ете. Примите, мой друг, сердечный привет! Пишите, как идут  дела.  Хоть,
может быть, и с опозданием, но всегда непременно отвечу...
   Ваш Б.Захава".

   Из письма Павла Ивановича Новицкого:
   "...Я  верю,  что  Вы  сохраните  чистоту  души  и  не   будете   никогда
приспособленцем и человеком позорного благоразумия. Мне было  весело  читать
Ваше  письмо...  Мне  завидно  -  Вы  начинаете   новую,   профессиональную,
творческую жизнь.  Перед  Вами  просторы,  необозримое  будущее,  не  только
волжские русские дали, но и штурм вершин, взятие этапов, одного  за  другим,
во имя жизни, не своей только личной, но во имя общей  жизни,  жизни  нового
искусства, жизни народа, жизни человечества. Всякая слабость, всякие  жалобы
- клевета на Жизнь и на человека. "Город будет, когда такие люди есть!"
   Акклиматизация - дело  тяжкое,  но  захватывающе  интересное.  Все  можно
перенести, если веришь себе и жизни...
   Шебуева я, кажется, знаю. Демича и Засухина не знаю,  но  тем  интереснее
представить их себе. Почувствовать живое дыхание неизвестного тебе  человека
по отзыву другого человека, которому веришь, всегда отрадно.
   Самара близкий мне город. Там жили и боролись Ленин и Горький.  Для  меня
это не историческая абстракция,  а  живая  конкретная  действительность.  Во
время выборов в Третью Государственную думу зимой 1908 года я юным студентом
в черной папахе и  длинном  осеннем  студенческом  пальто  вел  предвыборную
агитацию, разнося по квартирам большевистские бюллетени. Стоял жуткий мороз,
и верховой ветер с Волги обжигал щеки.
   И потом летом я десятки раз ездил в Самару... Из  Ставрополя  Самарского,
где жил мой отец. Я люблю среднюю Волгу и Жигули... А зимой  по  Волге  -  в
розвальнях на лошади. Раз  даже  тонул  в  полынье  (Вы  знаете,  что  такое
полынья?). "О Волга, колыбель моя, любил ли кто тебя,  как  я?"  А  за  мной
гонялись всякие исправники, жандармы и предводители дворянства. Ах,  сколько
воспоминаний окружило мою бедную голову! Если Вы приживетесь в  Куйбышеве  и
получите скромную квартиру, я приеду к Вам погостить на два дня.  Если  буду
жив.
   ...Седьмой номер "Роста"... вышел вовремя!  Переплет  малиново-оранжевый,
веселый!
   ...Статью присылайте, буду очень рад. Это будет здорово,  если  раздастся
Ваш голос. Перекличка поколений! Сердечный Вам привет. Пишите обо всем,  что
Вас волнует...
   П.Новицкий".

   "Океан" я дорепетировал без  режиссера,  после  чего  меня  снова  вызвал
Монастырский. Он отстранил меня  от  роли,  заявив,  что  не  хочет  портить
сложившееся обо мне в труппе доброе мнение. Через полгода мне, бестолковому,
объяснят,  что  я  пал  жертвой  чужих  страстей,  что  просто-напросто  был
разговор: мол, если Смехова выпустят на сцену в "Океане",  то  кто-то  может
пенять  на  себя...  То  есть  Лазарев  объявил  Монастырскому   ультиматум.
Разбираться в слухах мне было недосуг, да и неинтересно.
   "Второй этап" начинается с нового, 1962 года. Я  поменял  третье  жилище.
Жил на квартирах, жил и в гостинице.
   Отзвучали меланхолические скрипки, новая часть  началась  мужающей  темой
тромбона, самоуверенно вторят фагот и флейта; уже согласованно, без суеты  и
нервов, поддерживают ударные, иногда вдали на горизонте вспыхнет и  погаснет
силуэт звука медных труб... Но не о них речь,  вторая  часть  полна  деловых
забот.
   Приглашенный из Москвы  режиссер  Алексей  Грипич,  пожилой,  но  бодрый,
бывший мейерхольдовец, осуществляет  скоростную  постановку  пьесы  Горького
"Егор Булычев и другие". Я играю гарцеватого и лощеного Алексея  Достигаева.
Радости от работы  было  мало.  При  всем  уважении  к  предыдущим  заслугам
мастера, душа моя не хотела мириться с нынешней тоской. Однако сыграл и даже
нашел какую-то усатую характерность (о, эти  маленькие  актерские  радости).
