а  вопросы,  цветы  и  восторги.  Однако  меня
удивило, что Александров, говоря о киношедевре, не упомянул ни  Эрдмана,  ни
В.З.Масса - авторов сценария. Почему  это?  Что  за  странная  забывчивость,
когда уже в титрах обновленного фильма восстановлены имена  репрессированных
писателей? Н.Р. отвечал так:
   - Когда фильм был готов и его показали Сталину (еще без титров), то Гриша
поехал ко мне, где я сидел - в Калинин. И он говорит: "Послушай, Коля, наш с
тобой фильм становится любимой комедией вождя, будет гораздо лучше для тебя,
если там не будет твоей фамилии. Понимаешь?.." Я сказал, что понимаю.
   Эрдману было интересно знать, как Любимов строит свой репертуар и как ему
удается  формировать  такую  труппу,  в  которой  многие  актеры  становятся
соавторами режиссера. Композиторы,  поэты,  музыканты,  драматурги.  Спросил
меня после "Часа пик", не пишу ли я оригинальной пьесы (как и "Послушайте!",
то было композицией, инсценировкой чужого произведения). И я привез  к  нему
на дачу начало своей пьесы о трех китах. Дело происходит в  мировом  океане.
Три кита держат глобус, иногда по  команде  "смена  рук  -  смена  вех"  они
перестраиваются. Все киты океана полны забот о трех главных китах. Все,  что
происходит на Земле, - отражение поступков и бесед китов в океане.  Большого
одобрения пьеса не вызвала, и я с ней простился. Но одну фразу  оттуда  Н.Р.
похвалил. Между тремя китами носится поэтесса-китиха, она  готовит  поэму  о
героях, надоедает им своей  громкой  и  глупой  патетикой,  исчезает,  успев
"положить глаз" на самого мудрого из троих.  После  паузы  этот  кит  сопит,
сопит, а потом обращается к соседям: "Братья, а вы не  помните  -  во  время
поцелуя губы идут внутрь или куда?"
   Кстати о женском вопросе. М.Д.Вольпин,  подводя  итог  романам  и  бракам
Н.Р.Эрдмана и Ю.Любимова, однажды заметил с удивлением: "А ведь у  Юры  и  у
Николаши было сходство  в  выборе  дам  сердца!  Оба  попадались  в  сети  к
актрисулькам, как говорилось раньше!"

   ...Стояла снежная зима, и за большим столом  на  огромной  веранде  сидел
Николай Робертович, в своей клетчатой чешской курточке на  молнии.  Курточка
мягкая, фланелевая, в клеточку серовато-черных тонов.  В  поселке  на  Пахре
царил деревенский покой невоскресного дня. Гигантское окно веранды  за  ночь
значительно занесено снегом. Мы с Инной Эрдман  и  с  ее  приятелем,  частым
гостем дома, разгребали снег. Понижался уровень ночного покрова, все  больше
открывалось стекло и за ним - Николай Робертович. Он глядел на нашу  веселую
работу, глаза его были широко раскрыты, и он изредка кивал своим  мыслям.  А
со стороны казалось, что он рад освобождению от этой горы, рад  видеть  нас,
так весело кидающих большими лопатами снег. И мы еще сказали друг другу, что
он похож на одинокую птицу, когда так долго  глядит  в  одну  точку.  И  что
поэтому надо будет  вечером  разжечь  камин  и  хорошо  развеселить  Николая
Робертовича. А я был уверен, что уже начал его веселить -  тем,  как  удачно
изображал строителя первой пятилетки. Я могучими жестами отшвыривал снег  то
влево, то вправо и с идиотской  бодростью  исполнял  "Марш  энтузиастов".  В
ритме бросков успевал  выкрикнуть,  кому  именно  кидаю  снежный  пирог  (за
забором - дача М.Мироновой и  А.Менакера).  Громко  ору:  "Мироновой!"  -  и
дальше пою про "нам нет преград ни в море, ни на суше...",  опять  бросок  и
опять  ору:  "Ми-и-накеру!"  -  и  снова  пою  про  "пламя  души  своей   мы
пронесем..." - "Мироновой!" - "через миры-ы" - "Ми-и-накеру!" - "и века!"...
   Снег разбросан, греемся в гостиной. Звонок в калитку. Николай Робертович,
как всегда, спешит спасти гостя  от  собачьей  ярости.  Лай,  визг,  овчарки
нейтрализованы, на участок вошла Мария Владимировна Миронова. После недолгой
беседы у забора она ушла к себе. И я спросил в легкой тревоге - не с  обидой
ли на мой дурацкий крик являлась гостья?
