ева36.   Еще  ребенком  я  видела   его,  когда  проездом  в
Порт-Артур  -  шла война с  Японией  -  он  был у нас в Москве. Был он много
старше  меня, красив, герой  Порт-Артура. Мне казалось, что  люблю, - что мы
знаем  в  восемнадцать  лет! В  начале  войны с  Германией  у  меня  родился
сын37,  а  муж  получил  назначение в  штаб  командующего  флотом
адмирала  Эссена38. Мы жили в Петрограде, ему  пришлось  ехать  в
Гельсингфорс. Когда я провожала его на вокзале, мимо нас стремительно прошел
невысокий, широкоплечий офицер.
     Муж сказал мне:  "Ты знаешь,  кто это? Это  Колчак-Полярный. Он недавно
вернулся из северной экспедиции"39.
     У  меня осталось только впечатление стремительной  походки, энергичного
шага.
     Познакомились  мы  в  Гельсингфорсе, куда я приехала  на три дня к мужу
осмотреться и подготовить свой переезд с ребенком.
     Нас     пригласил     товарищ      мужа     Николай      Константинович
Подгурский40, тоже портартурец. И Александр Васильевич Колчак был
там. Война  на море не  похожа на  сухопутную: моряки или  гибнут  вместе  с
кораблем,  или возвращаются  из  похода в  привычную обстановку  приморского
города. И тогда  для них это праздник. А я  приехала из Петрограда 1914-1915
годов, где не было ни одного знакомого дома не в трауре - в первые же месяцы
уложили гвардию.  Почти  все мальчики, с  которыми мы встречались  в  ранней
юности, погибли. В каждой семье кто-нибудь был на фронте, от  кого-нибудь не
было вестей, кто-нибудь ранен. И все это камнем лежало на сердце.
     А тут люди  были другие - они умели радоваться,  а я уже с начала войны
об этом забыла. Мне был 21 год, с меня будто сняли мрак  и тяжесть последних
месяцев, мне стало легко и весело.
     Не заметить Александра Васильевича  было нельзя - где бы он ни был,  он
всегда был центром. Он прекрасно рассказывал, и, о чем бы ни говорил -  даже
о  прочитанной  книге, - оставалось впечатление,  что все  это  им пережито.
Как-то  так вышло,  что весь вечер мы провели рядом.  Долгое  время спустя я
спросила его, что он обо мне подумал тогда, и он ответил:  "Я подумал  о Вас
то же самое, что думаю и сейчас".
     Он входил - и все кругом делалось как праздник; как он любил это слово!
А встречались мы нечасто - он был флаг-офицером по оперативной части в штабе
Эссена и лично принимал участие в операциях на море, потом, когда командовал
Минной  дивизией,  тем более41.  Он  писал  мне  потом: "Когда  я
подходил к Гельсингфорсу  и  знал,  что увижу Вас, - он  казался  мне лучшим
городом в мире".
     К  весне  я  с  маленьким  сыном  совсем  переехала  в  Гельсингфорс  и
поселилась в той же квартире Подгурского, где мы с ним встретились в  первый
раз.  После  Петрограда все мне  там  нравилось -  красивый,  очень удобный,
легкий  какой-то  город.  И  близость  моря,  и  белые  ночи  -  просто  дух
захватывало. Иногда, идя по улице, я  ловила себя на том, что начинаю бежать
бегом.
     Тогда  же в  Гельсингфорс  перебралась и семья Александра Васильевича -
жена42 и  пятилетний  сын Славушка43. Они остановились
пока  в гостинице, и так как Александр Васильевич бывал у нас в доме, то  он
вместе с женой сделал нам визит. Нас они не застали, оставили карточки, и мы
с мужем должны  были ответить  тем же. Мы застали там еще нескольких  людей,
знакомых им и нам.
     Софья  Федоровна  Колчак рассказывала  о  том, как  они  выбирались  из
Либавы, обстрелянной немцами, очень  хорошо рассказывала. Это была высокая и
стройная  женщина,  лет  38, наверно.  Она  очень  отличалась от  других жен
морских  офицеров,  была  более  интеллектуальна,  что  ли.  Мне  она  сразу
понравилась, может быть, потому, что и сама я выросла  в  другой  среде: мой
отец  был музыкантом  - дирижером и  пианистом,  семья была  большая, другие
интересы, другая атмосфера. Вдруг отворилась дверь, и  вошел Колчак - только
маленький, но до чего похож, что я прямо удивилась, когда раздался тоненький
голосок: "Мама!" Чудесный был мальчик.
