"  -  как  Любимов  и  любимовцы  станут   "улучшать",
оглушать, разукрашивать Булгакова... Говорил о месте Воланда в романе, о его
предшественниках,   конечно,   о   Мефистофеле...   Надо   сказать,    любые
тендряковские погружения в книжные волны параллелей были очень  полезны  для
театральной работы. Реальная помощь в работе  над  ролью  -  книга  Э.Ренана
"Жизнь Иисуса Христа", взятая  по  рекомендации  Тендрякова  с  его  книжной
полки.
   Владимир Федорович, из полемических соображений,  нарочно  принижал  свою
"квалификацию".   Он   держал   себя   в   спорах   старомодным    ценителем
актеров-солистов, отрицал  "режиссерский  диктат",  но  на  самом  деле  был
настоящим человеком театра. Его театр оживал на страницах  книг,  где  герои
говорят каждый по-своему. Его сюжеты захватывают, как в театре. Его барометр
предпочитает бурю  -  его  театр  выбирает  трудные,  рискованные  состояния
персонажей. Самое высокое в театре и на сегодняшний день наиболее дефицитное
- трагическая  тема  -  ближе  всего  перу  Владимира  Тендрякова.  Диапазон
драматургии, которой пропитана его проза, колоссален. Быт и поэзия,  деревня
и столица, юность и старость, графика и живопись, лирика  и  публицистика  -
все, что населяет его книги,  можно  легко  услышать,  как  настоящий  театр
жизни. Я уже не говорю о тех  пьесах,  которые  были  собственно  адресованы
сцене.  Известно,  с  каким  успехом  прошли  все  тендряковские  фильмы   и
спектакли. А я вспоминаю, как носился - увы, безрезультатно - с  его  пьесой
"Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.." - о самодеятельности в  деревне,  как
увлек ею друзей из  чешского  театра,  как  фантазировал  перед  автором  ее
сценические возможности и как он искренне отмахивался:
   - Это временное озорство, миленький мой, это не литература, а в театре  я
плохо понимаю...
   Помню разговор на тему "хороших и плохих народов". В.Ф.  упрекал  меня  в
невежестве по поводу еврейской  истории,  показал  книжки,  коротко  и  ясно
обрисовал уникальную судьбу моих соплеменников в Испании, Германии,  Польше,
Украине. А я ему: все так, но вот у меня, такого  миролюбивого  парня,  если
есть  враги-недоброжелатели,  то  почти  все  -  из  еврейства,  как   быть?
Тендряков: "А ты, как  его,  напрасно  думаешь,  что  богатая  история  дает
гарантию качества всем людям..." И далее об ошибках обобщений.  О  том,  что
каждый народ можно огульно вознести на пьедестал и его же  -  низвергнуть  в
ад. Больше всего его досадовали писатели, кичливые величием русского народа.
"Какой к черту великий народ!" - и дальше следует серия постыдных  примеров.
"Какая к черту широкая русская душа! Борька Можаев -  хороший  писатель,  но
поди его, трезвого, попытай на корысть - за копейку удавится!.." Очень любил
А.Вампилова и  В.Распутина,  и  оба  отвечали  крепкой  взаимностью.  Однако
удержать Распутина ему не удалось  -  от  зигзагов  "комплекса  национальной
неполноценности"... "Так кто же, - приставал  я,  -  самый  качественный  из
народов - нету таких?" Неожиданно  мудрец  становится  похож  на  ребенка...
поморгает, поморгает  и  изрекает:  "Алтайцы  -  очень  хорошие!  Совсем  не
испорченный народ".
   Помню тяжкие времена запретов на публикации писателя В.Тендрякова.  Конец
60-х - начало 70-х годов. Один за другим пишутся  замечательные  рассказы  и
эссе. Дважды - у него дома и в доме близких  друзей  Верейских  -  я  слушал
чтение этих рассказов, напечатанных уже после смерти  Владимира  Федоровича.
Наташа предлагала: "Володенька, пусть Веня прочитает, он же актер". Писатель
трогательно нахохлится, покачает головой и твердо откажет жене:  "Веня,  как
его, хороший на сцене актер, особенно в "Жизни Галилея", но  это,  миленький
мой, я сам, а ты послушаешь".  И  слушать  было  невероятно  интересно  -  и
"Параню", и "Хлеб для собаки", и все рассказы тендряковского "самиздата".  В
эти же времена помню приезд Роя Медведева на Пахру.  Они  с  Тендряковым  из
дачи № 7 переходят напротив,  к  даче  №  6.  Выходит  А.Т.Твардовский,  они
садятся в автомобиль Владимира Федоровича и едут в Калугу, в психиатрическую
клинику, где был заключен диссидент Жорес Медведев...