   Нет,  безо  всяких  обид.  Оказалось,  М.В.Миронова  -  из  круга  друзей
прежнего, "допосадочного" Эрдмана.  А  я  опять  спутал  времена.  Ведь  был
совершенно уверен, что мама и папа Андрюши Миронова - из нашей, послевоенной
жизни, тогда как Эрдман, вместе со Станиславским и  Маяковским,  принадлежит
началу века... Казалось: до войны -  это  сто  лет  назад.  А  прошло  всего
двадцать пять - двадцать шесть лет... Вот теперь кажется: "Таганка" началась
буквально позавчера, ну совсем недавно! А это было "так давно, что  грустить
уже смешно..." В 1964 году. Даже считать лень...
   В тот же вечер (а может быть,  в  другой)  мы  веселили  Эрдмана.  Я,  по
заказу, копировал Андрея Вознесенского, Рубена Симонова, актеров  "Таганки",
кающихся перед Любимовым после  "загулов"...  Потом  Инна  пела,  а  Николай
Робертович как-то  по-молодому  призывал  меня  восхищаться  ее  исполнением
цыганских романсов...
   А Марья Алексеевна - мать Инны, глядя на  расчищенный  участок,  занимала
нас докладом о том, что собирается вырастить в саду этим летом. Она называла
Эрдмана Колей, а он ее величал Марьей Алексеевной, хотя по возрасту она была
его младше. "И вообще, - замечал Николай Робертович, - зачем  нужно  сажать?
Совсем никогда и никого не нужно сажать".
   - Как же так, - безо всякого юмора отзывалась теща,  -  разве  можно  без
посадок, когда такая территория?
   - Вот как раз для такой территории и хорошо бы без посадок.
   Мы смеялись, а Эрдман, чтобы  теща  не  обиделась,  перевел  разговор  на
рисунок их скатерти -  огромный  и  яркий,  заграничного  производства,  где
нелегко бывало за трапезой  отличить  свой  прибор  от  нарисованного.  Чего
только не было на той шикарной скатерти! И Эрдман объяснил свою  антисадовую
пропаганду: зачем еще возиться, когда все фрукты-овощи уже на столе?..
   ...В последний год, в дни редких посещений Николая Робертовича на даче, я
узнал, что он очень сблизился с Твардовским. Хоть и соседи  по  поселку,  но
никогда так не тянулись друг к  другу.  Вернее,  Александр  Трифонович  -  к
Николаю Робертовичу.
   Не было случая, чтобы присутствие в доме  у  Эрдмана  так  или  иначе  не
окрасилось в тона "старого, доброго" ритуала. И закусить - "чем Бог послал",
и выпить - "пропустить рюмочку". А в последний год, помню,  за  столом  Инна
пыталась то недолить мужу, то уговорить его "выпить символически" -  Николай
Робертович сердился. Всю жизнь, при любой  погоде  и  при  любой  хворобе  -
верность своим пристрастиям: дружество, песни, юмор,  рюмочка,  милые  дамы,
бега и карты, театр и острое словцо...
   Ранней весной 1970 года, приехавши с малыми дочками на Пахру, заглянул на
полчасика к Николаю Робертовичу. Он расспросил о  театре,  передал  приветы,
назвал себя "уже более-менее здоровым", а провожая нас, у  порога,  внезапно
попросил: "Если увидите Твардовского, скажите, что меня нет дома..."  У  них
было одно на двоих роковое  заболевание,  но  Эрдману  оставались  считанные
месяцы, а Твардовскому выпало пережить Н.Р. на один год...

   ...Цитирую дневник 1970 года.
   10 августа, позавчера, когда мне принесли  телеграмму  от  мамы-папы,  от
сестренки Гали, когда все твердили, чтобы я был весел и здоров, мне  было  и
весело, и здорово, потому что мне исполнилось 30  лет.  Я  позвонил  Николаю
Робертовичу утром.  Хотел  узнать,  как  он  поправляется.  Рассказать,  что
прилетел из Риги. Передать привет от Арбузова, с которым прогуливались вдоль
побережья, а Алексей Николаевич тогда знал от Ахмадулиной по  телефону,  что
Эрдману стало лучше, что дело идет на поправку в больнице  Академии  наук...
Может быть, напроситься снова в гости и, конечно, вынудить его пожелать  мне
счастья и удачи: "Мол, поздравляю, молодой человек,  вот  ведь,  небось,  не
застонете, как Пушкин: "Ужель мне минет тридцать лет?!"" А телефонная трубка
мне сообщила, что два часа назад Николай Робертович Эрдман умер...