     Летом мы  жили на даче  на острове Бренде  под  Гельсингфорсом,  там же
снимали  дачу  и  Колчаки. На лето все моряки  уходили в море, и виделись мы
часто, и всегда это было интересно. Я очень любила Славушку, и он меня тоже.
Помню,  я  как-то пришла  к  ним,  и  он  меня  попросил:  "Анна Васильевна,
нарисуйте мне,  пожалуйста, котика, чтоб на  нем был красный фрак, а  из-под
фрака  чтоб был виден  хвостик",  а  Софья  Федоровна вздохнула  и  сказала:
"Вылитый отец!"
     Осенью как-то  устроились  на  квартирах и продолжали часто  видеться с
Софьей  Федоровной и редко  с  Александром  Васильевичем, который тогда  уже
командовал  Минной дивизией,  базировался в Ревеле (Таллин теперь) и бывал в
Гельсингфорсе только наездами. Я была молодая и веселая тогда, знакомых было
много,  были  люди,  которые  за  мной  ухаживали,  и  поведение  Александра
Васильевича  не  давало мне повода думать,  что отношение  его  ко мне более
глубоко, чем у других.
     Но запомнилась  одна встреча. В Гельсингфорсе было затемнение  - война.
Город еле освещался синими лампочками.  Шел дождь,  и  я шла по улице одна и
думала о том, как тяжело все-таки на  всех  нас лежит война, что сын мой еще
такой  маленький  и  как  страшно  иметь  еще  ребенка, -  и  вдруг  увидела
Александра  Васильевича, шедшего мне навстречу. Мы поговорили минуты две, не
больше; договорились, что вечером встретимся в компании друзей, и разошлись.
И вдруг я отчетливо  подумала: а вот с этим я ничего бы не  боялась -  и тут
же: какие глупости могут прийти в голову! И все.
     Но где бы мы ни встречались, всегда выходило так, что мы были рядом, не
могли наговориться, и всегда  он говорил: "Не надо, знаете ли, расходиться -
кто  знает, будет  ли еще  когда-нибудь так хорошо, как  сегодня".  Все  уже
устали, а нам - и ему и мне - все было мало, нас несло, как на гребне волны.
Так хорошо, что ничего другого и не надо было.
     Только раз как-то на одном  вечере он вдруг стал  усиленно ухаживать за
другой дамой,  и немолодой, и некрасивой, и  даже довольно неприятной, а мне
стал рассказывать о ее совершенствах. И тогда я ему рассказала сказку Уэллса
о человеке, побывавшем в царстве фей. Человек поссорился со своей невестой и
с горя заснул на холме. Проснулся он в подземном царстве фей, и фея полюбила
его, -  а он ей рассказывал о своей невесте,  о том,  как они купят  зеленую
тележку и будут в  ней разъезжать и торговать всякой мелочью, и никак не мог
остановиться. Тогда фея поцеловала и отпустила его, и он проснулся на том же
холме.  Но он никак не  мог  забыть того, что  видел, невеста показалась ему
топорной, все было не так. И попасть обратно  в подземное царство ему уже не
удалось44. Рассказала я в шутку, но он задумался.
     И  все  шло по-прежнему:  встречи, разговоры  -  и  каждый раз  радость
встречи.
     Был как-то раз вечер в Собрании, где все дамы были  в русских костюмах,
и он попросил меня сняться в этом костюме и дать ему карточку. Портрет вышел
хороший, и я ему его  подарила. Правда,  не только  ему,  а  еще  нескольким
близким друзьям. Потом  один знакомый  сказал мне: "А я видел Ваш  портрет у
Колчака в каюте". - "Ну что ж такого, - ответила я, - этот портрет не только
у него". - "Да, но в каюте Колчака был только Ваш портрет, и больше ничего".
     Потом он попросил у меня карточку меньшего размера, "так как большую он
не может брать с собой в походы".
     Так прошли 1915 и 1916 годы до лета. Сыну моему было почти два года,  я
на даче жила вместе с моим большим другом Евгенией Ивановной Крашенинниковой
и ее детьми45, у сына  была няня, и  решила  я  съездить  на день
своего рождения к  мужу в Ревель - 18 июля. На пароходе я узнала, что Колчак
назначен    командующим    Черноморским    флотом    и     вот-вот    должен
уехать46.