Нравился  в  роли  Булычева  А.Демич  -  старая  школа,  немного   торжества
"изображения" над "переживанием", но все-таки  вполне  достойная,  грамотная
работа.
   Прочитана  на  труппе  ультрасовременная  пьеса  о  журналистах   местной
писательницы  Ирины  Тумановской  -  "Звездные  ночи".  Главные  исполнители
разделены на два состава. Постарше возрастом - "первые исполнители",  а  мы,
младшие, - "вторые". Эта работа  оказалась  горячей  и  выливалась  в  целые
дискуссии. Не только о том, как играть, но и  о  том,  как  жить  на  свете.
Ходульность текста преодолена юношеским азартом участников.  Я  назначен  на
главную роль - журналиста Валерия Калитина.  Мою  "любовь"  играет  отличная
актриса Боголюбова, моего  друга  -  беспокойный  Володя  Павлов.  Мы  очень
подружились и с ним, и с его женой-художницей. Мы  выдумывали  новые  сцены,
боролись за лейтмотив спектакля, за ставшую в те  времена  популярной  песню
"Бригантина поднимает паруса...". Под флагом  бригантины  нам  не  терпелось
сыграть заботу молодежи - прожить свои  годы  ярко,  бескорыстно,  на  благо
людям и беспощадно к окружающей серости или подлости. У нас были противники.
Под видом борьбы с "пиратскими" и "вульгарными" стихами они отстаивали  свое
право - жить тихо, по старинке, не заглядывая ни в прошлое, ни в будущее. Но
время и новые  книги  были  нашим  подспорьем,  и  мы  все-таки  спели  свою
"Бригантину" на сцене, над бутафорским костром, обмениваясь бутафорскими  же
репликами, зато глаза наши горели искренним вызовом мещанству - и в жизни, и
в театре. Наш состав,  по  негласному  молчаливому  признанию  труппы  и  по
реакции зрителей, выиграл сражение.
   Я  не  припомню  на  этот  счет  победительной  радости.  Будни  большого
периферийного  театра  несут  в  себе  громоотвод  против  идейно-творческих
конфликтов: первым исполнителям важнее  всего  знать,  что  они  -  "главный
состав", а после престижного этапа премьеры их уже совсем не волнует  судьба
пьесы или ролей. Слишком много  текущих  дел,  новые  назначения  отодвигают
старые премьеры в тартарары... и конфликт разжижается  сам  собой.  Нравятся
вам эти "Звездные ночи" - пожалуйте, играйте  на  здоровье.  И  мы  "молодым
составом" выехали на десять дней - по области,  по  городам  и  селам...  не
столько утверждаться в своих позициях,  сколько  физически  изматываться  по
площадкам и по зрителям, не очень хорошо подготовленным к столь "современным
коллизиям".

   Из письма Павла Ивановича Новицкого:
   "...Никогда не успокаиваться, всегда помнить  ответственность  за  жизнь.
Всегда  помнить,  что  надо  жизнь  спасти.  Это  не  фраза.   Надо   спасти
человечество от гибели и надо спасти свою душу от омертвения, от равнодушия,
от обывательского перерождения.
   Надо не довольствоваться средним уровнем своей работы  и  жизни.  Средний
уровень   означает   прозябание,    трусость,    попытку    спрятаться    от
ответственности, предательство тех, кто борется и творит жизнь.
   Надо работать  только  над  трудными  задачами,  ходить  по  неизведанным
дорогам, изобретать более совершенные вещи и орудия, произведения и методы.
   Веня, желаю Вам бодрости и веры. Главное - вера в людей, вера  в  победу.
Жму Ваши руки, целую, будьте здоровы, веселы и всегда правдивы.
   Почему Вы замолчали?  Обыденщина  заездила?  Никогда  не  унывайте  и  не
сдавайтесь. Уверен, что Вы  всегда  сохраните  гордую  бодрость  духа  и  не
станете слякотью.
   П.Новицкий".

   ...Во второй части - зимняя Волга, семейные  война  и  мир,  превосходное
окружение старших друзей, шесть сыгранных работ,  четкий  фокус  театральных
физиономий, поездки со спектаклями, традиционные "творческие часы" в  театре
с несколько высокопарным анализом сценических трудов,  а  также  неожиданная
радость  чтения  стихов  на  радио  и  целая  обойма  скороспелых  ролей  на
телевидении: я сыграл там,  например,  сразу  трех  великих  композиторов  -
Шопена, Рахманинова и даже  Моцарта  (в  инсценировке  "Старого  повара"  по
К.Паустовскому). Здесь  пришли  на  помощь  и  уроки  грима,  и  музыкальное
образование.