   ...Сегодня 31 августа. 13-го числа были похороны. Самые краткие  и  самые
тихие. Узкий круг провожающих. Читателям "Вечерней  Москвы"  было  сообщено,
что умер какой-то киносценарист. Почетный караул в  Доме  кино,  почернелые,
впавшие скулы Инны и ее  матери,  неторопливая  скорбная  суета,  вполовину,
кажется, похудевший Михаил Вольпин,  рядом  Владимир  Масс  -  замечательные
друзья писателя, двое его соавторов, разделившие лагерное прошлое покойного.
Глубокая, сокрушенная речь Алексея Каплера, и вслед за тем - его рыдания  за
портьерой, где находились другие ораторы. Формально скорбные слова секретаря
Союза кино, неверно ставящего ударение в отчестве Эрдмана. Большая и  добрая
речь Александра Штейна, говорившего об авторе великой пьесы "Самоубийца", за
которой - огромная будущность на русской сцене.  Великой  пьесы,  о  которой
понятия не имели читатели как вечерней, так и дневной Москвы.
   Не смог из-за болезни приехать Юрий Любимов, находившийся в Щелыкове.  От
"Таганки"  были  мы  с  Борисом  Хмельницким,  директор  театра   и   Андрей
Вознесенский с Зоей Богуславской. Я видел чету Мироновой и Менакера и слышал
звуки того счастливого снежного дня. Смотрел на постаревшего Твардовского  и
слышал голос Эрдмана: "Если увидите Твардовского, скажите, что меня нет..."
   Такой это был человек, что, когда он в первый и последний раз оказался на
возвышении, на "троне", его окружили только близкие люди.  Любая  формальная
официальщина исключена его жизнью  и  смертью.  Глухо  звучат  репродукторы,
драматурга оплакивает музыка Чайковского. И музыка, и венки  за  венками,  и
дождь за окном, и черное с красным - все это было только для него.
   Чудесный человек театра  Александр  Гладков  сказал  мне  после  панихиды
теплые слова - о моей надгробной речи. В тридцать  лет  от  роду  я  получил
высокую честь  обратиться  к  Николаю  Робертовичу  в  минуту  прощания.  От
любимовских артистов объяснился в любви к "самому тридцатилетнему" человеку,
без которого наверняка не  стала  бы  "Таганка"  таким  театром.  С  мрачной
самоуверенностью я заявил, что прочитаю стихи, которые  Александр  Сергеевич
посвятил Николаю Эрдману прямо из XIX века:

   Зависеть от царя, зависеть от народа -
   Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
   Отчета не давать, себе лишь самому
   Служить и угождать; для власти, для ливреи
   Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...
   ...Вот счастье! вот права...
   "ЛИЛЯ - ЛЮБИ МЕНЯ..."
   Владимир Маяковский застрелился в апреле 1930 года. Прошли  годы,  прежде
чем Сталин назначил его Главным Поэтом СССР (посмертно). В течение  паузы  -
от пули до знаменитой записки Ежову - судьба имени и сочинений поэта  висела
на волоске. Что  это  значит?  Это  значит,  что  совершенно  реальным  было
запрещение  Маяковского  наподобие   запрещения   Бунина   или   Ходасевича.
Маяковский-сатирик, Маяковский-"попутчик",  Маяковский-футурист  -  все  эти
данные  хорошо  годились  для   скульптурного   портрета   "злейшего   врага
социализма". Но минуло пять лет, и от Бреста до Камчатки  живо  расплодились
директивные статуи Великого Пролетарского Глашатая.  Лучшие  стихи  и  поэмы
задвинули в тень, худшие ввели в хрестоматии, и никого  больше  не  удивляли
факты и личные признания, из которых ясно,  что  наступлению  "новой  эпохи"
поэт посвятил... наступление "на горло  собственной  песни".  Но  загадок  и
чудес не счесть в России. Одна из многих: жизнь и судьба Лили Юрьевны Брик.
   На фотографии - миниатюрная,  хрупкая,  худенькая,  узкие  губы,  большие
глаза. Не красавица и не "вамп". Грубо выражаясь - интеллектуалка, и что еще
хуже  -  из  московского  еврейства.  Ее  внутренние  и   внешние   качества
предоставили широкие возможности для любви, клеветы, восхищения и возмущения
- как при жизни, так и после смерти.