     В тот  же день мы были приглашены на обед к  Подгурскому и его  молодой
жене. Подгурский сказал, что Александр Васильевич  тоже приглашен,  но очень
занят,  так как  сдает  дела Минной дивизии,  и вряд  ли сможет быть.  Но он
приехал.  Приехал с  цветами хозяйке дома и  мне,  и весь  вечер  мы провели
вдвоем.  Он  просил разрешения писать  мне, я разрешила.  И целую  неделю мы
встречались - с вечера до утра. Все собрались на проводы: его любили.
     Морское собрание -  летнее - в  Ревеле расположено в Катринентале.  Это
прекрасный парк, посаженный еще  Петром Великим в честь его  жены Екатерины.
Мы  то  сидели  за столом,  то  бродили по  аллеям парка  и никак  не  могли
расстаться.
     Я пишу урывками, потому что редко остаюсь одна, потому что  надо писать
со свежей головой,  а не  тогда,  когда уже  устанешь от всякой  бестолковой
домашней работы, от всего, что на старости лет наваливается на плечи. Живешь
двойной жизнью  - тем, что надо, необходимо делать, и тем, о чем думаешь. Но
был  ли день за  мои долгие годы, чтоб  я  не вспоминала то, что  было  мною
прожито с этим человеком!
     Мне было тогда 23 года; я была замужем пять лет,  у меня был двухлетний
сын. Я видела А.В. редко, всегда  на людях, я была  дружна с его  женой. Мне
никогда  не  приходило в голову, что наши  отношения могут измениться. И  он
уезжал надолго; было очень вероятно, что никогда мы больше не встретимся. Но
весь последний год он  был мне радостью,  праздником. Я  думаю, если бы меня
разбудить ночью и спросить, чего я хочу, - я сразу бы  ответила: видеть его.
Я сказала ему, что люблю его.  И он  ответил: "Я  не говорил  Вам, что люблю
Вас". -  "Нет, это  я говорю: я всегда хочу  Вас видеть, всегда о Вас думаю,
для меня такая радость видеть Вас,  вот  и выходит,  что я люблю Вас". И  он
сказал: "Я  Вас больше чем  люблю". И мы продолжали ходить рука об руку,  то
возвращаясь в залу Морского собрания, где были  люди, то опять по каштановым
аллеям Катриненталя.
     Нам и горько было, что  мы  расстаемся, и мы были счастливы, что сейчас
вместе, - и ничего больше было не нужно. Но  время было другое,  и отношения
между  людьми другие  -  все  это теперь  может показаться  странным  и даже
невероятным, но так оно и было, из песни слова не выкинешь.
     Потом он уехал. Провожало его на вокзале  много народу. Мы попрощались,
он подарил мне  фотографию,  где был снят  в  группе со своими товарищами по
Балтийскому  флоту. Вот и  конец. Будет ли он писать мне, я не была уверена.
Другая жизнь, другие люди. А я знала, что он увлекающийся человек.
     Вернулась и  я в Гельсингфорс, на  дачу на  острове Бренде,  где я жила
вместе с семьей Крашенинниковых. Там же жила его семья. Все как было, только
его не было.
     Недели через две  вечером все мы сидели на ступеньках террасы.  На этот
раз мой муж  и муж Е.И.  Крашенинниковой были у  нас наездом.  Вдруг подошел
огромного  роста   матрос  Черноморского  флота  в  сопровождении  маленькой
горничной С.Ф. Колчак. Александр Васильевич  не знал  даже  моего адреса  на
даче. Матрос передал мне письмо и сказал, что адмирал просит ответа.
     Эффект был необычайный.
     Письмо было  толстое, времени было мало. Я даже не успела прочитать его
как следует. Написала несколько строк  и отдала их матросу. Письмо я  прочту
позже - сейчас мой муж возвращался  на корабль, я должна была его проводить.
Но скрыть того, как я счастлива, было невозможно, я просто пела от радости и
не  могла остановиться. Вернувшись, я стала читать письмо. Оно начиналось со
слов: "Глубокоуважаемая Анна Васильевна" и кончалось "да хранит Вас Бог; Ваш
А.В. Колчак". Он писал его несколько дней - в Ставке у царя,  потом  в море,
куда  он вышел  сразу  по  приезде  в  Севастополь, преследуя  и обстреливая
немецкий крейсер "Бреслау"47.
     И это письмо пропало, как все его письма. Он  писал  о задачах, которые
поставлены перед ним,  как он  мечтает когда-нибудь опять увидеть меня.  Тон
был очень  сдержанный, но  я была поражена силой и глубиной чувства, которым
было проникнуто письмо. Этого я не ожидала, я не была самоуверенной.
