется по  каменным  склонам  сопок. Я  их
постригла до круглой формы, а апельсины вырезала  из крупной моркови.  Вышло
красиво. Это оформление. А  спектакль вышел веселый. За всей бедностью наших
средств  его  держала  на  высоте полная  отдача  актеров хороших и средних,
опытный режиссер  и  та  творческая  атмосфера  работы  всех без  исключения
участников, которую не часто встретишь и в профессиональном театре.


     КАК Я БЫЛ В ЯПОНИИ

     Кладовая стройчасти:  получаю краску и  олифу;  я  -  маляр.  Кладовщик
Николай Алексеевич, суровый старик, - с виду вылитый Никола Угодник.  У меня
с  ним  постоянные контры  из-за неоформленных требований  -  никак не  могу
осилить эту премудрость. Неожиданно в разговоре он сказал: "Вот  когда я был
в Японии..."
     - Да когда же вы были в Японии, Николай Алексеевич?
     - А в  плену. Я  под Мукденом ранен был, сознание потерял. А очнулся  -
тихо. Кругом мертвые лежат, много нас тогда положили. Я в бой за знаменщиком
шел:  гляжу, а  он рядом  лежит  и знамя наше полковое тут же. А наших нет -
отступили. Нам все говорят,  что  японцы раненых добивают, мучают - очень мы
этого боялись. Однако надо  сказать, что потом они с нами  очень даже  нежно
обращались. Что делать? Крови  я много потерял, слабый. Ну, все-таки кое-как
достал пакет, перевязал ногу, а потом ползком, ползком подобрался к знамени,
снял с древка да в шинель на грудь под подкладку и  спрятал. Лежу,  жду, что
будет.  Ну,  вижу: идут японские  санитары, подбирают раненых.  Я  застонал,
подошли, взяли на носилки, даром,  что русский,  - и  в госпиталь. Шинельку,
конечно, вместе  с  обмундированием  в каптерку, а  меня на  койку. Конечно,
говорить по-ихнему я не умел, но  скажу:  очень меня хорошо лечили, врачи не
хуже наших. Выписался я из  госпиталя, выдали  мне одежу и шинелку, смотрю -
знамя на месте, не заметили. А меня в плен, в Японию. А там как кому повезет
- кто в казармы, а кого, значит,  на работу к японским хозяевам,  мужчины-то
японские все на войне: кому работать? Попал я к одному  старику в работники.
Хороший  такой старик,  православный,  между  прочим,  и  по-русски  немного
говорил.  Он ко мне очень  был добрый, ну, прямо сказать, меня любил, только
все удивлялся - жара такая, а я в шинелке и на  работе и дома. "Ты бы снял".
- "Нет,  - говорю,  - меня  чего-то знобит; верно,  крови  много потерял". А
подкладку  я аккуратно зашил,  ничего  не видно.  Как кончу  я работу,  мы с
хозяином,  он мне  про  свое,  я про свое -  дом, жена, хозяйство. Ну  будто
соседи,  будто и войны никакой нет. Однако скучал я очень, все-то чужое, все
не как у  нас. Ну, он это  видел, конечно.  Вот раз приходит и  говорит мне:
"Домой хочешь?" - "Кто, - говорю, - домой не хочет. Ты, -  говорю, - человек
хороший,  не  обижаешь,  всем доволен. А  дом - он  дом  и есть". - "Ну, так
завтра в  порту французский пароход углем грузят. Просись на работу". Больше
ничего  не сказал.  Прошусь,  значит,  на  работу  к  своим: наши,  пленные,
уголь-то грузили.  Взяли меня. Я говорю своим:  "Вы меня не ищите, а спросят
на поверке -  упал в воду,  и дело  с концом". - "Ладно". Вот я с  тачкой-то
вместе - в  трюм.  А сверху на меня  уголь,  уголь.  Расшибся я немного,  ну
ничего, пробрался к  вентилятору, дышу. Долго мне показалось, да и  страшно:
завалят углем, вот и конец.  Однако слышу  - тихо  стало, и  уголь больше не
сыплется,  погрузку  кончили.  Стою  у  вентилятора  по пояс  в  угле,  жду.
Пароход-то французский, наш, значит, -  вроде как союзный. Долго ли, коротко
ли, слышу я,  пошел пароход. Все-таки я сразу не вылез - мало ли что бывает:
ведь пленный я, русский, беглый. Как  на меня  посмотрят? Только  как  вышел
пароход в открытое море, откопался я, да по кучам, по кучам и вылез. Черный,
грязный, черт чертом. Увидали меня матросы - что за человек? Ну, я, конечно,
их  язык не понимаю. "Русский я,  русский,  - говорю, - солдат, пленный. Они
меня к капитану. Капитан у  них мосье Леруа - век не забуду, не выдал. Велел
он меня накормить, переодеть, все как полагается. Он по-русски немного знал,
хлопает  меня  по  плечу: "Карош,  карош  солдат". Однако шинелки своей я не
отдал. И подумайте: ведь он крюку из-за меня дал. Ему в Шанхай, а он меня во
Владивосток предоставил, к  своим, к  русским! Господи,  к  своим попал! Ну,
являюсь я  в штаб. Так и так,  рядовой такого-то  полка, ранен под Мукденом,
был  в плену, бежал. Где мой полк? Говорят:  от  полка не много осталось,  а
знамя потеряно  и  донжик и,  значит, расформировать. Полк -  в  Харбине.  А
знамя-то  у меня. Полковнику моему телеграмму -  нашлось  знамя:  сохранил и
доставил  рядовой такой-то  из японского плена. И еду я  сам в  Харбин, а на
вокзале меня  встречают с  музыкой, ну, не  меня  - знамя, конечно. Я древко
приготовил, знамя набил,  стою  с  ним на площадке. Поезд подходит,  что тут
было! Командир меня  перед  строем поцеловал, сто  рублей от  себя  дал и  к
Георгию  представил. Шутка сказать, полк расформировать! И пошел я обратно в
свой  полк.  А  тут  скоро и война кончилась.  Вот как  я был  в Японии. Вам
сколько охры? Три кило? А почему бухгалтер требование не подписал?
     - Николай Алексеевич, да его в  конторе нет, а меня срочно посылают пол
красить. Я же потом оформлю, когда он придет.
     - Вечно вот так с вами, а я потом отвечай!.. В последний раз.