   Помню акцию борьбы Тендрякова против варварских лесоповалов в  Московской
области. В один из моих приездов на  Пахру  Юрий  Нагибин  зашел  к  соседу,
прервал наш шахматный матч, мы сели в "газик" местного лесничества и  уехали
километров за сорок,  в  какой-то  райцентр,  к  какому-то  "шишке"  района,
подписавшему документы на вырубку леса под дачи  партийным  деятелям.  Тогда
акция имела временно положительные результаты...
   Помню Тендрякова в его кабинете склонившимся к мудреному аппарату: как  в
химической лаборатории изучают диковинки биологии -  писатель  изучал  новые
произведения А.Солженицына, в виде микрофильмов. Может быть, это было  сразу
после визита к Александру Исаевичу в Рязань.  Из  рассказов  об  этом  самое
яркое: у Солженицына потрясающий порядок в кабинете и сделана своя картотека
имен и произведений, интересующих ссыльного классика. Он подводит Тендрякова
к картотеке, и тот  обнаруживает  свое  имя  и  свою  прозу  и,  не  скрывая
гордости, сообщает мне об этом. Для  меня  самого  повести  "Поденка  -  век
короткий", "Кончина", "Тройка,  семерка,  туз",  рассказы  "самиздатовского"
Тендрякова и "Три мешка сорной пшеницы" до сих пор - незабываемо  прекрасная
проза.
   ...Если остановиться в рассказах о Владимире Федоровиче - то лучше  всего
на такой для меня неожиданности.
   Недалеко от поселка писателей,  в  пансионате,  проходил  зимний  семинар
молодых работников культуры. Во всех углах, на всей территории пансионата  -
бурные дебаты, обмен опытом. Кино, изо, литература, театр, все флаги в гости
- там.  Я  провел  занятия  с  театралами  и  посетил  еще  два  семинара  -
Ю.Трифонова  и  В.Тендрякова.  За  этими  радостями  можно  было  специально
издалека приехать. Так вот  -  о  встрече  молодых  прозаиков  с  Владимиром
Федоровичем. Он им прочел только что написанную главу из повести "Шестьдесят
свечей", ему задавали вопросы, он как-то тихо и сосредоточенно отвечал,  без
обычного увлечения предметом... Я, кажется, впервые видел его таким...
   Впрочем, молодежь была довольна очень, даже несколько  человек  задержали
меня в конце и попросили походатайствовать перед писателем за них  -  прийти
еще раз, вне программы. Назавтра мы играем  в  шахматы,  и  я,  как  обещал,
ходатайствую.  Писатель  удивляется.  Потом  расспросил,  что   именно   мне
понравилось.  Повторить  беседу  с  молодыми   литераторами   отказался.   Я
уговариваю. Он - ни в какую. Я: "Владимир Федорович! Вы же не как классик, а
как их современник, как радующий читателя прозаик - ну выступите, ну что вам
мешает? Вам что, не понравилась встреча с ними?" Он: "Понравилась. Но дело в
том: о чем они просили, я ведь,  как  это,  все  рассказал  и  ответил.  Нет
причины опять встречаться". Я: "Не понимаю! Я бы пошел! Ведь там  было  все,
что нужно писателю: внимание, интерес, понимание. Правильно  я  говорю?"  Он
ответил непредсказуемо: "Восторга не было..."
   Я запомнил крепко и доныне  считаю,  что  восторгом  называется  одна  из
важнейших категорий живой эстетики. И если "поверить алгеброй  гармонию",  а
наукой - эмоцию восприятия искусства, то  надо  сказать,  что  эту  проверку
счастливо проходят книги и роли, дела и поступки, слова  и  фразы  людей  из
театра моей памяти... Категория восторга. С этим  кланяюсь  имени  и  памяти
Владимира Тендрякова.
   ТУРИСТ С ТРОСТОЧКОЙ
   В 1971 году я снял на  телестудии  в  Останкино  фильм-спектакль  "Первые
песни - последние песни", композицию по стихам, письмам, песням и  дневникам
поэта Н.А.Некрасова. Один раз показали,  назавтра  запретили.  Передачу  мою
видел Владимир Тендряков и утешил, узнав о ее судьбе: "Знаешь, что  напугало
в твоей работе? Ты, миленький мой, неправильную фамилию выбрал.  Они  теперь
как услышат "Некрасов" - себя забывают. Думают: ах, какая страшная фамилия!"