   Конечно, это чудо, как бы его ни пытались  объяснить:  оставшись  в  доме
поэта-самоубийцы посреди его драгоценнейшего архива, холодея от  приближения
"карающего меча", маленькая женщина  пишет  отчаянное  письмо  Сталину.  Оно
попадает в "белокаменные пещеры" Кремля, а оттуда возвращается с  резолюцией
вождя... В сейфе Лили Юрьевны, на квартире в доме у Москвы-реки, можно  было
среди личных реликвий увидеть копию  сталинского  вердикта:  "Товарищ  Ежов,
очень прошу вас  обратить  внимание  на  письмо  Брик...  Маяковский  был  и
остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие  к
его памяти и  его  произведениям  -  преступление.  Жалобы  Брик,  по-моему,
правильны. Привет! Сталин".
   Самообладанию, наверное, нельзя научиться. В  60-е  годы  эта  маленькая,
почти высохшая женщина - чем она была так защищена, что не погибла от  новых
и новых атак бесчеловечного  государства?  И  слева,  и  справа  -  сплетни,
неопрятная ложь и, наконец,  крайняя  беда.  Референт  всесильного  Суслова,
Воронцов, его соавтор Колосков и директор мраморного  музея  Маяковского  на
Лубянке Макаров организовали в 1968 году атаку на  Лилю  Брик.  Софроновский
"Огонек" печатает липовые сенсации - статьи "Любовь поэта" и "Смерть поэта",
из  которых  следует,  что  именно  Лиля  убила  Маяковского.   Она   и   ее
(сионистский, разумеется) круг. Семью лишили всех видов заработка. Запрещали
восстанавливать выставку "20 лет работы". Объявили приказ о снесении дома  в
Гендриковом переулке (переулке Маяковского!).
   Как восьмидесятилетняя женщина вынесла все это?  Не  умеем  объяснять  ни
чудес, ни сказок, ни даже древнего дива - чувства собственного  достоинства.
Вспомните предсмертную записку поэта: "Всем. В том, что  умираю,  не  вините
никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама,
сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую), но  у  меня
выходов нет.
   Лиля - люби меня..."
   1930 год.
   А в 1915 году Маяковский писал (в стихотворении "Лиличка!"):

   И в пролет не брошусь,
   и не выпью яда,
   и курок не смогу над виском нажать.
   Надо мною, кроме твоего взгляда,
   не властно лезвие ни одного ножа...

   Почему я так близко к сердцу принимаю эту тему? Среди самых  ярких  даров
моей судьбы - семь лет постоянного общения с домом и миром Лили Юрьевны Брик
и Василия Абгаровича Катаняна. (Я буду называть Лили Юрьевну Брик  так,  как
было в жизни: "Л.Ю.", "Лиля", "Лили".) В этом доме  не  было  границы  между
жизнью и искусством. Любой эпизод быта превращался в художественный  акт,  а
имена творцов оживали в  веселых  подробностях  их  быта.  Малевич,  Тышлер,
Пиросмани, Пикассо, Хлебников, Луначарский, Мейерхольд,  Каменский,  Бурлюк,
Асеев, Арагон и Триоле - мне кажется, я их  не  только  лицезрел  на  стенах
квартиры или узнавал в устных портретах. Мне кажется, я  встречался  с  ними
так же запросто и лично, как с частыми гостями дома "Лили  и  Васи".  Как  с
К.Симоновым и З.Паперным, с итальянцем  Луиджи  Ноно  и  французом  Антуаном
Витезом,  с  Б.Слуцким  и  М.Плисецкой.  Весь  мир  был  встревожен  судьбой
несправедливо осужденного Сергея Параджанова. В  доме  Лили  Брик  произошли
важные переговоры,  затем  были  приняты  решительные  меры,  и  Сергей  был
освобожден. Сюда приходили из  тюрьмы  сотни  причудливых  открыток-коллажей
Параджанова. Человек, не способный жить вне искусства, творящий  чудеса  изо
всего, что под руками, - он  и  соседей  по  камере  незаметно  превращал  в
художников. Какие это были картины! Как бережно  держала  их  в  руках  Лили
Юрьевна, как гордилась ими! И каким пропагандистом талантов была  всю  жизнь
эта мудрая муза поэта, не умевшая носить внешние признаки своих  невероятных
скорбей.  До  восьмидесяти  шести  лет  она  легко   сохраняла   безусловное
первенство в любой компании - по уму, по  глубине  познаний,  по  обширности
эстетического   опыта,   по   пленительному   дару   влюбляться   в   жизнь,
любопытствовать бесконечности ее новостей... "Вы из Москвы? А я на даче  уже
три дня! Ну расскажите, что в Москве, я совершенно отстала  от  жизни!"  Это
говорится и звонко, и наивно, и в шутку, и всерьез. Но  в  ответ  невозможно
отбурчаться стереотипом фраз. Излучение творческого тепла было  таково,  что
вы через полчаса ловили себя на  странности:  оказывается,  вы  в  ответ  на
вопрос Л.Ю.Б. сочинили совсем недурственный  очерк  о  трехдневных  событиях
столицы. В очерке были и факты, и вымысел, и едкая ирония, и романтика ваших
будней. Говорят: есть люди, возле которых любой чувствует  себя  интересным,
одаренным собеседником...