     САМОЗВАНКА

     Двадцать второй  год.  Бутырка, Пугачевская башня: так ее зовут, потому
что будто бы сидел в ней Пугачев перед казнью - не  ручаюсь за достоверность
этой легенды.
     Башня круглая, с винтовой лестницей посредине, а камеры на каждом этаже
расположены секторами.  Весна дружная,  теплая,  солнце  заливает их светом,
через решетки окон из нижнего этажа слышно, как поют в два голоса "Уж ты сад
ли, мой сад"  и "Потеряла я колечко". Поют хорошо,  голоса  звонкие, верные,
молодые. Меня  два дня, как  привели  сюда, никого  не  знаю, все  смутно  и
непонятно.   В  камере  нас  пять  женщин  самых  разных  категорий,  ничего
примечательного  -  разве   моя  соседка.  Ей  лет  20-22,  бывшая  монашка,
маленькая, хрупкая, очень симпатичная, но все у нее - искушение. Она добрая:
если видит,  что  кому-нибудь  особенно  плохо, подойдет,  скажет  тихонько:
"Давай вместе помолимся". Больше ничего придумать она не умеет, но это у нее
от  души. На  отказ  не  обидится,  отойдет  в  сторону, сама начнет  класть
поклоны. Зовут ее Ксения.
     - Послушай, Ксения, ну за что ты сюда попала?
     - Я-то? Я за самозванство.
     - Да какая же ты самозванка?
     - Ох, искушение!  Ведь не я, меня такой сделали. Меня за великую княжну
Татьяну Николаевну выдавали.
     - Что?!!
     Смотрю  с удивлением.  А  ведь  правда:  в  суховатом  профиле,  широко
расставленных  глазах,  в  манере  держать  голову   есть  что-то  отдаленно
напоминающее фотографии второй дочери Николая II.
     - Да расскажи ты толком, Ксения, как же это вышло?
     - Так и вышло. Я  ведь с  детства в монастыре росла, сирота я. Родители
мои померли, когда я вовсе маленькая была. Они крестьяне были, деревня  наша
совсем близко от  монастыря. Матушка меня и взяла, и растила. Я и век думала
в монастыре остаться. Пострижение-то я не принимала еще. Ну,  а вышло-то  не
так. Монастырь наш прикрыли, и пошли мы кто куда. Конечно, у кого родные, те
к родным. А  у меня  никого нет, одна как перст. Куда  деваться?  Ходила  я,
ходила, стучала  в дома,  просилась на  квартиру - не пускают. А платить мне
нечем. Совсем я измучилась.  Уж к вечеру постучалась я в один дом - отворяет
мне хозяйка,  пожилая, почтенная  такая. "Что  надо?"  -  "Так, мол, и  так,
пустите  ради  Христа  хоть переночевать, а там я уж как-нибудь  буду работу
искать", - говорю, а сама плачу. Смотрит она на меня так внимательно: "Входи
ради Христа". И очень ко мне вдруг стала ласкова голубушка моя: "Да куда  же
ты пойдешь на ночь глядя, молоденькая такая? Оставайся хоть насовсем. У меня
вот такая  же, как ты, дочка была, тебе ровесница, - недавно померла. Вот ты
у меня вместо дочки и  живи. Дом большой, я одна,  уж так-то  мне тоскливо".
Обрадовалась я: добрая-то какая женщина!  И стала я у нее жить. Как-то она и
говорит  мне: "Смотрю я  на  тебя - ну  точно ты моя дочка. Ее  Таней звали,
давай я тебя тоже буду Таней звать". Таня так Таня, если ей этого хочется. Я
все стараюсь ей по хозяйству помогать - пол помыть, постирать что, на кухне.
А она: "Нет, ты, Танечка, не трудись, не надо, я  и сама управлюсь". Так мне
это совестно было: непривычна я, чтобы за  меня  делали, в монастыре-то я  к
работе  привыкла, у нас  строго  - послушание,  да  и скучно будет. Да  ведь
хозяйка-то  она - ее воля. Только замечаю я, что много  что-то народу  к ней
ходит, все больше женщины.  И все что-то приносят: кто молока, кто яиц,  кто
еще чего, и она с ними в сенях шушукается. А с едой плохо было. Потом введет
всех  в  горницу  и  зовет  меня:  "Таня,  Танюша,  поди-ка  сюда". Я приду,
поклонюсь  гостям, а она:  "Вот Бог послал мне дочку Танечку". А гости: "Ах,
ах!" И так-то  со  мной  ласковы,  и все  норовят подарить  что-нибудь.  Мне
невдомек, чего это  они, только думаю:  до  чего же люди добрые! Так время и
идет, и  ничего-то я не  понимаю. Да и  то сказать:  ведь я к ней  прямо  из
монастыря попала, в миру - как в  лесу. Искушение, прости Господи! А потом -
раз! Забрали и ее и меня, посадили нас порознь, и пошли допросы: что да как,
да почему  вы  Ксения;  а  зовут  вас  Татьяна,  да  кто  она  вам  (это про
хозяйку-то).  Я все рассказываю,  как  было, а они смеются: "Ай  да  великая
княжна!"  Тут-то  я и ахнула.  Ведь,  скажите на  милость,  что  она, прости
Господи, придумала! Будто  великой  княжне  Татьяне Николаевне  - это мне  -
удалось бежать и в монастыре скрыться. И будто она меня спасла и приютила до
времени.  То-то ей все  бабы молоко  и яйца носили,  для  великой-то княжны,
значит.  Вот тебе и дочка Танечка! Заплакала я, а они-то  надо мной смеются.
Господи,  какие хитрые люди-то  бывают,  подумайте.  Вот и  сижу теперь. Ох,
искушение!
     Не скрою, засмеялись и мы, и она вслед за нами, сквозь слезы - без вины
виноватая самозванка.