     На другой день  я встретилась  в знакомом доме с  С.Ф. Колчак и сказала
ей, что получила очень интересное письмо от Александра Васильевича. Впрочем,
она это знала, так  как письмо пришло не по почте, а одновременно с письмом,
которое получила она, - с  матросом. Мы продолжали  видеться  на даче, и сын
Александра Васильевича  - шести лет  - сказал мне: "Знаете, Анна Васильевна,
мой  папа  обстрелял  "Бреслау", но  это  не значит,  что он  его  потопил".
Впрочем, это  был последний  рейс "Бреслау" в Черном море - выход из Босфора
был заминирован так, что это было уже невозможно48.
     Письма приходили часто - дня через три, то по почте, то с оказией через
Генеральный  штаб, где  работал  большой друг  мой В.  Романов49,
приезжавший в командировки в Гельсингфорс. Однажды он мне сказал: "Что же из
всего этого выйдет?" Я ответила, что он же привозит письма не только мне, но
и жене Александра Васильевича. "Да, - сказал он, - но только те письма такие
тоненькие, а Ваши такие толстые".
     А С.Ф. Колчак собиралась ехать в Севастополь. Жили они очень скромно, и
ей  надо  было  многое   сделать  и  купить,  чтобы  к  приезду  иметь  вид,
соответствующий  жене  командующего   флотом.  Мы  много  вместе  ходили  по
магазинам, на примерки.
     Она была очень хорошая и умная женщина и ко мне относилась хорошо. Она,
конечно, знала, что между  мной и  Александром  Васильевичем ничего  нет, но
знала и другое: то, что есть, очень серьезно, знала больше, чем я. Много лет
спустя,  когда  все уже кончилось так  ужасно, я  встретилась в  Москве с ее
подругой,  вдовой контр-адмирала  Развозова50,  и та сказала мне,
что  еще тогда  С.Ф. говорила  ей:  "Вот увидите, что  Александр  Васильевич
разойдется со  мной и женится на  Анне Васильевне". А  я  тогда об этом и не
думала:  Севастополь был далеко,  ехать я туда не собиралась,  но жила я  от
письма до письма, как во сне, не думая больше ни о чем.
     Осенью С.Ф. уехала с сыном в Севастополь, а мы переехали в Ревель. Жили
мы  в самом Вышгороде, снимая квартиру  в  доме  барона  Розена,  откуда был
широкий вид  на весь  Ревель, порт и Катриненталь.  Каждый  день я  выходила
навстречу  почтальону, иногда  он  говорил мне извиняющимся тоном:  "Сегодня
письма нет". Вероятно, все было написано у  меня  на лице.  В эту зиму у нас
бывало много народу, но,  когда все расходились, я выходила одна на узенькие
улицы Вышгорода, садилась на  скамейку у Домкирхе и долго сидела, глядя, как
звезды переползают с ветки на  ветку деревьев.  Хотела забыть шум, болтовню,
песни, и знала, что  приду домой, перечитаю последнее  письмо  и буду писать
ответ, и очень была счастлива.
     Осенью 16-го года  на рейде Севастополя  произошел взрыв  на броненосце
"Императрица Мария"51. Я была тогда в Петрограде, письмо получила
через штаб.
     Уже по почерку на конверте я привыкла видеть, какого рода будет письмо,
- тут у  меня  сердце сразу упало.  Александр Васильевич писал о том, как  с
момента  первого  взрыва  он  был  на  корабле.  "Я  распоряжался совершенно
спокойно  и, только вернувшись,  в своей каюте, понял, что такое отчаяние  и
горе, и  пожалел, что  своими  распоряжениями  предотвратил взрыв порохового
погреба, когда  все  было  бы  кончено.  Я любил  этот  корабль,  как  живое
существо,  я  мечтал когда-нибудь  встретить  Вас  на его  палубе".  Он  был
совершенно потрясен этим несчастьем.
     Отчего  это произошло,  так  это  и  осталось  неизвестным -  тогда, но
корабль погиб.
     Вскоре  я  встретилась  с  адмиралом  Альтфатером52, который
говорил, что  Колчак совершенно  не в себе,  может  говорить только о гибели
"Императрицы  Марии"  и вообще... Альтфатер рассчитывал по этому  поводу  на
назначение командующим  Черноморским флотом, чего  нельзя было не понять. Но
этого не произошло.
     1916 год шел к концу. Все больше накалялась  атмосфера. На фронте война
шла плохо, в тылу - Распутин. Потом - убийство Распутина. Слухи, слухи...
