раницу, умер в эмиграции.
     11 Описание полета см. в письме от 7 (20) августа 1917 г. См. письмо No
24.
     12  В 1917 г. путь Колчака в США  лежал через  канадский порт Галифакс.
Несколько  месяцев спустя,  утром  6  декабря  1917  г., там произошел взрыв
боеприпасов,  превзойденный  по  силе лишь  в  1945  г.  (Хиросима).  Пожар,
возникший  при  столкновении  судов,  привел  к  взрыву  почти  3  тыс. тонн
взрывчатых веществ, хранившихся там в трюме французского транспортного судна
"Монблан" (полутонный якорь "Монблана" был выброшен в лес за 2 мили от места
взрыва). Взрыв сжег все на площади 2,5 кв. км и практически сровнял с землей
1  кв.  км;  разрушениям  подверглись все  здания Галифакса; взрывная  волна
выбила окна на  расстоянии до  60 миль. Погибло  1630  человек,  тысячи были
ранены.
     13  Осенью 1917  г. Колчак  провел на флагманском корабле американского
флота "Пенсильвания" около 12 дней, участвуя вместе с членами своей миссии в
маневрах американского флота в Атлантическом океане (ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1,
д. 52 ч. II, лл. 11-12 об.).
     14   Йосемитский   национальный   парк  в  1917  г.  уже   существовал,
Гранд-Каньон  имел статус национального памятника (с  1919 г. - национальный
парк).
     15 Современное название - Гавайские острова.


     No 34

     Shanghai 29/16. I. 1918 г.
     Дорогая, милая моя, обожаемая Анна Васильевна,
     Вчера я прибыл на "Montengle" в  Shanghai, и снова приходится  сидеть в
этом чужом городе  и ждать  "Dunera", которая опоздала и уйдет на юг  только
через  неделю. Я  когда-то хорошо  знал  Shanghai  и провел в  нем  не  один
месяц1. Кое-что переменилось здесь, но в  общем  все осталось  то
же. Я первый раз был здесь в годы  нашего империализма на Востоке, когда я с
гордостью чувствовал себя русским офицером и чуть ли не хозяином  положения,
- теперь я в этом городе по  приказанию  правительства Его Величества Короля
Великобритании.  Мне  тяжела  любезность  и  предупредительность  английских
властей и всех, с кем я имею дело, - я еще не начал фактически новой службы.
Я предпочел  бы, чтобы обо мне  никто  не знал  и не говорил, - но ничего не
поделаешь, приходится считаться с отношением ко мне как вице-адмиралу [Далее
зачеркнуто: а какой же  я  теперь вице-адмирал?]  со стороны и английского и
русского общества.
     Мне тяжело - прошлые  воспоминания каким-то камнем ложатся на душу, - и
я  прибегаю к  единственному  средству забыть все это - думать и говорить  с
Вами. Ваши фотографии стоят передо мной, и милая, обожаемая Анна  Васильевна
со своей всегда прелестной улыбкой  точно смотрит на меня  так же, как в  те
немногие  дни,  когда  я  видел  ее в  действительности  [После  исправлений
последней фразы конец  письма перечеркнут: ...так близко,  сидел около нее и
говорил с нею. Повторятся ли когда-нибудь эти дни. Надо быть так далеко, как
мне  пришлось  в  последние  месяцы,  чтобы  оценить, что такое видеть  Анну
Васильевну, быть около нее. Ведь не сон же были семь месяцев тому назад дни,
когда Анна  Васильевна была в  Петрограде, ходила со мной и ездила по улицам
Петрограда,  когда я держал ее милые,  прелестные ручки; а может быть, этого
совсем  не  было.  Неужели же никогда это больше не повторится... Приходится
встать на  философско-историческую почву и признать,  что если даже это и не
повторится, то прошлое, связанное с Анной Васильевной, было  так хорошо, что
остается только благодарить то  высшее  начало,  которое дало это счастье. А
дальше - пусть будет то, что будет.].
     д. 1, лл. 86 об.-87 об.

     ____________

     1 Имеется  в виду пребывание  Колчака на Тихом океане в 18961898 гг. Во
время стоянок  в порту  Шанхая или у  островов  Сэдл  (неподалеку  от  него)
офицеры  имели возможность  знакомиться  с  городом.  Особенно  долгой  была
стоянка "Крейсера" в Шанхае зимой-весной 1898 г.