   Беспощадные  мои   друзья-интеллектуалы   совершили   важное   дело   для
начинающего актера: никак не позволили впасть в соблазнительное  самоупоение
по  поводу  первых  ролей...   А   соблазн   велик,   как   велик   инстинкт
самосохранения. Чуть адаптируется актерский организм, чуть минует  начальный
этап личного вклада в общее дело - и вот уже  нас  тянет  махнуть  рукой  на
пережитки  энтузиазма,  подменить   качество   самокритичности   количеством
видимого успеха. А что за  успех  и  как  он  соотносится  с  высотой  нашей
студенческой "планки" - у профессионалов нет ни времени, ни охоты  подумать.
И  незаметно  затягивает  быт,  и  студенчество  вспоминается   только   как
музыкальный факт биографии.  Выигрывает,  говоря  словами  Павла  Новицкого,
"средний уровень" и - самодовольство в связи с ним...
   Третья  часть  проходила  на  фоне  таяния  волжских  снегов,  обвального
вторжения весны и принесла с собой новое впечатление  -  может  быть,  самое
долгосрочное для сценического опыта. Здесь ракетою к небу взвивается звонкое
соло трубы, работяги смычковые симпатично варьируют основную тему, грустными
пятнами врезается старая музыка разлуки, появилось множество побочных тем  и
вопросов  у  флейты  и  тромбона,  тут  есть  и  цитата  из   Вагнера,   что
соответствует действительности третьей части "нашей программы".
   Я считаю настоящим везением моего  первого  сезона  участие  в  спектакле
"Ричард III". Спектакль Петра Монастырского и роль  Ричарда-Засухина  обрели
тогда  всесоюзную  славу  и  украсили  советское   шекспиро-освоение.   Тема
диктатуры и культа Сталина со страниц газет перебралась на сцену.
   Что касается Вагнера, то это подробность личной биографии. Роль мне  была
поручена небольшая  -  сэра  Кэтсби.  Всему  миру  известна  истошная  фраза
Ричарда: "Коня, коня! Полцарства за коня!"  Здесь  у  нас  на  втором  плане
звучала музыка Вагнера. А кто ее предложил постановщику,  а  кто  принес  из
дому свою пластинку с записью "Валькирии" и "Тангейзера"? Сами понимаете, я.
Вагнер звучит роково и жестоко. Ричард мечется по сцене, требуя коня  взамен
за полгосударства, а верный Кэтсби - и никто иной! -  отвечает  на  всемирно
популярную реплику: "Спасайтесь, государь! Коня достану!"
   Говорят,  выигрывают  те  артисты,  которые  познают  себя   на   великой
драматургии. На данном персонаже, пожалуй, ничего особенно не  познаешь.  Но
сам Шекспир плюс работа постановщика  и  главного  исполнителя  оказались  в
итоге заметной школой на моем пути.
   "Ричард III" затмил все частные переживания, все подробности моего быта и
трудов земных. Работа над Шекспиром вырастает в моей  памяти  монументально,
как единственное воспоминание  трех-четырех  месяцев  1962  года.  Городская
молва театралов пророчила провал "Ричарду III".  Не  будучи  эпигоном,  любя
театр как самого себя (и наоборот), Петр Монастырский получал за счет дурной
молвы прекрасное оружие - оружие "преодоления".  Самой  большой  брани  -  и
внутри театра, и вне его - режиссер удостоился за  выбор  актера...  Николай
Засухин - Ричард? Ну - Ваня, ну - Петя, Миша, в конце концов, но уж никак не
Ричард, вы меня извините... Пророки-театралы перестарались, они забыли,  что
каждая  новая  работа  Засухина  на  куйбышевской  сцене  побеждала  вопреки
предчувствиям. Это  существует  такой  разряд  актеров  -  играющих  вопреки
предчувствию, но абсолютно убедительно.  Засухину  приходилось  преодолевать
гораздо больше, чем молву и чьи-то домыслы. Он преодолевал каждый раз  всего
себя: внешность,  социальный  тип,  покойную  речь,  домашний  "неактерский"
человеческий стиль.