   Однажды со съемок, с Кольского полуострова, я описал  Лили  Юрьевне  свои
кинострасти и признался: мол, так соскучился  по  вечерам  в  ее  доме,  что
выразить это могу только "высоким штилем":

   Мы на гостелюбивейший брег
   сложим парус, причаливши бриг,
   остановим обыденный бег,
   выпьем чару под чарами Брик.
   Благосклонной токатою Бах
   в наших душах воздушно возник.
   Тили-тили! Опять на устах
   тот же звук. Тот же Бог. Та же Брик.
   Тили-тили! Митиль и метель,
   Фейерверк, Фейер-Бах, Метер-линк.
   Жили-были, а жизнь, как мартель,
   лили-лили к ногам Лили Брик...
   Здравствуй, гостелюбивейший брег!
   Прочь печали, причаливши бриг.
   Мы продолжим счастливейший бег,
   выпив чару под чарами Брик.

   Я потребовал признать: мой стих слабее Хлебникова, но сильнее  Крученыха.
Л.Ю. согласилась с удовольствием...
   По слухам - своевольная, деспотичная. Данные личного общения  со  слухами
не совпадают. Имея друзей и приятелей, избалованный вниманием "таганофилов",
я тянулся к дому "Лили и  Васи".  У  Лили  Юрьевны  всегда  было  интересно,
принимали  там  запросто,  без  церемоний,  кормили  отменно,   а   уж   как
расспрашивали... Слаб человек, любит, когда умные люди задают ему вопросы  и
запоминают ответы - про него, о нем. Нет, я неточно бросил "без  церемоний".
Церемонии бывали, но они обязательно объяснялись. Когда  по  Москве  бродила
эпидемия гриппа, Лиля от порога взывала: "Срочно - в ванную, мойте руки,  не
жалейте мыла!" И не подойдет ближе трех-четырех метров, пока  не  очистишься
от уличной скверны, пока не отчитаешься -  мол,  здоров  и  в  эпидемиях  не
замешан.
   А какая славная  "церемония"  глядела  на  вас  в  коридорчике,  пока  вы
освобождались от верхней одежды: особым  манером  набранные  объемные  буквы
приветливо угрожали: "Если хозяева дома после 11 вечера будут  уверять  Вас,
что они не устали, не верьте им". Надпись была еще более едкой, я  припомнил
только смысл.
   Конечно, с Л.Ю. держаться можно  было  запросто,  но  сам  собой  начинал
действовать внутренний контроль. Нельзя говорить избитые банальности, нельзя
говорить заумно, усложненно - словом, неестественно для  тебя  самого.  Лиля
была "сама естественность". Теперь подсчитываешь подарки семи лет дружбы - и
нет им числа. Л.Ю., например, открыла мне интонацию  Маяковского,  поскольку
фантастически владела памятью слова, звука, стиха.
   В предисловии к итальянскому изданию своих мемуаров она помянула  нашу  с
ней работу над ранними поэмами Маяковского.  Лили  Юрьевна  читала  по  моей
просьбе  стихи  и  поэмы  из  первого  тома  тринадцатитомника  Маяковского.
Официально этого нельзя было делать: на имя Л.Брик был  наложен  запрет.  Но
смелый редактор радио, Грачев, как-то исхитрился вызвать машину  звукозаписи
к  дому  Л.Ю.  Через  всю  квартиру  пролегли  провода.  Включили  микрофоны
Всесоюзного радио, и  состоялась  запись  в  так  называемый  "золотой  фонд
радио". Через двадцать пять лет можно и послушать.
   Актерское ухо трудно обмануть, тем более что в повседневной  жизни  Л.Ю.,
так сказать, художественным чтением не увлекалась. Так, как  слабым,  слегка
дрожащим голосом уверенно выводила она музыку труднейших строчек  футуриста,
мог до нее лишь один человек - сам автор  "Облака"  и  "Флейты".  Мы  хорошо
помучили в тот день бедную Лилю. Назавтра, вместо обычных 12 часов дня,  она
поднялась, наверно, в 17... Но я знал - не  захоти  она  продолжить  чтение,
прервала бы. Без церемоний. Но она читала! Массу вещей из обширного  тома  и
часть  собственных  воспо