     No 35

     30.I.1918 г.
     Меня устроили в  Shanghai  Club. Это почтенный  английский  клуб,  быть
может, лучший  на  Дальнем Востоке по  обстановке  и комфорту, которые могут
быть созданы  только великой английской культурой. Но меня не радует и [мне]
не доставляет  удовольствия эта культура, когда я  думаю о своей  Родине,  о
том, в  каких условиях, может быть, приходится жить Вам  и всем, кто решился
остаться  дома. Поскорее бы к обстановке войны,  где я буду чувствовать себя
точно вернувшись "домой". Другого дома теперь у меня нет и быть не может.
     Милая,  дорогая  Анна  Васильевна,  временами под  влиянием  отрывочных
известий  из России, оставляющих впечатление какого-то  сумасшедшего  бреда,
мне  кажется, что  Вы, получив мои последние письма, будете недовольны  моим
решением и, может быть, отвернетесь от меня. Если  бы Вы  знали, как  тяжело
для меня это представление. Моя вера в  войну, ставшая положительно каким-то
религиозным  убеждением,  покажется  Вам  дикой и  абсурдной, и  в  конечном
результате страшная формула, что я поставил  войну выше родины, выше  всего,
быть  может,  вызовет   у  Вас   чувство  неприязни  и   [Далее  зачеркнуто:
справедливого.]  негодования.  Я  отдаю  отчет  в  своем  положении - всякий
военный, отдающий другому государству все, до  своей жизни включительно (а в
этом  и  есть  сущность  военной  службы),  является  кондотьером  с  весьма
сомнительным    на  идейную   или  материальную   сущность  этой
профессии. Как посмотрите Вы на это -  я не  знаю. Но меня, конечно, заботит
этот вопрос, вопрос, существенный для меня  только в отношении Вас, и только
Вас. Минутами делается так тяжело, что кажется ненужным и безнадежным писать
это письмо Вам.
     Милая  моя,  так  бесконечно  дорогая  моя  Анна  Васильевна,  никогда,
кажется,  я  не  чувствовал  такой  безнадежной  отдаленности  от   Вас,   и
географической, и по обстановке, и по времени, которое отдаляет Вас от меня,
оставляя какую-то  смутную  фантазию  когда-нибудь,  где-нибудь Вас увидеть.
Хотя бы поскорее попасть на фронт и найти там "отдых"; кажется, первый раз в
жизни я  чувствую,  что "устал", и хочется  временами "отдохнуть"  [Далее  в
отчеркнутом с двух  сторон  пространстве  листа написано:  все  кажется  уже
потерявшим всякий смысл и значение.].
     д. 1, лл. 87 об.-89

     No 36

     [Позднее 30 января 1918 г.] [Датируется по предыдущему письму.]
     "Dunera", которую я все  время ожидал, привезла пренеприятный сюрприз -
чуму. В результате карантин,  дезинфек[ционные] работы, и  отход отложен  на
десять суток. Другого парохода  в Индию нет, несмотря на мою готовность идти
хоть  на  грузовом  пароходе.  Подводная  война сказывается  на всем мире, и
сообщения теперь  невероятно длинные и трудные. Приходится сидеть в Шанхае и
ждать,  когда   чума  на   "Dunera"   будет  искоренена.  С  какими   только
препятствиями не приходится встречаться в жизни. А  я чувствую необходимость
скорее попасть на фронт... и мое вынужденное бездействие - худшее, что может
быть теперь. И вот я опять целыми днями один [Далее зачеркнуто: целыми днями
сижу один,  изучая  буддийскую философию, Месопотамский  театр и  английскую
службу Генерального штаба. В промежутках  между этим занятием  я отправляюсь
куда-нибудь  бродить по  Шанхаю и думаю  о милой,  далекой  Анне Васильевне.
Вечером  я  сажусь  около  камина  и  разговариваю  с  Вашей  фотографией.].
Отсутствие сведений  из  России  -  Ваше письмо  от 14  октября -  последнее
известие с Родины, из  Севастополя письма я имею только от половины сентября
- очень тяжело, - временами такая находит тоска, что положительно  не можешь
найти  места. Это много даже для меня. От офицеров, уехавших с поручениями и
письмами в Россию, нет  также никаких  известий. Нехорошие и невеселые мысли
приходят в голову, и, чтобы отделаться от них, я обращаюсь к Вам.