   Идея писателя была такова: пока жив Виктор Платонович  Некрасов,  нельзя,
не время  добром  поминать  любого  однофамильца.  А  вдруг  ухо  советского
человека пропустит имя-отчество классика русской поэзии? Смешно, а  все-таки
правда: говоря кому-то о своей передаче, я и сам в то  время  не  мог  бегло
произнести "передача о Некрасове" или "я сделал композицию по Некрасову",  а
непременно акцентировал: "о Николае - Алексеевиче - Некра..."
   Вот  какое  время  было:  расскажешь  -  не  поверят.  Например,   пугало
начальников в те годы название книги А.И.Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ". А  у
меня в одно и то же время были съемки в  фильме  из  "французской  жизни"  у
режиссера А.Орлова и встреча с композитором по поводу моей пьесы по  мотивам
туркменских сказок. И в течение одной недели я узнаю о срочных  переменах  в
названиях обеих работ...  Фильм  назывался  "Архипелаг  Ленуар"  (по-новому:
"Господин Ленуар, который..."). Пьеса называлась "Ярты Гулак" (в переводе  -
"Верблюжье ушко"), а стала называться "Сказки  каракумского  ветра".  Друзья
острили,  что  специалисты  из  КГБ  сложили  два  заголовка  и  испугались:
"Архипелаг - Ленуар - Ярты - Гулак"!
   Облик и речь  Виктора  Некрасова  -  знаменитого  "Вики",  -  как  только
вызовешь их на сцену театра памяти, немедленно влияют  на  твой  собственный
ритм,  слово,  тонус,  пульс.  Образ  его  собирается  из  двух  контрастных
половинок:  элегантный,  старой  выучки  интеллигент,   художник,   прозаик,
франкофил, боевой офицер,  автор  лучшей  книги  о  войне  1941-1945  годов,
человек редкой гражданской отваги, в 60-х годах бросивший  вызов  всесильной
компартии, испытавший преследования и обыски диссидент - это  один  портрет.
Но  веселый  смутьян,   матерщинник,   выпивоха,   нарушитель   спокойствия,
легкомысленный гуляка и  "зевака"  -  совсем  другой?  Нет,  тот  же  самый.
Экзотическая птица в советском писательском парке: человек  такой  "опасной"
независимости в речах и в манере поведения.
   Включаю свет, на моей сцене милые  сердцу  эпизоды  встреч  с  прекрасным
Викой.
   Июль 1971 года, подмосковный поселок на Пахре. Дача Владимира Тендрякова.
Празднуется день рожденья Машеньки, дочери Наташи и Володи. Ей шесть лет. За
вкусным столом сидят три ближайших друга Тендрякова: Камил Икрамов, Владимир
Войнович и Виктор Некрасов. Обильная еда не помешала хорошо напиться хорошим
писателям. Я не понял  толком,  отчего  разгорячились  в  споре  друзья,  но
Икрамов остался тверд и непреклонен, Войнович вне срока сел в "Запорожец"  и
уехал в город, а Некрасов с хозяином дома  продолжали  на  повышенных  тонах
обсуждать свои материи.  Я  был  только  зрителем,  поскольку  был  усердным
читателем спорщиков. Что касается Войновича, то он в  тот  день  был  храним
Богом, ибо его "Запорожец" сгоряча проехал по старому мостику  через  речку,
не заметив запрета. Следовало совершить  объезд,  но  водитель  промахнул  и
запрет, и сам разобранный мостик, состоявший всего из двух бревен... По  ним
он и  пересек  речку,  без  тренировки  став  рекордсменом  Книги  Гиннесса,
каскадером Голливуда - словом, чудом остался жив. Событие это было  отмечено
по другую сторону моста  -  на  даче  в  Пахре.  Икрамов  произнес  тост  за
Войновича, Тендряков - за Некрасова, которому в июне стукнуло 60 лет, а я  -
за виновницу торжества: "Машеньке 6 лет, значит,  она  есть  Некрасов  -  на
старые деньги!" В то время все цены  еще  делили  на  десять,  имея  в  виду
денежную реформу 1961 года.
   Еще через час  я  снова  изумился  очередной  стычке  "трех  мушкетеров".
Тендряков и Некрасов, как мальчишки, наскакивали друг на друга,  Икрамов  их
мудро разнимал, потом все  дружно  перешли  к  чаю.  Вдруг  опять  вспыхнула
распря:   Вика   мимикой,   голосом   и   жестами   передразнивал   патетику
тендряковского заголовка повести: "А  ты  чего?  Как  у  тебя?  "Свидание  с
Нефертитью"... "Свидание с Нефертитью"..." Тендряков, без паузы,  с  намеком
на высокопарность некрасовской новеллы: "Ну а ты? Ах, "Кира Георгиевна, Кира
Георгиевна"!.." Икрамов засмеялся, и все расхохотались над  таким  петушиным
забиячеством.