     В начале  февраля 1917  г. мой муж, С.Н.  Тимирев, получил отпуск, и мы
собирались поехать в  Петроград  -  т.е. мой муж, я  и мой сын с няней. Но в
поезд сесть  нам не удалось - с фронта лавиной шли дезертиры, вагоны забиты,
солдаты   на  крыше.   Мы  вернулись   домой  и  пошли   к   вдове  адмирала
Трухачева53,  жившей в  том же доме,  этажом ниже.  У  нее  сидел
командующий Балтийским флотом  адмирал Адриан Иванович Непенин54.
Мы были с ним довольно хорошо знакомы. Видя мое огорчение, он сказал: "В чем
дело? Завтра в Гельсингфорс идет ледокол "Ермак", через 4 часа будете там, а
оттуда до Петрограда поездом просто". Так мы и сделали.
     Уже плоховато было в Финляндии с  продовольствием, мы накупили в Ревеле
всяких колбас и сели на ледокол. Накануне  отъезда  я получила в  день своих
именин55 от Александра Васильевича  корзину ландышей - он заказал
их по  телеграфу. Мне было  жалко их оставлять, я  срезала все и положила  в
чемодан. Мороз был лютый, лед весь в  торосах, ледокол одолевал их с трудом,
и  вместо четырех часов мы шли больше  двенадцати. Ехало много  женщин,  жен
офицеров с  детьми. Многие ничего с  собой не  взяли - есть нечего. Так мы с
собой ничего и не привезли.
     А  в  Гельсингфорсе знали, что я еду, на  пристани  нас  встречали -  в
Морском  собрании  был  какой-то  вечер.  Когда  я  открыла  чемодан,  чтобы
переодеться,  оказалось,  что  все мои  ландыши замерзли. Это был  последний
вечер перед революцией.
     В Петроград  мы  приехали  в  двадцатых числах  февраля56  в
квартиру моих  родителей. Уже не хватало хлеба, уже  по  улицам  шли толпами
женщины, требуя  хлеба, разъезжали конные  патрули, не  зная,  что  с  этими
толпами делать,  а  те, встречая  войска, кричали:  "Ура!" Неразбериха  была
полная.  Ясно было одно:  что  надвигаются  грозные  события.  В эти  дни  я
несколько  раз бывала в Государственной Думе.  Последний  раз  после  разных
речей вышел Керенский и сказал: "Вы тут  разговариваете, а рабочие уже вышли
на улицу", и пошло.
     Моя сестра Оля училась  в это время  в  театральной студии Мейерхольда.
Ставился  "Маскарад" Лермонтова  в Александринском театре57,  все
студийцы участвовали как миманс - сестра  тоже. Несмотря на то что на улицах
было  уже  очень  неспокойно,  мы  все  поехали  на  генеральную  репетицию.
Состояние  было  невыносимо тревожное, но  как  только  началась  музыка и в
прорези занавеса начали двигаться маски - такова волшебная сила искусства, -
все, все забывалось - до той минуты, когда кончалось действие. И тогда снова
ужасное  состояние. Таким я  запомнила этот спектакль, может быть лучший  из
всех, которые я видела в жизни.
     А  на улицах уже постреливали.  Революция  - Февральская -  шла  полным
ходом. Мой муж срочно уехал в Ревель на корабль, которым тогда командовал. В
Гельсингфорсе  был убит адмирал  Непенин  -  убит  зверски,  убито несколько
знакомых мне офицеров58. В Кронштадте -  тоже59. Что в
Ревеле     -     неизвестно60.     Что    в     Севастополе     -
неизвестно61.
     Царь  отрекся за себя  и сына,  его брат Михаил Александрович  тоже. На
улицах стрельба. К  нам приходили с обыском, искали оружие - взяли дедовский
кремневый пистолет и лицейскую шпагу отца.

        "x x x"

     Мы ехали во Владивосток - мой муж, Тимирев, вышел в отставку из флота и
был командирован Cоветской властью  туда для  ликвидации военного  имущества
флота. Брестский мир был заключен, война как бы окончена.
     В  Петрограде  голод -  50 гр.  хлеба по  карточкам,  остальное  -  что
достанешь.  А  в  вагоне-ресторане  на столе тарелка с верхом хлеба.  Мы его
немедленно  съели; поставили  другую  - и ее  тоже. И по дороге  на станциях
продают невиданные вещи: молоко, яйца, лепешки.  И все время - отчего нельзя
послать ничего тем, кто остался в Петрограде и так голодает?
     Была весна,  с каждым днем все теплее; и  полная  неизвестность, на что
мы, в сущности, едем, что из всего этого выйдет. А события тем временем  шли
своим    х