     Сегодня  я  целый  день занимался  изучением  английских  инструкций по
полевой службе. Приходится привыкать к английской терминологии, хотя предмет
для  меня  знакомый. Эти дни  ожидания, когда утром ждешь вечера, а  вечером
думаешь,  как бы скорее он  кончился,  надоели мне до  невозможности  [Далее
зачеркнуто: Я начал позже вставать, чтобы сократить день.]. Я живу,  как уже
писал, в Shanghai Club совершенно один, т[ак] к[ак] ни с кем не знакомлюсь и
избегаю  с  кем-либо  встречаться. Мои офицеры изредка  заходят  ко мне,  но
говорить нам  решительно не  о чем. Утром я занимаюсь Месопотамским театром,
завтракаю и иду куда-нибудь на прогулку, возвращаюсь к себе и сажусь изучать
английские regulations и instructions [Уставы и инструкции (англ.).],  после
обеда я зажигаю  камин, ставлю  на стол Ваши фотографии  и читаю что-либо по
военной истории или буддийскую  философию или хожу по комнате и думаю о Вас.
Изредка этот  режим нарушается каким-нибудь официальным приглашением к обеду
или посещением стрелкового общества, где я занимаюсь  стрельбой. Вот  и все.
Иногда по вечерам становится крайне  тяжело,  даже думы и воспоминания о Вас
вызывают только чувство тревоги и горькое сознание своего бессилия  что-либо
не только сделать, но даже узнать, что  делаете Вы, где Вы и как переживаете
это время, которому нет имени. Приходится прибегать к одному средству -  это
привести  себя  в  состояние отсутствия  мыслей. Я выучился этому  в Японии.
Оттуда я увез с собой два старинных сабельных клинка. Я, кажется,  писал Вам
о   японских   клинках.  Японская  сабля  -   это   высокое   художественное
произведение, не уступающее шедеврам Дамаска и Индии. Вероятно, ни  в  одной
стране холодное  оружие  не  получило  такого  значения, как в  Японии,  где
существовало и существует до сих пор то, что англичане называют cult of cold
steel  [Культ холодной  стали  (англ.).]. Это  действительно  культ холодной
стали,  символизирующей  душу воина,  и воплощением  этого  культа  является
клинок,  сваренный  из  мягкого  сталеватого  магнитного  железа  с  лезвием
поразительной  по  свойствам   стали,  принимающим  остроту   хирургического
инструмента или бритвы. В этих клинках находится часть "живой души" воина, и
они обладают свойством оказывать особое влияние на тех, кто  относится к ним
соответствующим  образом.  У  меня  есть два клинка: один  начала  XIV века,
произведение одного из величайших мастеров Го-но-Иосихиро, другой конца XVII
века  работы Нагасоне  Котейсу1, одного  из  учеников величайшего
художника    Масамуне.     Этот    клинок    принадлежал    самураю    Ямоно
Хизахиде2 и был испытан согласно  традициям школы  Масамуне. Я не
буду  говорить Вам об этих традициях3. Когда мне становится очень
тяжело,  я  достаю этот  клинок, сажусь  к камину, выключаю освещение  и при
свете горящего угля смотрю  на отражение пламени в его блестящей поверхности
и тусклом  матовом  лезвии с характерной  волнистой линией  сварки  стали  и
железа.  Постепенно  все  забывается и успокаивается и  наступает  состояние
точно  полусна, и странные, непередаваемые образы, какие-то тени появляются,
сменяются,  исчезают  на  поверхности клинка, который точно оживает какой-то
внутренней, в  нем  скрытой силой -  быть может, действительно "частью живой
души  воина". Так незаметно  проходит несколько  часов, после  чего остается
только лечь спать.