   Через месяц, в августе, я  оказался  в  Переделкине,  в  доме  у  Евгения
Евтушенко. В это время на Таганке готовился спектакль по  его  стихам,  а  я
вместе  с  Леней  Филатовым  и  Толей  Васильевым  назначен  был   Любимовым
режиссировать отдельные эпизоды. Во время разговора появилась Юля Хрущева  -
"удочеренная внучка" Никиты Сергеевича - с каким-то сообщением о назначенной
встрече Хрущева с поэтом. Еще через пару месяцев я вспомнил свое  знакомство
(ставшее впоследствии дружбой) с Юлей по грустному поводу.
   "Таганка" прибыла в город Киев, и  начались  бурные  гастроли  в  столице
УССР. В самые первые дни мы  собрались  в  доме  друзей  Виктора  Некрасова:
Ю.Любимов,  В.Высоцкий,  И.Дыховичный,  Б.Хмельницкий...   -   "узкий   круг
революционеров". Виктор Платонович "правил бал", делал  шутливые  напутствия
гастролям - кого любить, кого опасаться, ярко обматерил местных шефов "Союза
письмэнников", припомнил свою речь над Бабьим Яром,  но  начал  вечер  очень
серьезно: давайте помянем Никиту Сергеевича Хрущева  (накануне  почившего  в
Москве). Виктору Некрасову крепко досталось от "Никиты", много судеб сломала
неуемная, немудрая "культурная политика" героя XX съезда. Прозвище  "туриста
с тросточкой" на слух безобидно, а в жизни писателя накликало  больше  беды,
чем  шуток.  Хрущевская  метла  начисто  выметала  -  от  Б.Л.Пастернака  до
В.П.Некрасова. Но своим тостом Вика обратил нас к несчастной истории России,
а на этом фоне имя Хрущева звучало добром.  Реабилитация  сталинских  жертв,
безуспешная  репетиция  свободы  в  рабской  стране,  приоткрытый  "железный
занавес"   и   такие   перемены   в   кремлевских   теремах,   что   впервые
вождю-изгнаннику дали умереть своей смертью, - по мнению  писателя,  будущая
Россия, если не сгинет в пропасть, а чудом обретет цивилизованный вид, будет
благодарна Никите Хрущеву за великий риск первого шага.
   Виктор Платонович не согласился с кем-то из нас, кто сказал: мол,  нашему
народу только дай царя, свобода ему не по плечу и т. д. "А я вам расскажу, -
начал писатель, - как сильно народ привязан к  царю.  Вот  представьте  себе
56-й  год.  Прошел  съезд.  Сталина  вынесли  из  мавзолея,   и   наш   брат
писатель-прогрессист затаил дыхание... В какой, мол, бунт, "бессмысленный  и
беспощадный", заведет этот царелюбивый народ разоблачение  культа  личности?
Не разобьет ли мужик рожи наши интеллигентные - за покушение  на  идолов?  И
вот представьте себе меня, грешного. И иду я себе поутру знакомой  тропой  к
пивному заведению, по известной нужде благородного похмелья.  Тому  здрасте,
тому здоровеньки булы, короче - взял свою добрую  кружку  лохматого  пенного
зелья, отошел в сторонку. Присел рядом с другими мужиками, ибо что-то лежало
новенькое и продолговатое у ларька, на  чем  было  удобно  присесть.  Кто-то
болтает о погоде, кто-то молча восстанавливает утраченные силы. Гляжу,  один
из нас водки себе налил и собрался яйцом закусить. Гляжу,  постучал  человек
об угол того непонятного, на чем мы уселись, выпил и закусил. А я  вгляделся
в этот угол:  а  там  под  крошками  скорлупы  лежит  знакомое  лицо  работы
знакомого скульптора. Дальше гляжу - и все мы сидим на шинели, и значит,  на
"завалинке", по имени - "вождь и учитель всех народов". Мне-то удивление,  а
они-то спокойно себе сидят и, как говорится, в ус не дуют! Вчера им  сказали
-  бякой  оказался  царь,  злодей  он  последний,  долой  памятники.   Мы-то
затаились, а они как вчера скинули, так сегодня об его нос скорлупу  чистят.
Вот вам и народ. Он, наверное, поздоровее будет наших догадок о нем..."