   Итак, "Ричард III". От первой до последней репетиции я прошагал  от  дома
до театра, просидел в зале независимо от личной занятости - и  все  рядом  с
Николаем Николаевичем, и все  благодаря  предчувствию  чуда.  "Ричарда  III"
готовили в театре весной и в  начале  лета  1962  года.  Показали  городской
"премьерной" публике. Как это часто случается, публика "лицом к лицу лица не
увидала", похлопала дружно и кратко, разошлась по домам...  Театр  выехал  в
Москву, на  гастроли.  "Гвоздем"  программы  служил  "Ричард".  Москва  жила
активной счастливой театральной жизнью. Вот неполный  перечень  удовольствий
любителей театра того времени:
   "Варвары" и "Идиот" - Т.Доронина, И.Смоктуновский, П.Луспекаев, Е.Копелян
и  др.  -  в  дни  гастролей  театра  Г.Товстоногова;  розовские   спектакли
А.В.Эфроса и его громкое начало в Театре им. Ленинского  комсомола;  "Власть
тьмы" и "Каменное гнездо" в  Малом;  "Дамоклов  меч"  у  Плучека  в  Сатире;
акимовская  "Тень"  Е.Шварца  (тоже  гастроли  ленинградцев);   все   первые
спектакли  О.Ефремова  и  молодых  "современниковцев";  "Вид  с   моста"   у
А.Гончарова... Москва была близка к театральному зазнайству. И тем не  менее
"Ричард" имел оглушительный успех.
   Надо сказать, что спектаклю повезло и с художником:  москвич  Петр  Белов
создал одну из своих лучших декораций. Два или три  раза  "Ричард  III"  был
сыгран на сцене Театра им. Ермоловой. И зашел я  как-то  после  спектакля  в
гримерную Засухина. Вижу, входит известный артист, красивый, полный, сияющий
улыбкой Леонид Галлис. Ермоловец пришел приветствовать в своем доме дорогого
гостя. Засухин стоит перед ним Ричард Ричардом, взмокший, но добродушный.
   - Браво, дорогой коллега! Спасибо, поздравляю от всей души!
   Засухин вежливо кланяется, извиняется, переодевается. Галлис  садится,  и
Николай Николаевич  ему  виден  только  в  трюмо.  Они  весело  обмениваются
репликами.
   Галлис перечисляет, кто из столичных знаменитостей был  сегодня  и  какие
комплименты дарили... И вдруг...  бледнеет  на  глазах.  А  артист  привычно
снимает иссиня-черный, до плеч  парик,  накладные  брови,  бережно  отделяет
гуммозный нос, стирает морщины...  На  месте  жгучего  брюнета  с  рельефной
физиономией  оказывается  простодушный,  белобрысый,  лысеющий  и   курносый
самарец, рыбак, добряк - кто  угодно,  только  не  кровожадный  Ричард...  И
видавший многие виды Леонид Галлис начинает хохотать, бить себя по  коленке,
изумляться и цокать языком:
   - Вот это номер! Вот это не  ожидал!  Чтобы  такой  простой  парень  -  и
вдруг... Ну и ну! Теперь уж я поздравляю, извините,  самого  себя...  гм,  с
открытием!
   Засухин, мне казалось, больше уставал от выходов на поклоны, чем от всего
спектакля. Зритель без  конца  скандировал:  "Браво,  Засухин!  Оставайся  в
Москве!" Через много лет он "послушался" и остался. И работал, между прочим,
артистом (народным артистом) в Художественном театре. Но это - совсем другая
песня, другой разговор.
   Я опустил в рассказе, как много Засухин, обычно молчаливый и внимательный
слушатель, - как много он  говорил  во  время  подготовки  "Ричарда  III"...
Говорил о детстве, о родителях, о каких-то обидах и недоверии к нему смолоду
в театре, о своем любимом дядьке - знаменитом артисте  П.А.Константинове,  а
всего чаще - о войне, о риске, о смертях, об аэросанях,  о  своем  фронтовом
прошлом... И это он не ради моих "красивых глаз" исповедовался. Ради великой
роли интуиция актера поставила на карту  все  сущее  в  нем.  Он  хлопотливо
разгребал то, что нажил, и особо доискивался сильных  впечатлений.  Война  и
болезни, смерти и подлость, взлеты и падения питали,  мне  кажется,  мозг  и
фантазию артиста. Этот багаж личных страстей и догадок о мире  позволил  ему
сыграть труднейший образ так просто, трагично и неповторимо.
   Третья часть отзвучала фанфарами в честь большого артиста. Первоначальная
тема тромбона  переплавилась  и  составила  бодрую  основу  мелодии  фанфар.
Оркестру  словно  бы  позабылось  самодовольство  увертюры.  Словно   найден
таинственный ключ к благозвучному разрешению темы надежды.
   Однако финальная музыка достаточно горька и печальна...