     Несколько дней тому назад после обеда я зашел в reading-room [Читальный
зал  (англ.).] и, взяв  первую попавшуюся книжку, сел у камина,  намереваясь
подумать о Вас. Но  в  этот вечер Вы почему-то были очень далеки от  меня, и
мысли  о Вас вызывали только какое-то тревожное чувство боязни не то за Вас,
не то  за Ваше отношение ко  мне,  которое  мне  представлялось изменившимся
после получения Вами известий о моей новой службе. Я раскрыл взятую книжку -
это  была  одна  из многочисленных  брошюр,  распространяемых  английской  и
французской печатью,  с описанием нарушений всех  "божеских  и человеческих"
(интернациональных) законов,  произведенных немецкими войсками при вторжении
во  Францию  и особенно после  вынужденного отступления4. Длинный
однообразный  перечень разрушения, убийства, без  различия пола  и возраста,
грабежей, насилий,  планомерного  истребления  всего, что  имело  какую-либо
ценность:  истребление  фруктовых  садов,  уничтожение  сельскохозяйственных
орудий,  отравление  колодцев,   формальное  осуществление  рабства,  грубое
издевательство над честью, религией и историческими ценностями...
     Все это изложено в тоне величайшего возмущения  и негодования по адресу
гуннов  XX столетия, доходящего  со стороны  французов до  явно  выраженного
чувства мести,  способного проделать  в  Vaterland'е [Отечество (нем.).] все
то,  что  его  обитатели  произвели на  территории Belle  France [Прекрасная
Франция.]. Я бросил брошюру и взял другую - эта оказалась еще хуже. Это было
описание истребления армянского населения в Турции5 с упоминанием
имен      генералов      Гольца6,       Фалькенгайна7,
Лимана8 и проч. Все это мне было уже давно известно, и я бросил и
эту  книжку и [Далее  зачеркнуто:  задумался  о  том странном  противоречии,
которое сквозит во всех этих произведениях.] стал просто смотреть на горящий
в  камине  уголь, стараясь ни  о чем  не думать. Подошедший  китайский "boy"
[Слуга  (англ.).]  передал  мне  визитную  карточку.  На  ней с  несколькими
японскими иероглифами было по-английски отпечатано Yamono Konjuro Hisahide -
менее всего  я  ожидал  встретить  этого  полковника  Генерального  штаба  в
Shanghai - простившись с ним в Yokohama, я не думал о новой с ним встрече.
     Но  Вам  ничего не  говорит  эта  японская фамилия,  поэтому  позвольте
представить Вам моего знакомого и сказать о нем несколько слов. Я считаю это
знакомство одним из самых интересных, какие я имел в жизни, а мне доводилось
все-таки довольно много иметь разных встреч и знакомств.
     Когда я ожидал в Yokohama  решения  правительства Его Величества Короля
Великобритании о моей службе, меня  пригласил пообедать  в  Tokio  Club один
майор английской  армии, возвращавшийся  в  Англию с  Месопотамского  фронта
после тяжелой болезни, которая вывела его надолго из  строя. После  обеда мы
перешли в кабинет  покурить, и майор продолжил  свой  рассказ о Месопотамии,
когда  к нам  подошел  японский  офицер  и, поздоровавшись  с  англичанином,
попросил представить его мне. Мы познакомились.  Это был полковник Hisahide,
недавно вернувшийся через Россию с Западного фронта, где он находился  около
года   в   английских    и   французских   войсках   в   качестве   военного
атташе9. Мне совершенно понятна была его  роль на Западном фронте
и даже не удивила  его поездка через Скандинавию и Россию. Он был совершенно
осведомлен обо мне, знал, что я только что вернулся из  Америки, и  я понял,
что его интересует  и почему он  пожелал со  мной  познакомиться.  Мы  скоро
обменялись визитами, и я пригласил его пообедать со мной.
     Hisahide - это типичный представитель японского милитаризма.  Я узнал о
нем  гораздо  больше со  стороны, чем, может быть, он  сам этого желал.  Это
человек, для  которого война является  религией  и  основанием всей духовной
жизни, всего миросозерцания.  Он  один  из  столпов  Bushido10  -
морального кодекса  японских  буси  и самураев,  последователь секты  Zen, о
которой я писал Вам как о секте воинствующего буддизма, практикующего Zo-Zen
(сидеть по способу Zen)11 для  сосредоточения  своего  мышления и
воли над военными вопросами.  Он  один  из  признанных  деятелей  секретного
панмонгольского общества12,  в  программе которого говорится, что
члены его,  работающие для осуществления панмонгольских идеалов, должны быть
связаны  и  проникнуты  этим идеалом  наподобие религиозной секты.  Hisahide
является фанатиком панмонгольского  милитаризма, ставящего конечной целью ни
более  ни  менее,  выражаясь  деликатней,  экстерилизацию индоарийской расы,
которая отжила  свою  мировую миссию  и осуждена на исчезновение.  Никто  из
японцев не говорит об этом, более того, на прямой вопрос вы  всегда получите
ответ,  что никакого панмонголизма не существует, что это фантазии небольшой
группы  шовинистов, - но  я утверждаю, что масса  военных людей  (а в Японии
этот  класс,  помимо  явно  выраженного  в  военнослужащих,  является  самым
многочисленным и политически сильным) если  видит сны,  то только на  тему о
панмонгольском мировом господстве, и  старая легенда о Yoshitsune Minamoto в
виде   Джен-Чике    и   далее   в    образе   Темму-дзина    Великого   Хана
Чингиза13, может  быть,  никогда не имела  так много сторонников,
желающих ее повторения, как в эти дни.