   Примерно в этом роде, былинно и язвительно, рассуждал Виктор  Некрасов  в
доме своего приятеля  Толи.  Кстати,  любопытно,  что  Толя  был  не  только
выручателем Некрасова (дал ему  заработать,  придумавши  совместно  сценарий
многосерийного научно-популярного фильма), но и сыном зам. директора  Театра
оперетты, где мы гастролировали. Любопытно, что Толя помогал Некрасову,  чью
фамилию выставлять было нельзя уже в то время, а фамилию Толи -  очень  даже
можно, ибо Толя был Анатолием Брежневым. И, конечно,  Вика  не  прошел  мимо
данного факта, а, отметив  с  печалью  уход  Хрущева,  предложил  выпить  за
Брежнева - но за Толю. То есть за дружбу и за друзей.
   Дважды после тех гастролей  я  приезжал  в  Киев  -  на  киностудию  и  с
концертами. В первый раз  в  одиночку  посетил  квартиру  Галины  и  Виктора
Некрасовых. В кабинете писателя - много фотографий и большая  карта  Парижа.
Карта висела - "из  бескорыстной  любви".  Она,  конечно,  не  знала  своего
будущего. Через пять лет мне привелось ее увидеть...  в  парижской  квартире
Гали и Вики. Среди фотографий я выделил  две  -  Жана  Габена  и  Иннокентия
Смоктуновского. Последний начал свою кинокарьеру в  роли  Фарбера  в  фильме
"Солдаты" по некрасовской книге. Прощаясь, Вика передал привет "мушкетерам",
то есть Тендрякову, Войновичу, Икрамову... Порадовал тем, что вроде бы пошло
в печать его "Избранное"...
   Прошло недолгое время, и Некрасова стали изгонять из СССР. Так случилось,
что я прилетел в Киев,  ничего  не  зная  о  недавних  обысках  на  квартире
Некрасовых. Имея до вечера время, позвонил  Вике,  не  обратил  внимания  на
удивление в его тоне, напросился "по традиции" на  борщ,  да  еще  вдвоем  с
приятелем, получил "добро" и явился. Оказалось, что в  доме  гостей  уже  не
бывает, кроме тех чекистов, что оставили неопрятный след на книжных  полках.
Оказалось, Вика решил, что я "напрашиваюсь на комплимент" властей,  ибо  сам
хочу эмигрировать... Объяснив ситуацию, обеспокоился и за меня,  и  особенно
за "невинную жертву" моей неосведомленности - за моего спутника.  Однако  не
уходить же без борща? И милая Галочка, медсестра с войны и подруга  "мирного
времени" Вики Некрасова, с успехом  отвлекла  гостей  от  переживаний.  "Ты,
Веня, скажешь, что ничего не знал о моем антисоветском  облике,  что  пришел
почитать книжку "В  окопах  Сталинграда"  и  похлебать  борща..."  Потом  мы
посидели  под  картой  Парижа.  "Привет  трем  Володям,  -  сказал  Вика,  -
Тендрякову, Войновичу и Высоцкому". Подарил свою  грустнейшую  фотографию  и
надписал на обороте: "...и да хранит Ваш театр бог". И  вздохнул:  "И  знаю,
что надо писать Его с большой буквы, а не могу теперь..." То  было  откликом
Виктора  Некрасова  на  патетику  А.И.Солженицына:  после  стольких  могучих
произведений, после стольких примеров неслыханного персонального богатырства
- один против смертоносного врага-государства!  -  вдруг  появились  строчки
рассказов, где пафос религиозности смутил даже самых стойких  почитателей...
Эти проповеди, а в них - отповедь каждому, кто пишет Его Имя с малой  буквы,
эта новая интонация - очень напоминают великого пианиста, который  вдруг  не
заметил, что играет на расстроенном рояле...  Прощаясь,  я  поймал  Вику  на
слове: мол, если я буду сваливать на вашу книжку, я ж книжку должен иметь! И
тут вышла заминка. Вика обошел шкаф, где стояли его книги, указал  на  следы
разорения после обысков, искал, искал да так и не нашел "Окопов" на  русском
языке. Предложил:
   - Хочешь на венгерском? На немецком? Могу на узбекском пару  экземпляров?
Ага, вот есть на хохляцком. Это, ты  прав,  лучше  всего.  Украинцы,  как  и
русские, не очень-то виноваты, что от их имени меня хлебосольно выпирают  из
Киева и страны бандиты из нашего "Союза  письмэнников"...  -  И  сделал  мне
надпись - конечно, на украинском языке.
   В 1977 году  Театр  на  Таганке  прилетел  в  Париж.  Сказка  сказкою,  а
бдительность - бдительностью. Нас собирали оптом  и  в  розницу,  увещевали,
готовили к худшему... В том смысле, что  ты,  мол,  советский  артист,  а  в
Париже много антинашего народа. А директор