     КАРМЕН

     Почему Кармен? А вот послушайте.  Я расскажу  вам эту историю так,  как
услышала  ее от самой  героини происшествия, в  арестантском этапном вагоне.
История трагической  любви  солдата к  заключенной.  Она совсем не похожа на
прекрасную   гитану  Мериме:   крупная,  светловолосая  женщина   лет  22-х,
сероглазая. Красива - да. Гордое,  своевольное лицо. Проститутка  с  15 лет,
воровка, конечно, - смежная профессия. Но, вероятно, что-нибудь и покрупнее.
Срок  у нее  был 10 лет, бандитский.  Попала  она в лагерь  лет  18-ти,  уже
отсидела  три. Молода, красива и умна,  все условия для нехитрого  лагерного
благополучия:  легкой работы, всяких мелких  привилегий.  Жилось ей неплохо.
Так  или иначе,  оказалось, что  она ждет ребенка. И тут-то в эту беременную
красотку влюбился без памяти конвоир. Не преследовал ее  - нет, ходил за ней
как тень. Пожалел ли он эту красоту, молодость, попавшую в неволю, просто ли
потерял свою злополучную голову - кто его знает. А она пользовалась этим для
всяких поблажек. И сама  удивлялась, что он в ней нашел,  в беременной-то на
седьмом  месяце. Время шло; в лагере родильного отделения не было, и в таких
случаях незадолго до родов женщин отправляли в  Бутырскую тюремную больницу.
Лагерь был подмосковный. Отправили и ее с одним конвоиром, с тем самым. Сели
они  в вагон,  разговаривают.  Она ему  и  говорит: "Знаешь  что, успеется в
больницу. Ты завези меня к тетке повидаться, она здесь недалеко (в  Пушкине,
что ли), домик у нее  свой,  хозяйство. Посидим, закусим,  выпьем,  а там ты
меня  и отвезешь в  больницу.  Ну что  тебе стоит?" Он  ни в какую:  нельзя,
служба. Она и так и этак его уговаривает - нет.
     "Тогда я отвернулась [Далее повествование идет от первого лица. - Прим.
публ.], подняла воротник, дескать, не хочешь, не надо. Посмотрел он на меня:
"Ох, наживу я с  тобой беды. Едем". Приехали уже в сумерки. Тетка встречает.
Сейчас закуску на стол, самовар, пол-литра,  все  как полагается. Сидим. А я
вышла на крыльцо, темно, только меня и видели.
     Он подождал,  вышел  за  мной - никого. Заметался парень:  что  делать?
Посмотрел на тетку, покачал головой. Потом подтянул ремень, поправил фуражку
и пошел объявлять  по начальству: так и так, не углядел, сбежала. А на самом
лица  нет.  Что  уж  за  разговор был,  не  знаю, но под конец  говорит  ему
начальник: убежала - ищи,  не найдешь - отсиживай  ее срок. А срок - 10 лет.
Как искать, где искать? И страшно-то ему, и стыдно, и срок большой, и  очень
уж обидно: он-то к ней всей душой, а она... Думал, думал, да и лег на рельсы
под поезд - все".
     А она прямо  к  себе в Подольск, к родным. Там  и родила, и  на  работу
поступила,  как ни  в чем не бывало. И все бы сошло с рук, только  узнал  ее
случайно  у  проходной  товарищ  того,  погибшего.  Очень за  него  были злы
товарищи.  Верно, хороший был парень.  Тут ее и  взяли,  сразу  на этап и  в
дальние лагеря - кончать срок. А вы спрашиваете - почему Кармен.