     Теперь  Вам понятна  фигура Yamono Hisahide, приехавшего  неожиданно  в
Shanghai  [Далее зачеркнуто:  очевидно, не  для  свидания со мной и  не  для
какого-либо  развлечения.]. Между  мною  и  Hisahide установились отношения,
которые, не имея ничего  общего с дружбой или даже приязнью, возникают между
людьми одних и тех же мыслей и взглядов, - это  своего рода профессиональный
интерес  или  симпатия,  которую  военный испытывает к военному, даже своему
непосредственному врагу на  поле сражения.  Я  помню,  что  мне  было  очень
приятно  встретиться  с командиром японской  батареи  [после]  двухмесячного
взаимного  искоренения,  и  его  похвала  моей  работы была одним  из  самых
приятных  комплиментов,  которые  мне  доводилось  слышать.  Hisahide  после
участия во взятии Цингтау14, на чем  закончилось активное участие
японцев в настоящей  войне, отправился в Европу изучать войну на европейских
фронтах  -  он изучал ее как  настоящий военный, участвуя  во  многих  делах
активно, живя все время в штабах и окопах  передовой линии, делая наблюдения
с   привязных   шаров   и  аэропланов.  Его   громадная   военная  эрудиция,
осведомленность во  всех  военных вопросах,  при  отношении  к  войне  как к
религии,  делали всякую беседу с ним полезной,  много  интересней лекций  по
военной схоластике,  которые я слушал  [Далее зачеркнуто: от профессоров.] в
двух военных  академиях. Его интересовали  некоторые вопросы  нашей армии  и
флота, мои сведения об Америке - мы были интересны и полезны друг для друга.
     В общем мы  встречались раз пять за мое  пребывание в Японии.  Hisahide
был  искренно  удивлен  моими  знаниями  военной  японской  истории  и  моей
осведомленностью по  многим мало знакомым для  европейцев вопросам  японской
жизни,  имеющим отношение  к войне.  Я просто ответил  ему на вопрос, почему
меня  так интересовала  Япония,  что  я  всегда  считал Японию  врагом своей
страны,  считаю и  в будущем ее за  такового  же  и естественно для военного
интересоваться  и изучать своего противника. Но особенно расположили его  ко
мне мои знания  старинного японского  культа "холодной стали"  и  этикета  в
обращении  с оружием. Я попросил как-то показать мне клинок его сабли, он на
мгновение задумался и, видимо, решил посмотреть, знаю  ли я правила, как это
надо  делать. Он подал  мне саблю, и я  принял  ее, как  полагается  в  этом
случае; я знал, что обнажить  клинок более чем  до половины без  приглашения
хозяина считается неприличным, а  вынуть  саблю совсем из ножен без  просьбы
владельца прямо недопустимо и проч[ие] мелочи, которые кажутся пустяками, но
на  которые  японцы обращают  большое  внимание.  Я был  занят  в  это время
поисками старинного  японского  клинка, в  чем Hisahide  оказал мне  большую
помощь. Вместе с ним я отправился в старинный музей Юшукун15, где
находится огромное собрание японского старинного оружия, и здесь на образцах
величайших оружейных мастеров Японии и,  надо  думать, всего мира он показал
мне    характерные    особенности    и     признаки     клинков    Масамуне,
Мурамаса16,  Иосимитсу и проч[их]  художников, основателей  школ,
давших  величайшие произведения  искусства - искусства, по убеждению японцев
совершенно божественного происхождения. Благодаря его любезности мне удалось
приобрести  два  клинка  -  один  начала  XIV  столетия,  работы  одного  из
первоклассных 5 или 6 худо