   Человек начал самостоятельную жизнь с приличным запасом гордости. Человек
сам решил свою судьбу в пользу нового знания, он нарочно уехал  подальше  от
привычного, милого, от опеки - а для чего? Для того, чтобы  первые  опыты  в
профессии помогли скорейшему достижению искомого результата -  найти  самого
себя, раскрыться на сцене.  Будем  смотреть  в  глаза  правде:  ему  удалось
многое. Превозмочь детское иждивенчество, научиться встречать  удары  судьбы
без капризов меланхолии, работать в жестоких условиях периферийных  авралов,
не  обольщаться  видимостью  успехов,  не  доверять  закулисным   сквознякам
пасквилей и лицемерия. Ему удалось многое, но главное осталось за бортом. Ни
многочисленные спектакли (9  названий  за  один  сезон!),  ни  товарищи,  ни
режиссер, ни он сам ни на шаг не продвинули, по сравнению с училищем,  ответ
на вопрос: кто ты такой?
   Все множество задач, которые в пушечной поспешности я решал в  театре  на
Волге, оказывается, были подчинены производству, плану, дисциплине труда, но
ни разу -  собственной  индивидуальности.  И  только  под  занавес  жизни  в
Куйбышеве на опыте отчетливого потрясения старшим мастером  в  шекспировской
роли я понял: во-первых, этот театр обошел меня,  не  задел,  не  просквозил
моего личного сознания, а во-вторых, возможен и прекрасен другой случай, где
актер становится артистом - то есть возвышается над ролью, вооружается ролью
и играется ею, филигранно отработав все детали, ради чего-то  высшего,  ради
высшего добра, может быть. Только в этом случае театр оказывается праздником
игры и школой жизни в самой нешкольной, захватывающей степени.
   Ошибется тот, кто обернет мой рассказ против данного театра или,  не  дай
бог, против провинциального искусства  вообще.  Истина  в  актерской  судьбе
индивидуальна. У меня лично сложилось так, а не иначе. Но  я  на  всю  жизнь
сохраню глубокое почтение к труду моих первых коллег и товарищей - тем более
достойному, чем суровее его режим. А что до понятия "провинциальность", то я
и  сегодня   убеждаюсь,   что   оно   скорее   ментально-эстетическое,   чем
географическое.
   Когда закончились  гастроли,  когда  прошел  летний  отпуск,  когда  я  с
"семьей" (жена и два  чемодана)  переехал  на  теплоходе  в  Куйбышев,  меня
хватило в новом сезоне только на один месяц. Я дезертировал в тыл, в Москву,
без определенных надежд, но с уверенностью. Все было при этом - и беседы,  и
переживания, и телефонные звонки, и  масса  советчиков.  Я  уехал.  К  этому
времени  у  меня  сложились  деловые  и  дружеские  связи  с   куйбышевскими
журналистами из "Волжского комсомольца". Вышло несколько моих заметок  -  на
темы кино и театра. А в мой последний  день,  29  сентября  -  так  случайно
совпало, - вдогонку моему "поезду побега" газета напечатала на трех  полосах
мою огромную пламенную статью. Там состоялся посильный разбор  и  расчет  со
всеми ценностями искусства, связавшими начинающего актера с городом, который
он теперь покидал навсегда.
   Я уехал, потому что второй сезон не обещал мне ни  интересных  ролей,  ни
развития. И режиссер не обещал. Я уехал не только в родной город - согреться
после "ненастья". Нет, я надеялся на удачу, на такое дело, где буду нужен  и
полезен, я  сохранял  в  душе  все  затихающий  звук  камертона,  внушенного
вахтанговской школой.
   МОИ МОСКОВСКИЕ ДРАМЫ И КОМЕДИИ
   Москва. Осень 1962 года. Живем с женой  в  стареньком  бараке,  ожидающем
слома: приютил двоюродный брат. Я топлю кое-как печку и совершаю  налеты  на
театры. Кто-нибудь да примет. У Охлопкова отложили до весны.  В  Ермоловском
Б.Шатрин назначил показ и недовольно буркнул: "Не  надо  было  из  Куйбышева
сбегать, хорошими театрами не бросаются". Евгений Симонов дружески  обнимает
(он руководитель Малого театра), многословно посвящает в свои  неприятности,
обещает. Но от нашего общего с ним  педагога  узнаю,  что  не  стоит  больше
ходить.  Месяц  моей  персоной  занят  Ю.А.Завадский.  Он  видел  "Опаленных
жизнью", хвалил мою роль, созванивался со старым другом Б.Е.Захавой. Тот ему
подтвердил хорошее мнение, рассказал, что за надежды я по