     О ВОЛОДЕ ДМИТРИЕВЕ

     Писать о Дмитриеве, о Володе Дмитриеве...  Что  писать,  как писать, не
знаю. Я знала его с весны 17-го г. Он учился в студии Петрова-Водкина вместе
с моей  сестрой  Варей,  бывал в доме моих  родителей -  такой  большеглазый
вихрастый  мальчик. А мне  было 24 года, я была замужем, у меня был сын  3-х
лет, да и вообще не до него мне было тогда. Познакомились мы позже, когда он
приезжал  в  Москву,  куда  я  вернулась в  22-м  г. и  приходил  ко  мне  с
поручениями  от   сестер  из  Петрограда  -  такой  же  длинный,  вихрастый,
замотанный  в  зеленый шарф. А подружились, когда  он жил в Москве и работал
над "Пиковой дамой" в Большом театре. Моя сестра  Е.В. вместе с ним работала
по  костюмам этого же  спектакля. Приехали  они  из Петрограда вместе, и  на
вокзале Володя спросил:  "Вы куда?" - "Я  к Книпер, а Вы куда?"  - "Я тоже к
Книпер".  -  "Приходите  обедать".  Володя  сказал:  "Как это  вы  так  меня
приглашаете обедать к Книпер? Я не могу и к себе звать  без предупреждения."
-  "Это правда, от  вас  всегда голодная уходишь. А  вы все-таки приходите".
Володя пришел ко мне, плюхнулся на диван и сказал: "Лена, я на вас обиделся.
Как  вы могли сказать, что  от меня голодная уходите?" Тогда я говорю: "А вы
не обижайтесь, Володя. У нас разные обстоятельства:  у вас готовят на  двоих
рябчиков, а у  нас  кастрюля месива  и на всех хватает." На  этом разговор и
кончился.  После обеда стали читать "Пиковую даму" Пушкина и так и пошла эта
зима под знаком "Пиковой дамы", когда мы все зажили в самом тесном общении с
героями оперы как с  вполне реальными  существами. Володя тогда был женат на
Вете Долухановой. Я уже не могу припомнить точно года, давно это было. Когда
они поженились, Вета решила, что они  поедут в  Тбилиси к его родным  и  она
всех поразит своими туалетами. Но вот на станции Армавир все чемоданы  у них
украли и  ничего из этого  не вышло.  Самое  забавное  было  то, как Володя,
вернувшись  оттуда,  рассказывал  об этом  с  самым искренним смехом  -  все
украдено  и денег нет. Ну,  пойдем обедать  к Книпер. А  Вета: "Как же можно
так, без предупреждения?" - "Ничего, там накормят". С  Ветой я познакомилась
в  Ленинграде.  Красивая была женщина -  прямо с персидской  миниатюры, но в
квартире Володи она казалась каким-то чужеродным элементом. Не очень она мне
нравилась,  по   правде.  Утверждала,  что  на  ее  долю  выпадает  получать
заработанные Володей деньги -  это  очень  тяжелая  работа.  Называла Володю
"маленьким благотворителем", когда он отдавал свои  старые брюки кому-нибудь